Центральная антитеза «закатного романа» задана двумя важнейшими городами — Москвой и Ершалаимом, данными в сложном со- и противопоставлении. Оставляя в стороне это многоаспектное соположение, остановимся лишь на конечных судьбах двух «мировых» столиц в булгаковском романе.
В окончательном тексте взору Мастера, уже прошедшего свой крестный путь и совершившего с помощью Воланда прорыв в инобытие, открывается некий новый Ершалаим в своем инобытийном обличье (в ранних редакциях он обрушивался в бездну или застывал на две тысячи лет).
Москва, в отличие от святого города, город погибший, доживающий «последние дни», отмеченный сатанинским знаком — «разбитым вдребезги солнцем в стекле», знаком осколочного мира и утраты цельности; обращенностью своих окон к Западу, традиционному для русской культуры локусу дьявола (О. Кушлина, Ю. Смирнов); торжеством сатанизма и духовного бесовства. Москва противопоставлена Ершалаиму, и в этой антитезе читается известное противоположение Града Небесного, обители праведников, Граду человеческому, земному у Августина Блаженного (М.С. Петровский).
Подобная модель судьбы Москвы, в сущности, подготовлена предшествующим творчеством писателя — в «Белой гвардии» Москва и Киев в новой исторической ситуации приравнены своей грешной, дьявольской сутью к библейским городам Содому и Гоморре; одна из концовок «Роковых яиц» представляла собой зарисовку «мертвой Москвы» с огромным змеем, обвившимся вокруг колокольни Ивана Великого. Образ змея метонимически вводил тему Апокалипсиса. Аналогичный мотив недвусмысленно возникал и в ранних вариантах «Мастера и Маргариты», где Иванушка предрекал гибель «красной столице» в «огне пожаров, в дыму».
В романе писатель исподволь подводит к мысли, что Москва («новая» Россия) как новый Вавилон обречена на гибель в огне Страшного суда. В близких к эсхатологическим видениям образах была осмыслена писателем сама эпоха революции, воспринятая именно как катастрофа, а не как мгновенный переход к царству справедливости и истины. Для Булгакова проблема Царствия Божия на земле вообще была снята после октябрьских событий. Более того, его «эсхатология» в «Мастере...» безысходна: она не подразумевает обещания нового Начала. Так, в противовес всевозможным вариантам мессианской идеи и идеи грядущего воскресения Москва дана в романе отнюдь не в плане «воссияния благодати Святого Духа», а, напротив, как город, где торжествует нечисть разного калибра и толка, где распят Мастер. Булгаков последовательно ведет тему своеобразного пандемониума, бесовского царства, обреченного на гибель, без сопровождающей темы возможного спасения. Иными словами, булгаковская Москва переживает свой Апокалипсис.
Апокалипсическую подсветку в изображениях Москвы в творчестве Булгакова можно считать свидетельством формирования и выстраивания писателем авторского мифа о гибели Москвы, «московского текста», «московского мифа». При этом обнаруживается взаимоперетекание «мировых» городов, мерцание в одном, названном городе всех остальных, неназванных (с разной степенью проявленности Булгаков проецирует судьбу Москвы на миф о гибели Вавилона, падение Константинополя, на судьбу библейских городов Содома и Гоморры, на «петербургский текст» русской культуры).
«Петербургский миф» о городе, обреченном на гибель в болотах и туманах, выходит на поверхность в пьесе Булгакова «Александр Пушкин», где после выноса тела поэта из дома на Мойке город исчезает во тьме и свисте вьюги, живо напоминая описания Достоевского в «Подростке» («подымется с туманом и исчезнет как дым») или апокалипсическую тональность «Петербурга» А. Белою. Знаменательно, что финал 31-й главы «Мастера и Маргариты» содержит несомненные приметы «петербургского текста»: город «ушел в землю и оставил по себе только туман» (367).
Эсхатологический «московский» миф Булгакова отмечен присутствием целого набора разнообразных предвестий грядущей гибели столицы. Прежде всего описывается предрешающая гибель города цепь пожаров. Огонь ощутимо связан у писателя с эсхатологической проблематикой: пожары есть знак начала Страшного суда и воздаяния по делам, и праведник выйдет из испытаний огнем невредимым. Неслучайно очистительный огонь в вариантах и каноническом тексте романа пожирает самые сатанинские точки столицы — торгсины на Смоленской и у Никитских ворот, Дом Грибоедова, известный дом Нирензее, кв. № 50 в доме 302-бис по Садовой, причем по масштабам это пожар, аналогичный тому, что уничтожил Рим. «Предтечами» Апокалипсиса являются и необычные грозы (описание грозы в одной из ранних редакций «Мастера...» адекватно традиционным эсхатологическим видениям: «тяжелые удары», «неумолкающий гул», висящая «паутиной» молния на небе, «град величиной с вишню», разбитые стекла, «сплошная пелена» хлынувшей с неба воды, «мутные потоки», «с воем» ринувшиеся в подвалы). Но и в окончательном тексте романа гремит гроза, переходящая в ураган, с «небесным огнем» и градом.
Признаком обреченного города становятся и описания «разбитого солнца» в стеклах окон, и невероятная жара, и «пылающий майский закат» (архетипический образ смерти), и музыкальная какофония города. Победа сатанинства, лжи и зла в истории с Мастером, мультипликация «мелкого бесовства», погруженность города в сеть убивающих живую жизнь «сатанинских» учреждений, завершаясь появлением всадников, легко на этом фоне проецируемых на апокалипсических, завершают картины его гибели в тумане и тьме, накрывшей город, его «уход в землю».
М.С. Петровский в тонкой работе «Мифологическое городоведение Михаила Булгакова» проводит мысль о гибели всех мировых городов Булгакова. Действительно, булгаковская апокалиптика подразумевает трагическую гибель любого мирового города независимо от географии или эпохи. Это гибель символическая, она может не осознаваться жителями обреченного города, как это происходит в эпилоге с Москвой (ср. мысль Б.М. Гаспарова о сбывшемся пророчестве гибели, которое «сохраняет свою актуальность»: «конец света, не имеющий конца», и о Москве и Ершалаиме как двух планах «притчи» по отношению к эпилогу). Единственным выходом из гибельного мира оказывается прорыв в запредельное, трансцендентное обретение бессмертия, возможное только для избранных персонажей.
Однако существенно, что исключением из гибнущих мировых городов оказывается Иерусалим, который присутствует в романе и в своем «историческом» облике, и в инобытийном виде: в 32-й главе, где он представлен как «новый град», дан в «высокой» ипостаси «Иерусалима горнего», включаясь, таким образом, в булгаковскую многослойную систему преображений.
Москве не дано параллельного преображения, в «Мастере и Маргарите» нет ее образа в более совершенной оболочке. «Грядущие перспективы» Москвы не обозначены в тексте. Напротив, мы наблюдаем первые предвестья ее гибели — пожары, вырванное свистом Коровьева с корнями дерево, обрушившийся в воду «огромный пласт берега», «вскипевшую» и «взметнувшуюся воду» (366), а расстаемся с Москвой, увидев ее глазами оглянувшейся Маргариты в момент гибели, полного исчезновения: «Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман» (выделено нами. — И.Б., С.К. — 367). За разрушением мира, погрязшего в грехе, должно было бы воспоследовать преображение, обновление, творение «новой земли и нового неба». Однако в булгаковской транскрипции темы нет, повторяем, признаков грядущего преображения города, как нет и мифологемы «последней битвы» со злом: писатель остро ощущает свершившееся воцарение Антихриста в Москве. Прощание Мастера с Москвой — это прощание с миром, который настигает возмездие и который через мгновение может исчезнуть навсегда.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |