Низа

Низа — по всей видимости, молодая гречанка: Афраний, агентом которого она является, обращается к ней по-гречески, и живет она на Греческой улице, в доме, где греческая лавка торгует коврами. То, что она не «своя» в Ершалаиме, становится ясно из ее разговора по-гречески с Иудой, из капризного отделения себя от празднующих иудеев: «У вас праздник, а что прикажешь делать мне?» (304).

В какой-то момент встреча Иуды с Низой в Нижнем городе, «в кипении и толчее», а затем их уединение в каком-то дворике напоминает первую встречу Мастера и Маргариты на шумной и людной Тверской, но очень скоро персонажи ершалаимского сюжета расстаются, чтобы больше никогда не встретиться. Одно за другим Булгаков перечисляет зловещие намеки-предзнаменования: «мшистые страшные стены башни Антония (известной как пыточная камера)»; «трубный рев в крепости» (ассоциирующийся с фанфарами, возвещающими неизбежный Страшный суд); факел римского патруля, заливающий «тревожным светом его путь» (306). Гефсиманский сад — куда евангелисты приводят Иисуса Христа накануне распятия с молением о чаше и где после предательства Иуды его арестуют, — это место, ассоциирующееся с предательством евангельского Иуды, становится в романе местом смерти одноименного персонажа.

Убийцы Иуды упаковали его деньги и записку «в кожу и перекрестили ее веревкой» (307). Нетривиальный глагол включается в целый ряд символов христианства, рассеянных по тексту романа (ср. прощенную Фриду, которая распростерлась перед Маргаритой крестом; церковную атрибутику в главе 22-й, «При свечах», а также обыкновенное для Булгакова ироническое использование сакрального мотива: творящий крестное знамение плут-буфетчик и Варенуха, который, реагируя на телеграммы из Ялты, «руки вздымал, как распятый» — 106). Тем самым задается мотив игры добра и зла, их сосуществование в одном образе или действии, их амбивалентный характер, как, например, в данном случае, когда справедливость восстанавливается путем убийства.

Вся обстановка и атмосфера убийства (или казни?) Иуды противопоставлена описанию предсмертных мук Иешуа: вместо нестерпимой жары — тихое журчание потока, вместо палящего солнца — «одуряющий запах весенней ночи», вместо голого холма с больной смоковницей — «таинственная тень развесистых громадных маслин» (306). То же и с самим Иудой: контрастом деэстетизированному описанию крестных мук и смерти Иешуа («хриплый разбойничий голос» и «изуродованное», «неузнаваемое» лицо) становится одухотворенная в смерти красота доносчика. Это вновь свидетельствует о неоднозначности, многослойности любого авторского решения и неосуществимости для «Мастера и Маргариты» любой бинарной оппозиции.