Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!
М.А. Булгаков
Знаменитое письмо Правительству
Одна из загадок судьбы Булгакова: почему он не сгинул в ГУЛАГе или в расстрельных подвалах? Ведь уже к 1930 году с ним было практически покончено.
В 1929 году пьесы его были сняты повсюду, и вскоре в выступлении на XVII губернской партконференции драматург Владимир Киршон вел уже борьбу не с самим списанным со счетов Булгаковым, а с «подбулгачниками».
В разгар коллективизации, в запале борьбы с кулаками и подкулачниками слово было рассчитано на мгновенный «классовый» рефлекс. К весне 1930 года, лишенный, по его выражению, «огня и воды», Булгаков дошел до погибельного отчаяния.
Он искал любую работу, пробовал наниматься рабочим, дворником — его не брали даже туда. Он стал думать о том, чтобы застрелиться, носил с собой револьвер.
18 ноября 1926 года писателя вновь вызвали в ОГПУ. На этот раз с ним беседовал сам начальник 5-го Секретного отдела Рутковский.
В декабре 1930-го пишется и не дописывается стихотворение «Похороны».
В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтиный свист,
Я уткнусь головой белобрысой
В недописанный лист.Почему ты явился непрошенный,
Почему ты молчал, не кричал,
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?
28 марта 1930 года Михаил Афанасьевич пишет письмо Правительству СССР — на 5 адресов. Что характерно, письмо это дошло до адресатов.
Процитировав разгромные отзывы на свои произведения, он сообщает: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА...
Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг...
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране... Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ — аттестат белогвардейца, врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР...
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу...
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель»1.
Уже этого письма хватило бы для расстрела. Белогвардеец сам сознается — кто он.
Ответом же был, во-первых, ночной звонок Иосифа Виссарионовича Сталина. «18 апреля часов в 6—7 вечера он прибежал, взволнованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба его подозвала, сказав, что это из ЦК спрашивают.
М.А. не поверил, решив, что это розыгрыш (тогда это проделывалось), и взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом.
— Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или — Михаил Афанасьевич — не помню точно).
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
— Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?
(М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса — да он и звонка вообще не ожидал, — что растерялся и не сразу ответил):
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
— А Вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего»2.
Встреча Булгакова со Сталиным никогда не состоялась. Тем не менее 19 апреля 1930 года Булгаков был зачислен ассистентом-режиссером во МХАТ.
Судя по всему, эта история широко ходила по Москве, известно по меньшей мере три или четыре версии. У Ю.Б. Елагина приведена такая версия: «Много месяцев ждал Булгаков ответа и уже отчаялся в его получении. Но вот в один из зимних вечеров в конце 1932 года раздался телефонный звонок Булгаков взял трубку.
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, я у телефона.
— С вами говорит Сталин, — раздался неторопливый низкий голос с легким грузинским акцентом.
— Кто говорит? — переспросил испуганный Булгаков.
— Говорит Сталин, Иосиф Виссарионович. Вы, может быть, не верите? Думаете — смеются над вами? Так вот прошу вас повесить трубку и сейчас же позвонить по телефону «Кремль, номер X». Я буду ждать вашего звонка. — Разговор прервался.
Потрясенный Булгаков вызвал указанный номер и опять услышал тот же голос:
— Ну вот, теперь вы уже верите, что с вами говорит Сталин. Я прочел ваше письмо, и я с удовольствием сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы вам помочь. Во-первых, никакой травли больше не будет. Я еще имею небольшое влияние (в голосе говорившего послышались нотки мягкого юмора) для того, чтобы эту травлю прекратить. Во-вторых, я завтра скажу, чтобы вас взяли на постоянную службу в Художественный театр. В-третьих, я попрошу Станиславского возобновить вашу пьесу «Дни Турбиных». Я думаю, он не откажется оказать мне эту услугу (Сталин опять слегка усмехнулся). Вас это устроит?..
— Иосиф Виссарионович! Как мне...
— Не благодарите. Пустяки. Рад был с вами поговорить. Всего хорошего. Желаю успеха на новой работе.
На следующий день Булгаков был принят на службу в Художественный театр. А еще через несколько дней были возобновлены в репертуаре «Дни Турбиных»3.
В этой версии переврано решительно все — от времени разговора до явно надуманных реплик. Интересно, что об этом говорили.
Приведу еще один документ: письмо Сталина, его ответ В.Н. Билль-Белоцерковскому.
Сей автор в США служил полотером и официантом, а после Февральской революции вернулся в Россию. В СССР он стал автором множества пропагандистских пьес, самая известная из которых «Шторм». Владимир Наумович Билль-Белоцерковский (1885—1970) в 1929 году написал письмо Сталину, обвиняя Булгакова в неприятии советской политики (тоже мне, открыл Америку).
Любопытно, что сын этого воинствующего коммуняки, Вадим Владимирович Белоцерковский (1928—2017), автор слабеньких рассказов и статей о науке и производстве в «Известиях» и «Смене», сделался «правозащитником» и диссидентом. В 1972-м эмигрировал, трудился на радио «Свобода», а с «перестройкой» восстановил российское гражданство. Он много боролся за... много за что и против чего.
В 2006 году получил гражданство США «за личные заслуги», гордился этим, вел переписку с Бараком Обамой. В 2014 году заявил: «Мне не нужен паспорт страны-изгоя», и отправил паспорт в российское посольство.
Остается удивляться, как многое в жизни людей определяется наследственностью.
Сталин же писал В.Н. Билль-Белоцерковскому:
«т. Билль-Белоцерковский!
Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.
1) Я считаю неправильной самую постановку вопроса о «правых» и «левых» в художественной литературе (а значит, и в театре). Понятие «правое» или «левое» в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно — внутрипартийное. «Правые» или «левые» — это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр. Эти понятия могут быть еще применимы к тому или иному партийному (коммунистическому) кружку в художественной литературе. Внутри такого кружка могут быть «правые» и «левые». Но применять их в художественной литературе на нынешнем этапе ее развития, где имеются все и всякие течения, вплоть до антисоветских и прямо контрреволюционных, — значит поставить вверх дном все понятия. Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями «советское», «антисоветское», «революционное», «антиреволюционное» и т. д.
2) Из сказанного следует, что я не могу считать «головановщину» ни «правой», ни «левой» опасностью, — она лежит за пределами партийных течений. «Головановщина» есть явление антисоветского порядка. Из этого, конечно, не следует, что сам Голованов не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками, что его надо заставить таким образом уйти за границу.
Или, например, «Бег» Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни «левой», ни «правой» опасности. «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.
3) Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба. Конечно, очень легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес советского характера. А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.
Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь», «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?
4) Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону. Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра.
5) Что касается «слухов» о «либерализме», то давайте лучше не говорить об этом, — предоставьте заниматься «слухами» московским купчихам.
И. Сталин
2 февраля 1929 г.»4.
Как видно, часть произведений Булгакова Сталин искренне считает макулатурой. Другое же — готов принять при условии «нужных» поправок Третье — просто принимает, потому что литература это хорошая. Лучше «идейно правильной».
Минимум два раза Сталин лично вмешивался в судьбу пьес Михаила Афанасьевича.
По словам артиста-вахтанговца О. Леонидова, «Сталин раза два был на «Зойкиной квартире». Говорил с акцентом: хорошая пьеса! Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса, ничего дурного не вижу».
В феврале 1932 года Сталин смотрел постановку пьесы А.Н. Афиногенова «Страх», которая ему не понравилась. «...В разговоре с представителями театра он заметил: «Вот у вас хорошая пьеса «Дни Турбиных» — почему она не идет?» Ему смущенно ответили, что она запрещена. «Вздор, — возразил он, — хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте». И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить постановку...»5
Лакшин излагает эту историю несколько иначе: «...в 1932 году МХАТу была возвращена давно снятая с афиши пьеса «Дни Турбиных». На спектакле «Горячее сердце» в правительственной комнате за ложей глава театра Немирович-Данченко и обходительный царедворец с изысканными манерами, актер Подгорный, еще недавно встречавший здесь великих князей, принимали теперь кремлевских гостей. В антрактах велись непринужденные разговоры. Сидя на диване перед круглым столиком с цветами, бутылками вина и вазами фруктов и поднося спичку к трубке, вождь обронил, будто невзначай: «А почему давно не идут «Дни Турбиных» драматурга Булгакова?» Словно бы он не знал, точно не слышал того свиста и улюлюканья, под который еще недавно пьеса была снята из репертуара всех театров страны Главреперткомом. Будто не читал в газетах призыва через всю полосу — «Долой булгаковщину!» Будто сам не отвечал 2 февраля 1929 года на эпистолярный донос Билль-Белоцерковского рассудительным увещеванием: «Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда». Рябоватый вождь во френче с прищуром восточных глаз и мудрой улыбкой, прятавшейся в усах, делал вид, что не знает или не хочет знать всего этого, и Подгорный поддержал игру: «В самом деле, давно эту пьесу не давали... Декорации, Иосиф Виссарионович, требуют подновления...» Вождь сел в черную машину с провожатыми и уехал, а Немирович и Подгорный молча переглянулись. Ба! Вот так история! Как прикажете понимать? И на всякий случай порешили выждать. Но долго ждать не пришлось. Не прошло и недели, как в театр позвонил Авель Енукидзе и сказал, что товарищ Сталин интересуется, когда он может посмотреть «Турбиных»? Тут уже Владимир Иванович не поглаживал неторопливо свою красивую бороду. Тут забегали, засуетились, артисты стали вспоминать текст, назначили срочные репетиции, извлекли и подновили начавшие плесневеть и ссыпаться в сарае декорации»6.
Документально подтверждается, что Сталин лично настоял оставить «Дни Турбиных» в репертуаре МХАТа. Из Письма А.В. Луначарского Сталину от 2 февраля 1929 года: «В начале текущего сезона (то есть осенью 1928 года. — В.С.) по предложению Главреперткома Коллегия НКПроса вновь постановила прекратить дальнейшие спектакли «Дней Турбинных», но Вы, Иосиф Виссарионович, лично позвонили мне, предложив снять это запрещение, и даже сделали мне (правда, в мягкой форме) упрек, сказав, что НКПрос должен был предварительно справиться у Политбюро...»
И далее: «Если разного рода безответственные журналисты и демагогствующие молодые люди пытаются вешать собак на НКП за попустительство в отношении «Дней Турбиных», то НКПрос отвечает на это молчанием и охотно несет во всей полноте ответственность за исполняемое им распоряжение Политбюро...»7
Еще любопытнейший факт: позже, по поводу другой пьесы, «Жизни господина Мольера», старый революционер, председатель только что созданного Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР Платон Михайлович Лебедев с литературным псевдонимом Керженцев (1881—1940) написал докладную записку Сталину и Молотову. Он утверждал: автор «хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают». Он предложил поместить в «Правде» резкую редакционную статью о «Мольере» и разобрать спектакль в других органах печати8.
Ответа не было вообще. Вождь и учитель не ответил верному клеврету.
Бывало, что Сталин никак не отвечал и на письма Булгакова. На письмо Булгакова Сталину от 30 мая 1931 г.: «...мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного», Сталин не ответил.
Не ответил он и на жалобу Булгакова на имя Сталина, написанную после отказа отпустить его в поездку за границу 10—11 июня 1934 года.
Тем не менее Сталин ХОТЕЛ, чтобы во МХАТе шли пьесы Булгакова. Почему?
Опять дадим слово Лакшину: «Спектакль этот вообще, можно утверждать бессомненно, больше чем просто нравился Сталину. Он захватывал его. Чем? Можно гадать. Я думаю, как это ни странно прозвучит, каким-то бессомненным и неразменным чувством чести, преданности знамени, имени государя, которые несли в себе все эти растоптанные и давно выметенные за порог истории белые офицеры. Он завидовал им, он восхищался ими. Такую бы гвардию ему вокруг себя! Нет, кругом предатели, все только ждут, чтобы застать врасплох, ударить исподтишка...
Вспоминаю рассказ адмирала Ивана Степановича Исакова, однажды мною слышанный. «Идем мы со Сталиным длинными кремлевскими коридорами, а на перекрестье с другими коридорами стоят охранники и, по внутреннему уставу, встречают и провожают глазами каждого проходящего, пока не передадут его мысленно следующему посту. Я едва успел подумать об этом, а Сталин будто перехватил мою мысль и сказал с желчной ненавистью: «Охраняют... А сами того гляди — пальнут в спину»9.
Я попытался немного порассуждать о Сталине в другой книге10 и здесь этого делать не буду. Скажу кратко — Сталина почти всегда изображают то чем-то вроде архангела, то лютым мерзавцем, который вечно хотел кого-то зарезать. Как прикончил — начинал очень радоваться.
Но если не выдумывать ни архангелов, ни демонов, если попробовать думать о нем как о человеке, прошедшем именно такой жизненный путь, понимать его поступки не так сложно. Если не абсолютно все, то многие.
Конечно, диктатор всегда одинок. Конечно, диктатор всегда хочет быть окруженным верными людьми... А они слишком часто оказываются не такими уж и верными.
Судя по всему, Иосиф Виссарионович вовсе не был таким уж пламенным коммунистом. Вся история его правления — дрейф от идей «революционного преобразования общества» к идеям Империи. Если хотел быть императором — тем более хотел быть окруженным верными слугами.
Но тут уж какова идея — таковы и ее служители.
Идея исторического бытия Империи породила тех людей, которых хотел бы видеть в своем окружении Сталин. Если брать писателей, эта идея породила и Гумилева, и Булгакова.
Идея мирового коммунизма породила рвачей, проституток и бездарей. Тех самых охранников, которых могут и в спину пальнуть (а белые офицеры в спину своим не стреляли).
Армия Сталина? Охранка Сталина? Грянул 1941-й, и энкавэдэшники драпали, набивая машины краденым барахлом. Генералы и полковники сдавались в плен, губя вверенную им армию.
Лакшин очень точно заметил, что знаменитое обращение Сталина в речи 3 июля 1941 г. («К вам обращаюсь я, друзья мои!») восходит к обращению Турбина к юнкерам в гимназии11.
Спасли СССР (и Сталина), выиграли войну патриоты, чаще всего равнодушные к коммунистическим идеям. Дух Рокоссовского и Малиновского очень похож на дух тех самых белых офицеров.
Если мы о приближенных Сталина, они в конечном счете или прямо убили его, или по крайней мере вовремя не оказали помощи и тем спровоцировали его смерть.
Если мы о писателях — революционные идеи в идеальном случае порождали слабеньких прозаиков Фадеева и Островского... А чаще всего — просто политических проституток.
Тот же Киршон, который мог бы, наверное, сделаться неплохим поэтом и писателем... А изо всех старался сделаться придворным лизоблюдом.
Интересная деталь: вот 28 марта 1935 года Киршон пишет письмо Сталину: просит ему дать указания, как писать книгу и пьесу о будущей войне. На полях этого письма рукой Сталина стоит: «Г. Киршону. Мой совет: действовать по своему усмотрению и не требовать «указаний» от меня. Привет! И. Сталин. 4/IV.35.».
Литературная история, ходившая по Москве: на очередной встрече с писателями Киршон бросается к Иосифу Виссарионовичу:
— Я слышал, что вчера вы были на моей пьесе «Хлеб» во МХАТе. Мне очень важно ваше мнение.
Вождь морщит лоб, вынимает трубку изо рта...
— Вчера? Нет, не помню... В 13 лет посмотрел «Коварство и любовь» Шиллера — помню. А ваш «Хлеб» — не помню.
Сталин не мог не поддерживать литературную проституцию — из государственных соображений. Но кто сказал, что ему нравились проститутки? Он если и поддерживал, то морщился.
Не только Булгаков писал письма в правительство. Арестованный за связь с Ягодой Киршон написал Сталину пять писем. Вот одно из них: «Связь с преступником Ягодой поставила меня в привилегированное положение, и я, закрывая глаза на то, что не имею на то никаких прав, пользовался этими привилегиями, вращался в среде разложенных, не признающих никаких советских законов, наглых людей. Я стал портиться как коммунист и как человек.
Товарищ Сталин, помогите мне. Ужасно сознавать, в какую клоаку я попал. Это страшный урок Простите меня, что я все пишу и пишу Вам, но это от отчаяния человека, который остался совершенно один. Товарищ Сталин, мне 34 года. Неужели Вы считаете меня конченым человеком? Ведь я еще много могу сделать для Партии и Родины. Товарищ Сталин, родной, помогите мне. Ваш В. Киршон»12.
Ответа не было.
Но какая разница между письмами Киршона и Булгакова!
Кстати, Булгакову предлагали выступить с обвинениями на процессе Киршона. Тот ответил: пусть лучше выступают те, «кто еще несколько дней назад подхалимствовал перед ним».
Не буду утверждать, что понимаю Сталина лучше всех остальных. Но осмелюсь утверждать: Сталин любил хорошую литературу. Сталин ценил мужские качества.
Сталин не мог поставить Булгакова во главе Союза писателей (да Булгаков бы и не пошел). Сталин не мог возвеличить Булгакова как современного классика, награждать его орденами и печатать «Белую гвардию» миллионными тиражами.
Но и гибели Булгакова он не хотел. Вероятно, ценил и уважал.
Домыслы?
Вот факты: пьесы Булгакова Сталин хотел смотреть, написанное им хотел читать. Мог даже не погубить... мог дать погибнуть, просто не вмешиваясь. А он вмешался, и не раз.
Факты — упрямая вещь.
Более того — работа Булгакова, данная ему по воле Сталина, давала ему официальный статус, давала средства к существованию. Не слишком высокий статус, не громадные средства — но давала.
Иногда говорится, что «один из последних ударов Булгакову был нанесен в феврале 1939 года, когда во время очередного награждения советских литераторов орденами в глаза бросилось отсутствие Михаила Афанасьевича. Хотя в списке были разные писатели, в том числе и те, кто принимал участие в травле Булгакова (например, Билль-Белоцерковский). Эта ситуация довела писателя до отчаяния13.
Если это правда, то вот холуйское ожидание орденка у Сталина точно не вызвало бы уважения. Скорее вызвало бы разочарование.
Не очень хорошая история — и создание пьесы «Батум». Похоже, Сталин с интересом наблюдал за Булгаковым: как он себя поведет? Можно ли и его заставить «прогнуться»? А посмотрим, будет он писать нечто «нужное», постарается ли выслужиться?
Конечно, не все тут однозначно... Сталин ведь тоже привлекал внимание Булгакова. По некоторым данным, с 1929 года была у Булгакова идея пьесы о Сталине... Но показать свирепого вождя, давящего то одну, то другую группировку... Это совершенно невозможно. Рассказать о юности Сталина становилось выходом из положения. Пусть героем будет не зрелый диктатор на вершине власти, а юноша, силой характера и жестким поведением прокладывающий себе дорогу14.
Работа над такой пьесой началась еще в 1936-м. Булгаков часто писал подолгу, прерывая работу над сочинением, думал, возвращался к текстам...
К июлю 1939-го готова была первая редакция под названием «Пастырь». К 27 июля 1939-го сделана окончательная редакция.
Пьеса уже готовилась к постановке. Булгаков с женой и коллегами выехал в Грузию для работы над спектаклем... И тут пришла телеграмма об отмене спектакля. Официальная причина — Сталин счел неуместной постановку пьесы о себе. Что было причиной на самом деле... Предположений море, правды не знает никто.
По воспоминаниям и Е.С. Булгаковой, и друзей писателя, здоровье убитого неудачей М. Булгакова стало резко ухудшаться. Пьесу «Батум» он уже на смертном одре назвал «самопредательством». Если он и правда так думал — напрасно. Объективно говоря, пьеса ничуть не хуже других произведений писателя. Если отрешиться от политической стороны дела — он написал хорошее, здоровое произведение, в чем-то даже поучительное. С точки зрения литературы — по крайней мере, ничем не слабее «Жизни Мольера».
Наверное, особенно сильно угнетал Булгакова не только сам факт «самопредательства»... Не только то, что оказался он в одной когорте со сталинскими жополизами. Но и бессмысленность «самопредательства»: чего ждал от своего позора, того все равно не получил.
Возможно, мучила мысль, что его ловко провели. Подставили, вынудили, сломали. Возможно, сожалел и о другом: до «Батума» он мог не только смеяться над безыменскими, киршонами, литовскими, билль-белоцерковскими. Он как бы был вместе со Сталиным: два сильных человека, достойных противника и оппонента. Стоят друг против друга, а у их ног копошатся нелепые подонки и уродцы. Теперь он был не вместе со Сталиным, не стоял против него как достойный, уважаемый противник. Сталин возвышался над ним, он валялся в ногах «победителя» вместе с другими шутами.
В последние часы своей жизни, уже в полузабытьи, он повторял: «Я хочу, чтобы разговор шел... о... Я разговор перед Сталиным не могу вести...» И далее, многократно: «Ответил бы!.. Ответил бы непременно! Я ответил бы!»
Считается, что «Булгаков умирал с мыслью о несправедливом «игемоне»...15 С тем же успехом можно предположить: писатель мучился, готовый ответить на спрос «игемона» и объясниться перед ним.
У диалога всегда две стороны. Собственно, мы не знаем, и как относился Сталин к «Батуму» и к тому, что Булгаков его все-таки написал. Не тот человек был товарищ Сталин, чтобы легко понять его эмоции.
Возможно, Иосиф Виссарионович грустно усмехался в усы: и этого можно сломать... Слаба она, натура человеческая. Может, прикидывал на себя: а он бы сломался? Он бы на его месте — он бы сам написал оду Булгакову? Скажем, показал бы высокие качества Булгакова, описывая его нищенскую жизнь в Москве в 1921—1925 годах? Может быть, усмехался с удовольствием: доломал все-таки. Он — сильный, сильнее Булгакова... С кем состязаться вздумал, человечишко! Возможно, потерял интерес: слабаков Сталин не уважал, к причинам слабости не снисходил. Возможно, жалел — не довелось работать вместе. Булгакова бы — в советники... Рядом с Постышевым и Берией как бы смотрелся — умный и верный! А он — «Батум» написал...
Впрочем, что смысла гадать? Возможен любой из вариантов. Правды нам не узнать никогда.
Кто же написал «Мастера и Маргариту»?
«Мастера и Маргариту» написал наследник великой культуры исторической России. Что неудивительно: созданию великих творений культуры всегда предшествует период накопления и восхождения. Кто сумел благодарно принять, имеет шанс продолжить. Нет Киплинга без Филдинга и Диккенса. Нет Ромена Роллана без Монтеня и Бомарше. Точно так же не было бы Булгакова без Пушкина и Льва Толстого.
«Человек имеет право!!! — завоют «демократические» ведьмы. — Человек не обязан!!!»
Успокойтесь, я полностью согласен. Человек не обязан и не должен. Человек имеет право. Только скромно включу в число прав еще и право знать. В данном случае право знать: отвергнувшие традицию великой культуры в лучшем случае обрекаются на судьбу начинателей новой. Первопроходцы не пишут гениальных произведений — они слишком заняты другим.
Для индивидуальных судеб есть такое понятия: «потерянное поколение». То самое поколение, что выгрызает для себя и своих потомков новое место под солнцем. Крестьянин, пришедший в город. Переселенец в другую страну.
Может быть, первому поколению повезет. Может быть, от колониста в Америку, бежавшего от кастового строя Британии, пойдет крепкий род американцев. Может быть, его портрет будет висеть в каменном доме, сотрясаемом ветрами с Атлантики, а под портретом на Рождество и Пасху будут собираться потомки — в том числе ученые и писатели.
Но сам отец-основатель не будет ученым и писателем. Он будет всю жизнь наваливаться на плуг, бить штольни в поисках золота, палить по индейцам и разбойникам.
От многих русских эмигрантов пошли хорошие французские семейства. Русская кровь течет во многих писателях и ученых славной Франции. Но писателями и учеными стали в основном те эмигранты, которые уже получили образование в России. Успели. И даже у них 80% всех сил ушло ровно на то, чтобы укорениться, войти в новую жизнь. Это их дети и внуки, говоря и думая по-французски, внесли свой вклад в новую, французскую, культуру. Чаще всего приобретая «практические» специальности. Может, кого-то и тянуло в литературу... А пришлось всю жизнь оставаться в самом лучшем случае врачом — и не ученым в Институте Пастера, а скромным работягой периферии. Пролетарием с образованием.
Помню, как заблудился в столице Оверни, Пюи-де-Вале. Часов девять вечера — невероятно поздно для французов. Единственно, где горит огонек, — некая кафешка. Захожу, пытаюсь объясниться.
— Русский?!
Тут же находится некто, у кого «русская бабушка». Кое-как объясняемся. В меня вливают не один литр густого красного вина, хлопают по спине, весело лопочут, улыбаются. Француз с русской бабушкой — такой же, как все остальные... Только знает обрывки языка.
Помню и встречу с американцем с типично еврейской фамилией — Фишер. Внешность средневекового разбойника — Франсуа Вийона с него рисовать. Этот человек совершил интересные открытия. Мне захватывающе интересны его рассказы на смеси трех языков. Неимоверно лихо пьет, громко вопит, приглашает в свой университет, обещает приставить переводчика...
— Мы соотечественники! Дедушка еще немного помнил русский.
Так то твой дедушка, дорогой... Сам-то ты американец. Родился американцем, американцем живешь и помрешь. А дедушка палеонтологом не был, в университете не преподавал. Дедушка трудился в магазине.
В добрых 90% русского образованного слоя течет крестьянская кровь. Ну и много ли мы знаем о тех, кто первыми, поцеловав последний раз политую их потом землю, с мешочком этой земли на шее ушел в город? И что делали эти первые? Вкалывали до седьмого пота, создавая то, чем воспользуются после них.
Классическая модель советского времени: дед пришел на «стройку века» из деревни. К концу жизни стал мастером в цеху. Отец сделался инженером. Внук приобрел гуманитарную профессию, к ужасу дедушки-сталиниста пошел в диссидентское движение...
В общем, Булгаков имел возможность не стать «потерянным поколением». И хорошо сделал, что не стал.
А «советские» писатели — современники Михаила Афанасьевича?! А они — или такие же порождения русской культурной традиции: что зубоскалы Ильф и Петров, что служака Симонов, что певец крестьянской жизни Клюев. Что немец Вогау-Пильняк, что еврей Юрий Герман.
Или это люди, пытающиеся создать нечто совершенно новое. Стихи лесенкой. Прозу о бетоне, котловане, закрученной гайке, открученном кране, заплюханной вымбочке, затруханном самопере... И все это бездарно, никчемно, попросту неинтересно или интересно разве что для психиатров.
Потому что даже гений не может заменить то, что создавалось веками, создавалось миллионами людей. Не может — и все. А если я не прав — так покажите мне того, кто смог.
«Мастера и Маргариту» написал наследник исторической России и притом очень незаурядный человек. Тоже ничего нового: писатели — штучный товарец. Не все незаурядные люди стали крупными писателями. Но все крупные писатели — незаурядные люди.
Не только в таланте тут дело. Нужна невероятная упертость, чтобы раз за разом, год за годом создавать новые и новые тексты. Создавать до тех пор, пока их не начнут читать.
Путь Михаила Афанасьевича — отказ от кормящей профессии, чтобы четыре года подряд пробавляться газетной поденщиной, а параллельно писать, писать, писать. Голодно? Писать. Холодно? Писать. Страшно? Писать и писать.
Жене нужно новое платье? Перебьется. Развалились ботинки? Подвяжем подошвы веревкой. Нет хлеба, лекарства и чая? Ляжем спать голодными, но будем писать и писать.
Тоже ничего нового — всегда проходит несколько лет, прежде чем твои книги начинают читать. «Лег спать, а проснулся знаменитым». У любого знающего человека эта оптимистическая формула может вызывать только улыбку. Ну да... Десять лет тяжко работал. Пять лет пробивал написанное, часто с помощью влиятельных друзей. А потом «вдруг» проснулся знаменитым.
И далеко не все бросали кормившую профессию, отдавая себя литературе. Что, кстати, нисколько не зависит от политического строя.
Арчибалд Джозеф Кронин (1896—1981) — чуть младше Михаила Афанасьевича. Он десять лет проработал врачом, прежде чем «проснулся знаменитым» в 1931 году, в возрасте 36 лет.
Сэру Артуру Конан-Дойлю (1859—1930) повезло чуть больше — он смог оставить профессию врача в возрасте 33 лет.
Булгаков оставил профессию значительно раньше. Он — еще более упертый, еще более упрямый человек, чем его британские коллеги.
Талант? Несомненно. Но еще больше труда. И очень, очень много риска.
Примечания
1. Булгаков М.А. Письмо Правительству СССР // Новый мир. 1987. № 8.
2. Из воспоминаний Е.С. Булгаковой // Булгаков М. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. — М., 2000. — С. 260—261.
3. Елагин Ю.Б. Укрощение искусств. — М.: Русский путь, 2002. — С. 55.
4. Сталин И.В. Собрание сочинений в 13-ти тт. Том 11. — М.: Политиздат, 1951. — С. 248.
5. Из воспоминаний Е.С. Булгаковой // Булгаков М. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. — М., 2000. — С. 293, 329.
6. Лакшин В.Я. Открытая дверь: Воспоминания и портреты. — М.: Моск рабочий, 1989. — С. 423.
7. Литературная газета. 1993. 25 апреля.
8. Сахаров В. Михаил Булгаков: Писатель и власть. — М.: ОЛМА-Пресс, 2000. — С. 439.
9. Лакшин В.Я. Открытая дверь: Воспоминания и портреты. — С. 429.
10. Буровский А.М. Смысл 1937. — М.: Яуза, 2010.
11. Лакшин В.Я. Открытая дверь: Воспоминания и портреты. — С. 427.
12. ЯндексДзен [Электронный ресурс]: https://zen.yandex.ru/media/kalendarhistory/mojno-slyt-talantlivym-geniem-sozdav-ia-sprosil-u-iasenia-i-odnovremenno-byt-iudoi-iz-mastera-i-margarity-5bedee03b31b5600acd24a99
13. Маломожнова Е.С. Творец и вождь: взаимоотношения М.А. Булгакова и И.В. Сталина // Молодой ученый. 2016. № 16. — С. 503—505.
14. Булгаков М.А. Батум // Булгаков М.А. Собр. сочинений: в 5 т. Том третий. Пьесы. — М.: Худож. лит., 1992.
15. Булгаков М.А. Мой бедный, бедный мастер... Полное собрание редакций и вариантов романа «Мастер и Маргарита». — М.: Вагриус, 2006.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |