Серьезной композиционной проблемой романа, нередко обсуждавшейся исследователями, является неравноценность повествователя в ершалаимской и московской сюжетных линиях. Писавшие о «Мастере...» отмечали присутствие в романе нескольких повествовательных начал, нескольких речевых потоков — например, выделяли фельетонно-сатирического повествователя в «современных главах, где царствует Воланд», «исторического», или объективного, — в романе Мастера, т. е. в «древних» главах, и повествователя собственно романа, представляющего предыдущих двух. Здесь уже главный герой — Мастер (В.И. Немцев). В том, что подобное дробление повествования было сознательным авторским решением, убеждает постоянство обращения Булгакова к фигуре повествователя на всем протяжении работы. Он, видимо, почти сразу выбрал интонацию повествования в ершалаимской части — объективированное повествование от третьего лица, естественным образом скрепляющее единство «древних» глав (исключение составляют лишь черновики романа, относящиеся к 1928—1929 гг., где в текст введены ремарки Воланда). Значительно более сложен вопрос о повествователе (повествователях) московской сюжетной линии. Здесь по мере движения рукописи к завершению происходили важные изменения, связанные с соотношением авторского и повествовательного начал: в ранних редакциях повествователь был значительно ближе к автору, подчас подводя рассказ вплотную к кружковой литературе, вставляя в текст черты внешности друзей Булгакова и т. п. Однако позже отстраненность повествователя от автора становится для Булгакова принципиальной, она уравновешивает автора романа в романе — биографически близкого автору персонажа — Мастера, лишенного функции повествователя.
Повествователь московского сюжета активно вмешивается в текст и обладает персонифицированной речевой манерой. Он выступает не столько как очевидец событий, сколько как всезнающий летописец, «автор», наделенный абсолютным знанием. При этом в его изложении происходящее неизменно получает сниженное, иногда травестированное значение, в ранних редакциях он проявляет повышенную активность, ерничает, иронизирует, насмехается над персонажами. В окончательном тексте эта фигура значительно скромнее, повествование в большей мере объективировано, однако следы присутствия этого повествователя сохранились, что позволило писавшим о романе обозначить его как «московского сплетника», «всезнайку» и т. п. (V. Taranovski-Johnson).
Наряду с ироническим в московской сюжетной линии легко вычленяется повествователь лирический. Его присутствие впервые обозначено в 5-й главе, в лирическом пассаже, опровергающем пиратское прошлое директора ресторана Дома Грибоедова Арчибальда Арчибальдовича. Этот повествователь максимально сближен с автором: во-первых, его восклицание «О боги, боги мои, яду мне, яду!» (61) с незначительными вариациями сопутствует в романе Понтию Пилату (20, 25, 26) и Мастеру (279); во-вторых, по всей видимости, именно ему принадлежит лирический зачин 32-й главы, отмеченный вариантом все того же восклицания.
Парность повествователей органично вписывается в определенный авторский замысел: в романе на всех уровнях повествования сосуществуют разнонаправленные тенденции, обнаруживающие постоянное ощущение присутствия друг друга, обоюдное признание и взаимное опровержение. Дуализм, означающий у Булгакова отсутствие единственно верного решения, единственно верной точки зрения, позволяет сделать вывод о принципиальном выстраивании автором своего «закатного романа» как незавершенного, открытого текста, устремленного в будущее.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |