1. Инобытие

Инобытие существует в творчестве писателя в самых разных вариантах — от сна Алексея Турбина с его видением некоего рая до ощущений решившегося на самоубийство Максудова в «Записках покойника», убежденного, что смерть есть предел человеческого существования, и поэтому медлящего, чтобы в «последний раз» послушать столь любимого самим Булгаковым «Фауста».

«Мастер и Маргарита» занимает в этом ряду особое место, ибо завершение романа совпало с переживаниями обреченного на смерть писателя, знавшего о предстоящем ему мучительном умирании, и с осознанием невозможности завершить свое самое главное произведение. Редакции романа отражают то, как трагически «примерял» Булгаков к себе близкое будущее. Перед нами горькое свидетельство спектра «возможностей», которые открывались писателю на пороге смерти, — небытие ли, воскресение ли «души», воскресение ли «тела», физического облика (ср. еще в наброске 1931 г.: «несовместимо, чтобы я, живой из плоти человек, удалился вместе с вами за грани того, что носит название реального мира») или полная самоидентификация личности после смерти.

В любом случае, финал романа выводит нас за сферу эмпирического бытия. Воздаяние, обетование вечной жизни, победа над смертью, воскресение, проникновение в верхние ярусы мирового бытия осуществлено в судьбах героев-избранников, выведенных из обреченной на гибель столицы (об этом говорит концентрация эсхатологических мотивов на финальных страницах «Мастера...»). При этом посмертное существование Мастера не замирает в одной точке, а представляет собой дальнейшее его восхождение.

В окончательном тексте романа в главе «Судьба мастера и Маргариты определена» появляется сцена, из которой следует разведенность локусов «покоя» и «света» в булгаковском космосе. Иешуа, прочитав роман, «просит» (слово просит чрезвычайно значимое, оно появилось далеко не сразу. В ранних редакциях Воланд подчинен Иешуа и получает распоряжение вывести главных героев из Москвы. Однако в последней редакции Воланд и Иешуа одинаково всесильны, отсюда возникает принципиальная для автора формула «просьбы», адресованной равному. Булгаковский дуализм закономерно вызвал у ученых ассоциации с учениями богомилов, манихеев, катаров), чтобы Воланд «взял с собою мастера и наградил его покоем». Локус же самого Иешуа — «свет» — объявлен невозможным для Мастера: «Он не заслужил света, он заслужил покой» (350). Воланд выполняет просьбу: Мастеру и Маргарите дарованы «вечный приют» и бессмертие.

Разные интерпретации судьбы Мастера в связи с этим эпизодом связаны прежде всего с непроясненностью «строения» булгаковского космоса. Он не вписывается ни в девятичастную иерархию небесных сфер, ни в дантовскую картину семи небес, ни в какую-либо еще известную в культуре систему. Глубоко индивидуальная булгаковская космология вообще плохо поддается непротиворечивому описанию, хотя составляющие ее уровни так или иначе названы. Это земное бытие, «бездна», «площадка» (нечто вроде чистилища, в котором 12 тысяч лун находится Пилат), некий «новый» Иерусалим, увиденный Мастером в инобытии, «покой», Луна...

Кроме того, с ранних редакций «романа о дьяволе» ощущалась неоднозначность награды. Мастеру указывалось: «Ты награжден. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нем никогда больше не вспоминай. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил», — с одновременным «урезанием» этой награды: «Ты никогда не поднимешься выше. Ешуа не увидишь. Ты не покинешь свой приют». На незримой ценностной шкале прорисовывалась более высокая награда — встреча с Ешуа (в окончательном тексте — Иешуа).

Двойственность и противоречивость покоя как награды существовала и в развязке редакции, законченной летом 1936 г., но она имела иной смысл: «Ты будешь жить в саду и всякое утро выходить на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом... Красные вишни будут осыпать ветви в саду... свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудренной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить гулять и мыслить. Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но исчезнет мысль о Ганоцри и о прощенном игемоне». За гранью смерти менялся внешний облик героя, появлялись черты персонажа совершенно иной эпохи — парик с косичкой, плащ и ботфорты, но формула «ходить гулять и мыслить» подразумевала забвение, исчезновение из памяти «мысли о Ганоцри» и Пилате.

Описание «вечного приюта» в дарованном покое было в окончательном тексте дано в подчеркнуто романтическом духе как уединенное жилище, в совершенно земном обличье, с переносом в него культурных символов, значимых для героя и содержащих все, что было им любимо в земной жизни. Воланд описывал предстоящую Мастеру и Маргарите жизнь — в доме с вишневым садом и «старым слугой», с прогулками, со свечами и гусиным пером по вечерам, с музыкой Шуберта, вводя и дополнительные романтические коннотации — «венецианское окно и вьющийся виноград» (Ф. Балонов связывает этот фрагмент с описанием жилища Гёте у Эккермана и Ж. Нерваля). В новом пристанище, по прогнозам Воланда, Мастера ждет духовная жизнь и творчество — путь «нового Фауста», ученого и чародея.

Глава завершалась, когда Мастер со своей подругой «в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик» приближались к своему «вечному приюту», и Маргарита говорила любимому: «Слушай беззвучие, <...> слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной» (372). Облик «вечного дома» указывает на то, что смерть, как и в романтизме, выступает избавительницей от земных страданий. Однако флеру романтической печали, окутывающей уход Мастера и Маргариты из жизни, сопутствует момент «жестокой игры»: в понятие «вечный дом», которое прочитывается как обретение бездомным, гонимым героем вечного пристанища, вкладывается еще одно значение, привносящее ноту безнадежности: «...среди книг, которые в последние годы работы над романом лежат у Булгакова под рукой <...> сочинение Н.К. Маккавейского <...> а в нем такие строки: «Вечный дом, часто употреблявшееся у евреев название для гробниц»» (Л.М. Яновская; ср. существующую в русской традиции прямую связь между понятиями «дом» и «последний приют»: гроб именуется домовиной — указано А. Данилевским).

Неизменные дискуссии исследователей связаны и с фразой «Он не заслужил света, он заслужил покой...» (350). Они касаются прежде всего происхождения этих понятий. Концепты вечного покоя и света ученые чаще всего возводят к космогонии Данте (М. Йованович) или к философии Г. Сковороды (И.Л. Галинская). Одни склонны считать, что покой у Булгакова связан с христианским представлением о смерти и должен восприниматься только как художественный образ, который «понимается как неполнота посмертного бытия души» и которому не следует приписывать особого философского значения (Г.А. Лесскис). Другие, напротив, склонны придавать этому понятию глубокие философские смыслы, видя в нем важнейший мистический концепт Булгакова.

Иерархическое соотношение этих инобытийных локусов в «Мастере и Маргарите» четко не очерчено, этим и обусловлено то обстоятельство, что одни видят в «покое» награду, быть может, «более высокую», чем «свет» (J. Curtis, Б.В. Соколов). Другие (Г.А. Лесскис, R. Pittman, Л.М. Яновская) рассматривают «покой» едва ли не как наказание за капитуляцию и отказ от творчества, вследствие чего Мастер и не награжден «светом» (при этом «свет» чаще всего связывают напрямую с христианским понятием Света, несмотря на то что многочисленные отклонения от новозаветного канона — одна из особенностей романа).

В любом случае понятие «покой», видимо, намеренно не проясненное автором, не тождественно понятию смерти как полного успокоения тех, кто при жизни страдал сверх меры («кто много страдал перед смертью <...> без сожаления покидает туманы земли, <...> он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна... [успокоит его]» — 367). Оно означает прорыв в запредельное из земного бытия и воскрешение для новой жизни и деятельности.

Совершенно очевидно и другое: понятие покоя — в биографическом плане — было для писателя желанным образом земного бытия, отвечающим ментальным установкам его личности с самого детства, когда в веселом и шумном доме Булгаковых возникало острое желание «лампы и тишины», «благостного» покоя, ставшее почти idée fixe во время Гражданской войны и бездомности в Москве 20-х годов. Стремление к освобождению от тревог и страданий, любовь к «покою и тишине», жажда покоя и творчества («покоя и воли») оставались лейтмотивом жизни писателя и в 30-е годы, становясь в то же время ключевым мотивом и последнего его романа, где покой уже нерасторжимо связан с бессмертием творческой личности. Оттого «глубокая и кровная обида» сменяется у Мастера «горделивым равнодушием», с каким он отворачивается от земного, осмыслив, что это прощание «навсегда»: отход от эмпирического бытия, избавление от страдания, от привязанности к земному миру, «погашение» всех земных обид и желаний.

Важно и другое: «покой», связанный с обретением «вечного приюта», оказывается отнюдь не вечным. Эпилог вводил хронотоп «лунной дороги» и эпизод восхождения Мастера по лунному лучу с женщиной «непомерной красоты» в локус Иешуа, самую высокую точку пространственного строения «Мастера и Маргариты». Это означало, что Мастер заслужил «свет».