Левий Матвей

Отходя от Четвероевангелия, Булгаков наделяет Иешуа Га-Ноцри всего одним учеником и биографом, записи которого к тому же, по мнению самого Иешуа, разнятся с его подлинными словами («Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил» — 24). Ассоциирование записей Левия Матвея с Евангелием от Матфея, так же как созвучие имени персонажа с именем одного из евангелистов, придает особый статус роману Мастера — статус подлинного свидетельства, но в то же время лишает достоверности евангельский текст (по меньшей мере, Евангелие от Матфея).

Таким образом, складывается игра разными версиями событий: теми, что описаны собственно в Евангелиях; присутствующими в подтекстах романа; в книге Мастера, «угадавшей» события; в поэме Бездомного, в записях Левия Матвея, истинность которых опровергнута самим Иешуа, и, наконец, в советской версии, согласно которой Христос никогда не существовал.

Жизнь Левия Матвея делится в романе на две части: до и после встречи с Иешуа. Определяя Левия как сборщика податей — одно из презренных занятий в описываемое время, «символ национального унижения» и политического рабства иудеев (сборщики податей «славились своими злоупотреблениями» (Ф. Фаррар), были нелюбимы народом и причислялись к разряду грешников), — Булгаков идет за Евангелиями. В Евангелии от Марка сборщика податей, которому Иисус сказал: «Следуй за Мною. И он встав последовал за Ним», зовут Левий Алфеев, в Евангелии от Луки — «у сбора пошлин» сидит просто Левий, в Евангелии от Матфея среди учеников Иисуса упоминается «Матфей мытарь». Булгаков, изменив фонетический облик, объединяет эти два имени.

Важнейшую роль этот персонаж играет в главе, посвященной казни Иешуа, где требует от Бога вмешательства в судьбу Иешуа и спасения безвинного от мучений. Это идет вразрез с традиционным поведением апостола: Христос учил вере вне ожидания доказательств всемогущества Бога и вне чуда. Левий Матвей по сути, посылая проклятия Солнцу (Богу), заклинает вмешаться дьявола (О. Кушлина, Ю. Смирнов).

Взаимопроницаемость пластов мировой истории позволяет персонажам «Мастера и Маргариты» легко перемещаться по оси времени, и в определенной степени Левий Матвей выполняет в романе функцию медиатора между Иешуа и Воландом (глава 29), когда в московском сюжете прямо «...из стены вышел <...> выпачканный в глине мрачный человек в хитоне» (349). В тематическом рисунке романа именно и только ученик Иешуа и несостоявшийся (или все-таки состоявшийся?) евангелист может, обсуждая посмертную участь Мастера, набросать несколькими штрихами строение булгаковского космоса, в котором, как мы узнаем, есть свет, где находятся Иешуа и сам Левий Матвей, и есть покой, дарованный Мастеру.

Именно Левий Матвей, единственный и бескомпромиссный ученик Иешуа, вызывает Воланда на «вереницу прочно упакованных силлогизмов» (248) о соотношении добра и зла. И именно Левий, с которым сравнивала себя Маргарита, говоря о роковом опоздании их обоих (его — в Ершалаим, своем — к Мастеру), Левий, у которого все расчислено, расписано и оценено, вдруг «моляще обратился» (350) к Воланду с просьбой взять с собой и Маргариту. Он знает, что награжден Мастер, знает, что связавшая себя договором с Сатаной Маргарита не заслуживает награды, однако эмоциональный порыв Левия, вообще-то добросовестно и бесстрастно выполняющего поручение Иешуа, понятен: земное чувство любви оказывается спасительным, как и вера в добрых людей.

Из краткого разговора Левия с Воландом на крыше московского дома читатель неожиданно узнает, что ученик в инобытии находится рядом с учителем, в локусе света, и вправе удивиться: но почему, если все записи Левия Матвея, по утверждению Иешуа, были далеки от истины? Посмотрим, так ли это? Вот Левий Матвей скрепя сердце дает Пилату посмотреть хартию, «где записаны слова Иешуа» (319). Что же прочитывает Пилат? Запись «смерти нет», которую он воспринимает как великий завет Иешуа, в действительности лишь окончание фразы, записанной Левием (см. главу «Казнь»): «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!» Итак, миф уже создан, и жизнеописание Иешуа теперь будет передаваться именно таким образом. Значит, Иешуа прав и «ничего из того, что там записано», он не говорил?

Первая же запись на пергаменте — бытовая, здесь речь идет не о словах Иешуа, но о его жизни: «Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты...» — пронзительный контраст простой земной радости и предстоящих мук на кресте. Зато следующие записи имеют самое прямое отношение к Иешуа, его убеждениям, его провидениям: «Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл...» — эти слова вплотную подводят к Новому Завету. Перед читателями парафраз предсказаний Апокалипсиса: «...жаждущему дам даром от источника воды живой» (Откр. 21: 6), «...и показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл» (Откр. 22: 1).

В финале романа Левий Матвей оказывается в «свете» вместе с Иешуа, словно в подтверждение сказанного Христом: «...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царствие Божие» (Мф. 21: 31), но, видимо, прежде всего из-за почти фанатичной преданности учителю. Это качество для Булгакова было одной из величайших человеческих ценностей — не случайно так велико его презрение к предателям, как неслучайна и награда самоотверженной Маргарите.

Последняя фраза Левия Матвея в его земной жизни — «Вели мне дать кусок чистого пергамента» (321) — ставит перед читателем вопрос о его дальнейших намерениях. Можно согласиться с исследователем (Г. Эльбаум), предположившим, что апокрифический евангелист собирается закончить историю Иуды. Его «хартия», запечатлевшая слова Иешуа и обстоятельства его казни, исписана до конца, но открывшиеся Левию обстоятельства смерти предателя (как и появление у Иешуа еще одного, тайного ученика) также должны быть зафиксированы.