Афраний

Афраний, начальник тайной службы Понтия Пилата, впервые появляется во 2-й главе, не названный по имени: после разговора с Каифой «прокуратор в затененной от солнца темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном» (40). В сцене казни он, вновь безымянный, едет верхом за повозкой с осужденными, а затем «тот человек в капюшоне» во все продолжение казни сидит невдалеке от столбов на трехногом табурете. Он и управляет палачами, с помощью жестов приказывая сначала дать Иешуа и разбойникам напиться, а затем положить конец их мукам.

Человек в капюшоне появляется у Пилата во дворце Ирода, и здесь, после того как он переодевается, автор дает его описание. В «Мастере и Маргарите» нет второго столь подробного портрета, напоминающего описание облика персонажа в классических романах: указаны возраст, форма лица, носа, цвет волос, выражение лица и манера смотреть на собеседника.

Уникальность портрета не поразит читателя, знакомого со сложившейся в творчестве Булгакова традицией изображать сотрудников тайной, или охранной, полиции или «компетентных» советских органов. Это у него, как правило, люди, отлично знающие свое дело на горе всем остальным и видящие простых смертных насквозь. Так, в повести «Роковые яйца» у сотрудника ГПУ Васеньки непроницаемые глаза скрыты «дымчатым пенсне». Однако в нужный момент из-под пенсне появляются «вовсе не сонные, а изумительно колючие глаза». Та же метаморфоза происходит время от времени и со взглядом Афрания («нарушающие» добродушие глаза, «внезапно и в упор» взглядывающие на собеседника). Приятное и «опрятное» лицо Афрания имеет одну настораживающую деталь — «странноватые, как будто припухшие веки» (293), вызывающие в памяти образ гоголевского Вия. В этих описаниях чувствуется несомненная ирония и глубоко запрятанное отчаяние просматриваемого насквозь человека.

Неслучайно Афранию (как, впрочем, и другим аналогичным персонажам произведений Булгакова) приданы некоторые сатанинские черты. По мнению Б.М. Гаспарова, Воланд, присутствовавший, по его собственным словам, в Ершалаиме инкогнито, скрывается именно под маской Афрания. В пользу этого довода говорят всезнайство и всемогущество начальника тайной полиции, сама пространственная схема его появления в 25-й главе (он поднимается откуда-то снизу, как будто из бездны, и удаляется туда же), особая отмеченность голоса (пусть даже голоса у них разные — у Воланда бас, а у Афрания «высокий приятный голос»). Сторонником этой версии оказался В. Бортко, режиссер телесериала, поставленного по мотивам романа «Мастер и Маргарита».

Власть не существует без опоры на охранную полицию (как бы она ни именовалась), так и Понтий Пилат опирается на своего начальника тайной службы. В их беседе (25-я глава) читатель, наконец, узнает имя «человека в капюшоне». Булгаков вводит сцену тонкой игры Пилата и Афрания как двоих посвященных, где хитросплетения, замысловатая интрига и виртуозное лицедейство призваны разыграть главную ставку — жизнь Иуды.

В «игровой общности» (Й. Хёйзинга) переплетаются несколько типов ролевого поведения. Вначале Пилат берет на себя две роли: явную — прокуратора, т. е. самого осведомленного в Иудее человека, пекущегося о благе подданных, и скрытую — вдохновителя убийства и создателя мифа о самоубийстве Иуды (к ним, разумеется, должна быть добавлена стратегическая роль режиссера убийства Иуды). Начальник тайной полиции Афраний выступает внешне — в роли исполнительного подчиненного прокуратора, а на деле — его сообщника и организатора убийства.

Игра ведется с привычным расчетом на возможное чужое присутствие, поэтому к теме Иешуа прокуратор подходит исподволь, всячески подчеркивая ее незначительность. Афраний, однако, понимает Пилата без слов. Сцена открывается ритуальным зачином — тостом за императора Тиберия, выступающим как знак благонадежности обоих собеседников. Беседа начинается не с вопросов о Иешуа, сделавшихся для прокуратора жизненно важными, но с установления ролей — расспросов о настроениях в городе. Афраний принимает условия игры, задавая вопрос, ответ на который известен ему заранее: «Прокуратор не любит Ершалаима?» (72). Начиная издалека, Пилат все ближе, кругами, подстановками (вопросы о Вар-равване) подбирается к теме Иешуа.

Афраний понимает направление разговора, судя по тому, что после вопроса об отпущенном на свободу преступнике «послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора». Но Пилат уже в игре: он «скучающими глазами глядел вдаль» (295), и Афраний отдается игре. Диалог как формальная структура не выходит за рамки служебных тем, а структурно-содержательным пластом повествования становятся жесты и мимика героев. В рассказе о казни Афраний, понимающий собеседника без слов, говоря о Иешуа, называет его «он» и закрывает глаза. Это характерный мимический жест для того, кто ранее был описан как человек двух взглядов — наигранно-добродушного и внезапного, в упор, пронизывающего собеседника. Видимо, Афраний не до конца уверен в игре Пилата и прибегает к третьему варианту, чтобы ничто внешнее (например, тот же скучающий вид собеседника) не могло отвлечь от сути происходящего.

У прокуратора игра проявляется на уровне мимики (он гримасничает, у него дергается жилка под глазом) и более всего в голосе: в момент рассказа о казни он неестествен. Временами присутствие Пилата обозначается не именем, но голосом (он, в сущности, превращается в голос — гость слышит «внезапно треснувший голос» — 296; вопросы ему задает «хриплый голос» — 297).

Но если из контекста романа читатель понимает, что Пилат перерождается в ученика Иешуа, то образ Афрания не поддается такому однозначному истолкованию, несмотря на то что ряд исследователей видят в нем еще одного тайного последователя казненного. Афраний скорее всего действительно служака с «изумляющей всех исполнительностью» (299), умный, пресыщенный и скептически настроенный человек, одинаково иронически относящийся к иудаизму и к идее мессианства. Образ двоится, правомерны оба предположения: то, что Афраний видит собеседника насквозь и понимает все перемены, с ним свершившиеся, но и то, что он просто умело и не рассуждая исполняет все без исключения приказы непосредственного начальника. Булгаков намеренно поддерживает эту двойственность.

После установления обоюдного понимания Пилат переходит к делу, ради которого вызвал начальника тайной службы, — к убийству Иуды, и начинает новый этап игры, давая собеседнику осознать стоящую перед ним задачу. Она тонко вуалируется под проверку якобы полученных тайных сведений, т. е. прокуратор фактически берет на себя функции тайной службы, меняясь, таким образом, ролями с Афранием. Сцена имеет двойную кодировку: для стороннего наблюдателя это забота прокуратора о жизни Иуды, для посвященного Афрания — завуалированный приказ, по сути благословение на убийство.

«Предчувствие», якобы никогда не обманывающее Пилата, становится эквивалентом приказа (т. е. и не должно обмануть), и когда Афраний как бы успокаивает собеседника, перечисляя все трудности, стоящие на пути убийц («Ведь подумать только... выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, все это в одну ночь? Сегодня?» — 299), это звучит мольбой об отсрочке. Но Пилат упрямо повторяет свою выдумку о предчувствии, усугубленную мимикой («судорога прошла по лицу прокуратора») и жестом («коротко потер руки» — намек на евангельское «умывание рук» — 299), выдающими его сильное волнение (ведь не о судьбе же Иуды!).

После покорного утвердительного ответа Афрания Пилат добавляет двусмысленную фразу, свидетельствующую о том, что он, уверенный в понимании начальника тайной службы, полностью вверяет себя в его руки: «...вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность» (299). Здесь явно вычитывается надежда на предотвращение убийства Иуды и подспудно — надежда на скорое его убийство. В том же диалоге посвященных в эзотерическом ключе происходит и оплата будущей работы Афрания, завуалированная под возврат Пилатом долга.

В сцене доклада Афрания о смерти Иуды (26-я глава) игра переводится в другую плоскость и строится на двойном смысле предыдущей беседы: блестящий организатор, Афраний исполнил поручение, которое так и не было высказано. В то же время выраженная на словах задача сохранить жизнь Иуды не решена, и теперь беседа строится на игре понятиями лжи и правды, награды и наказания. Общность посвященных подчеркнута единственным моментом внезапного сомнения Пилата в том, что собеседник изначально понял его правильно. Имеется в виду момент, когда начальник тайной службы сообщает, что Иуда убит, но он не знает, где труп. Своим сомнением Пилат выдает истинное желание: «Но вы наверно знаете, что он убит?»; показателен и его жест-телодвижение: он «вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак не застегивался» (312).

Впрочем, разговор тут же вводится в рамки ролевой беседы, в которой новый вариант игры построен на скрытых переговорах о будущей версии следствия. Слова прокуратора, звучащие как утешение Афрания, не справившегося с охраной Иуды, в действительности означают благодарность: «Вы сделали все, что могли, и никто в мире, — тут прокуратор улыбнулся, — не сумел бы сделать больше вашего» (314).

Почти в самом конце диалога читатель присутствует при рождении известного евангельского мифа о самоубийстве Иуды. Едва ли Булгаков преследовал единственную цель: оживить в сознании читателя бытующие в европейской культуре легенды, скорее можно усмотреть здесь косвенную характеристику Пилата, циничный вопрос которого — не покончил ли Иуда с собой? — поначалу вызывает неподдельное изумление даже у видавшего виды посвященного собеседника: «О нет, прокуратор, — даже откинувшись от удивления в кресле, ответил Афраний, — простите меня, но это совершенно невероятно!» (315).

Но через некоторое время все тем же эзотеричным, понятным только им двоим языком собеседники договариваются о создании мифа о самоубийстве Иуды с помощью слухов, которые распустит по Ершалаиму подчиненная Афранию тайная служба. Миф дойдет до потомков: «И бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф. 27: 5). Предположение о том, что фраза сказана для того, чтобы оживить миф в читательской памяти, правомерно лишь отчасти и не исчерпывает сути явления: Пилат, имеющий представление о долговечности легенды, хочет оставить в памяти современников и потомков свидетельство наказания предателя.

Эта сцена возвращает к мотиву бессмертия, предчувствие которого возникает у прокуратора в первой же сцене, а затем подтверждается в вещем сне. Бессмертие обретает три ипостаси: самоубийство Иуды обусловит в веках бессмертие невинно казненного Иешуа; бессмертие Пилата представлено как наказание неправедного судьи; наконец, Иуда обессмертит собственное имя как символ предательства и будет обязан этим Пилату, создателю мифа о его самоубийстве.

Начальник тайной канцелярии Афраний действует не сам по себе, он напрямую связан с властью (как и многие другие служащие аналогичных ведомств в творчестве Булгакова) и на горе всем нормальным людям, обладая несомненным талантом в своем деле, «никогда не делает ошибок» (317).