Поэт Двубратский

Механизм отбора отсылающих к прототипу деталей можно проследить на примере выстраивания образа Двубратского, одного из членов правления Массолита, ожидающих появления Берлиоза. Указание на число членов правления — 12 — вызывает ассоциации с числом учеников Христа, превращая поэта в одного из «апостолов» Берлиоза. Эта деталь в контексте романа означает прямую причастность героя к миру московского литературного «сатанизма».

О Двубратском сказано следующее: «Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу. — Однако, — проворчал Двубратский» (58). «Однако» и это немногое дает возможность отождествления Двубратского с образом Александра Ивановича Житомирского, фигурирующего в ранних редакциях. Оба — поэты, оба молоды, для обоих характерно словечко «однако» («Однако вождь-то наш запаздывает», — вольно пошутил поэт с жестоким лицом — Житомирский») и, наконец, маркирована одна и та же деталь — туфли. Окончательно объединяют поэтов манера поведения и стиль одежды. Герой то фигурирует «в солдатской куртке и фрачных брюках» и «вольно шутит» по поводу вождя, то предстает как «человек во френче и фрачных брюках», рассказывающий анекдот о Радеке.

Совпадение имени и инициалов персонажа и прототипа, а также совпадение окончаний их фамилий на -ский утверждают нас в предположении, что за фигурой Александра Ивановича Житомирского/Двубратского скрывается Александр Ильич Безыменский (1898—1973). Это предположение высказывалось и раньше, без должной аргументации, причем ученые не усмотрели связи между Житомирским и Двубратским, в результате Б.В. Соколов назвал Безыменского прототипом Житомирского, а Л.М. Яновская — Двубратского.

Безыменский был выдвиженцем первого комсомольского поколения, активным деятелем Всероссийской ассоциации пролетарских писателей и групп «Молодая гвардия» и «Октябрь», участником журналов «На литературном посту» и «На посту», автором знаменитой песни «Молодая гвардия», поэмы «Комсомолия» и ряда произведений, отвечавших партийной идеологии. В 1934 г. мы находим Безыменского среди членов правления Союза писателей (Булгаков даже не приглашен на съезд). Он тесно связан с гонителями писателя — Авербахом и Вардиным, является неизменным участником его травли и занесен в Списки врагов.

В литературе Безыменский стремился проводить коммунистическую линию и бороться за создание «классовой культуры». Вполне понятно, что Булгаков с его творческими установками и всей грамматикой поведения и даже внешнего облика оказался для него символом враждебного стана. А к врагам Безыменский был беспощаден, в полемике груб, склонен к оскорблениям.

14 октября 1926 г. было опубликовано его «Открытое письмо Московскому Художественному академическому театру (МХАТ I)», послужившее началом травли Булгакова со стороны Безыменского. Потрясение, испытанное от чтения этого злобного выступления, прозвучавшего как политическое обвинение, было столь велико, что даже четыре года спустя Булгаков цитировал отрывки из него в письме Правительству СССР, в частности фрагмент, в котором Безыменский, слывший в высших партийных кругах «своим, октябрьским» (Троцкий), называл его «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его идеалы». Донос комсомольского поэта был подхвачен недоброжелателями Булгакова.

Агрессивность выступлений Безыменского сказалась на характере изображения Житомирского: в ранних редакциях Булгаков настойчиво превращает его в памятник «безвременно погибшему» поэту. При этом всякий раз причины смерти «поэта» имеют саркастический оттенок — «отравился в 1933 году осетриной», разбился над Ростовом, летя на отдых в Кисловодск. Курортный Кисловодск у Булгакова — знак привилегий членов Массолита.

Отношение к прототипу проявилось в пародийном характере описания памятника: он сделан из заведомо хрупкого материала и очевидно антиэстетичен. Не исключено, что, описывая гипсовый, явно недолговечный, покрывшийся за три года «зелеными пятнами» памятник комсомольскому поэту, Булгаков воспользовался фрагментом из поэмы Безыменского «Городок», где надгробье обывателя, недоброжелательно относившегося к большевикам, уподоблялось «надмогильной жабе», покрытой пятнами сырости.

В одной из редакций «Мастера и Маргариты» памятник описывался так: «...молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский, во весь рост стоящий под ветвями с книгой в одной руке и обломком меча в другой. За три года поэт покрылся зелеными пятнами и от меча осталась лишь рукоять». Вид памятника косвенно указывал на Безыменского, излюбленным мотивом выступлений которого был разящий меч, «поражающий людские недостатки и пороки», среди которых не последнюю роль играла классовая принадлежность. Слово «меч» даже в 60-е годы писалось Безыменским с большой буквы (название его поздней книги — «Молот и Меч», 1962). Вместе с тем для Булгакова это клише эпохи и оружие из арсенала Швондера, который использовал образ «блистательный меч правосудия» в статье-доносе на Преображенского.

Пафос «священной войны» с классовым врагом, сосредоточенность на политической злобе дня определяли стиль целого направления в поэзии и в мирные дни (можно вспомнить хотя бы желание Маяковского, чтобы в «армии искусств» «к штыку приравняли перо», и образ «стального оратора, дремлющего в кобуре»). Безыменский был видным представителем этого стиля и даже считался создателем «линии боевой публицистики» в пролетарской поэзии. Последнее обстоятельство вероятнее всего и продиктовало тип памятника воинствующему рапповскому адепту — памятник, имеющий все признаки «тленности».

Фамилия Житомирский была особенно прозрачна, так как указывала на место рождения Безыменского — Житомир. Уместно напомнить, что для критики 20—30-х годов был характерен острый интерес к происхождению и месту рождения писателей: постоянно сообщались сведения типа «николаевский поэт Яков Городской», «донбассовский поэт Павел Беспощадный», «иванововознесенец С. Огурцов» и т. д. В том, что место рождения популярного поэта и одного из руководителей РАПП было на слуху современников, нет ничего удивительного. Знаменательно, что именно эту, столь узнаваемую деталь биографии Безыменского, отраженную в фамилии персонажа, Булгаков впоследствии опустил. В окончательном тексте были сняты и указания на военный френч, отсылающий к предыдущей военной революционной деятельности Безыменского (военный комиссар, разведчик штаба войск, действовавших против Керенского и генерала Краснова, и пр.).

Следование принципу отказа от прозрачно отсылающих к прототипу деталей послужило причиной смены говорящей фамилии на более «нейтральную» — Двубратский. Однако «этимология» и этой фамилии хорошо прослеживается. В упоминавшемся «Открытом письме» Безыменский муссировал тему некоего «братства», оскорбленного постановкой «Дней Турбиных»: «Вы, Художественный Театр, извращением исторической, художественной, человеческой истины от лица классовой правды Турбиных дали пощечину памяти моего брата...» Завершая мысль, он подчеркнул, что МХАТ постановкой «Дней Турбиных» дал пощечину не только ему, поэту и коммунисту, но и «тысячам наших растерзанных братьев».

Упоминание замученного белогвардейцами брата (Б. Безыменский был убит в Киеве в 1918 г., существует версия о его гибели в Крыму) в знаменательном сочетании с именем Булгакова встречается и в пьесе Безыменского «Выстрел» (1930): «И еще я помню брата... / Черноусый офицер, / Лютой злобою объятый, / Истязал его, ребята, / Как садист, как изувер». Далее выясняется, что «изувером», мучителем брата является «сукин сын»... полковник Алексей Турбин, т. е. персонаж «Дней Турбиных», олицетворение «белогвардейщины» отнюдь не только для Безыменского (О. Литовский называл пьесу «Вишневым садом» Белого движения и противопоставлял ее «Выстрелу» — «настоящей песне пролетарской ненависти к врагам»).

Любопытно, что «черноусый офицер» — прямая отсылка не к булгаковскому тексту, а к сценическому облику Алексея Турбина в исполнении Н. Хмелева в мхатовской постановке, столь впечатлившему Сталина («Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши усики, забыть не могу»). Эти «черные усики» стали едва ли не эмблемой белогвардейца (в воспоминаниях Ф. Михальского рассказывается, как критик В. Блюм кричал: «Как же можно допускать, чтобы я, смотря на этого офицера с черными усиками, вдруг находил в себе какие-то отзвуки симпатии к нему...»).

Тема брата назойливо звучит в поэзии Безыменского, широко пропагандировавшейся в 20—30-е годы (тираж его произведений достигал 3,5 млн экземпляров), и, в частности, в его знаменитом стихотворении «Партбилет». Несколько навязчивый образ брата и послужил, видимо, поводом для обыгрывания Булгаковым фамилии поэта, «брата по литературе».

Принадлежность Двубратского к преуспевающим писателям подчеркнута в вариантах романа отдыхом в Кисловодске, наличием машины и тем, что квартира его находится в доме «с шикарным подъездом» и швейцаром в «фуражке с золотым галуном».

Можно было бы откровенно потешаться над стихами Безыменского типа «Отец у Ленина — машины, / А мать у Ленина — поля», если бы их автор был просто нелеп, однако он был агрессивен и беспощаден по отношению к «классовому врагу», в стан которого попадали Булгаков, «ахматовки и пильнячки». Травля Пильняка, Замятина, Булгакова в 1929 г. тоже не обошлась без пламенного комсомольца, опубликовавшего «Злые эпиграммы», а по сути доносы, послужившие прологом к ее кульминации.

По интересному наблюдению Л.М. Яновской, в 1939 г. в черновиках появился новый акцент мотива «удачи» «первого попавшегося проныры и плута» Двубратского, готового отдать дачу и машину за то, чтобы стоять, подобно Пушкину, в виде памятника «под дождем, под снегом». По-видимому, мотив некой вселенской справедливости, который начинает доминировать в общей концепции «Мастера и Маргариты», привносит этот новый оттенок мотива «удачливости» поэта в последний вариант романа, соотносясь в нем и шире — в творчестве Булгакова — с темой ложного и истинного бессмертия. В сознании современников Безыменский запечатлелся и как персонаж анекдотов. Ср. записанный Хармсом после писательского съезда анекдот: «Как известно, у Безыменского очень тупое рыло. Вот однажды Безыменский стукнулся своим рылом о табурет. После этого рыло поэта Безыменского пришло в полную негодность».

Таким образом, в общем виде механизм работы Булгакова над превращением исторического лица в персонаж романа строился как отказ от более прозрачных характеристик, присущих начальным стадиям работы, и тщательная зашифровка отсылок в окончательной редакции. Однако прототип все-таки узнаваем, и образ является собирательным лишь в той мере, в какой отражает целый пласт современной писателю литературы. Не случайно, конечно, в облике Житомирского-Двубратского сквозят черты еще одного современника Булгакова — Маяковского с его приравниванием строки к «патрону», статьи — к «обойме». К Маяковскому вполне применима и характеристика «поэт с жестоким лицом». Безыменский вообще воспринимался как бледная копия Маяковского, «морковный кофе», по выражению последнего. Легко обнаруживающая себя подражательность Маяковскому вызвала волну нападок на Безыменского даже со стороны рапповцев, побудивших его искать защиты у самого Сталина, подтвердившего «революционный» характер искусства своего приспешника. Сейчас при сопоставлении их творчества сходство особенно разительно. Неудивительно раздражение Маяковского, вызванное подражательством бездарного поэта и его поведением. Ср. эпиграмму «Безыменскому», написанную, по свидетельству Лили Брик, в 1930 г.: «Уберите от меня / этого / бородатого комсомольца! — / Десять лет / в хвосте семеня, / он / на меня / или неистово молится, / или / неистово / плюет на меня».