Главный вопрос, который стоит перед Турбиными — как жить? — вопрос по сути скорее «чеховский», чем «Достоевский», и Булгаков не мог не слышать этого обертона. Сделав Алексея Турбина врачом, он подчеркнул в нем именно «чеховское» начало. И это закономерно, поскольку речь шла о тотальном бессилии личности перед лицом огромной иррациональной жизни, с той лишь разницей, что русская жизнь 80-х годов XIX века была совершенно иной, нежели действительность 1918—1919 годов. В новейшей действительности произошло некое упрощение, когда индивидуальная психология перестала приниматься в расчет, а на первый план выдвинулись простейшие инстинкты — и, прежде всего, инстинкт самосохранения. Произошла головокружительная метаморфоза, не только сразу поменявшая все традиционные ценности, но и упразднившая их за ненадобностью.
Психология чеховского интеллигента оказалась униженной, лишней, развенчанной, и Булгаков изобразил это с предельной остротой. В рассказе 1922 года «Необыкновенные приключения доктора» описана растерянность главного героя перед непреложной жестокостью происходящего: «Я — доктор, готовлю диссертацию, ночью сидел, как крыса, притаившись, в чужом дворе!» (1, 433). Герой рассказа не способен противостоять унижающим его обстоятельствам: «Но куда, к черту! Я интеллигент» (1, 441).
Похожие черты акцентированы и в образе доктора Бакалейникова из рассказа «В ночь на 3-е число», имеющем подзаголовок «Из романа «Алый мах»» («Алый мах», как известно, название задуманной Булгаковым трилогии, из которой выросла «Белая гвардия»). Бакалейников, столкнувшийся лицом к лицу с жестокостью петлюровцев, остро переживает свою беспомощность, невозможность что-либо противопоставить этому — и винит в этом самого себя:
«Он всхлипнул звонко, всхлипнул еще раз и разрыдался, как женщина, уткнув голову с седым вихром в руки. [...] Поднял искаженное плачем лицо и, всхлипывая, выкрикнул:
— Бандиты!.. Но я... я... интеллигентская мразь!» (1, 522, 523).
Этот эпизод был перенесен в 19-ю главу романа. Став свидетелем расправы петлюровцев с безоружным человеком, Алексей Турбин так же, как его литературный прототип доктор Бакалейников, мучительно переживает чувство бессилия. В этот момент он инстинктивно пытается найти силу, которую можно было бы противопоставить бандитам и погромщикам: «Господи, если ты существуешь, сделай так, чтобы большевики сию минуту появились в Слободке. Сию минуту. Я монархист по своим убеждениям. Но в данный момент тут требуются большевики». И, вообразив, как врываются в город матросы, произносит монолог: «[...] Я против смертной казни. Да, против. Карла Маркса я, признаться, не читал и даже совсем не понимаю, при чем он здесь, в этой кутерьме, но этих двух нужно убить, как бешеных собак. Это — негодяи. Гнусные погромщики и грабители» (изд. Влад., 241).
Булгаков постарался убрать «чеховские» черты из облика своего героя. Они явно расщепляли цельность характера Турбина, но, главное, отделяли его от гусара Най-Турса и артиллериста Малышева. Не случайно первое, о чем спрашивает Малышев явившегося к нему доктора Турбина, в какой мере он «интеллигент»:
«— Тут, видите ли, доктор, один вопрос... Социальные теории и... гм... вы социалист? Не правда ли? Как все интеллигентные люди? [...]
— Я, — вдруг буркнул Турбин, дернув щекой, — к сожалению, не социалист, а... монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист» (1, 245, 246). В окончательном тексте романа от героев-интеллигентов раннего Булгакова в Алексее осталась едва заметная «чеховская» черточка. Он укоряет себя за слишком деликатное обращение с Тальбергом: «Мерзавец, а я действительно тряпка. Если уж не выгнал его, то, по крайней мере, нужно было молча уйти. Поезжай к чертям» (1, 217).
В пьесе «Дни Турбиных» Булгаков сделал Алексея артиллерийским полковником. Подобно Малышеву в романе «Белая гвардия», он произносил речь в Александровской гимназии, распуская юнкеров и офицеров по домам, а затем, подобно Най-Турсу, погибал, прикрывая отход мальчишек от наступающих войск Петлюры. Сам Булгаков в выступлении на диспуте о спектаклях «Дни Турбиных» и «Любовь Яровая», происходившем 7 февраля 1927 года в театре В.Э. Мейерхольда, говорил: «[...] В моей пьесе под именем полковника Алексея Турбина есть никто иной, как изображенный в романе полковник Най-Турс, ничего общего с врачом в романе не имеющий»1.
Кстати сказать, чеховское начало в романе и пьесе Булгакова было замечено еще современниками, только оно воспринималось с классовых позиций, а потому отрицательно и крайне раздраженно. Критик Орлинский, выступивший на том же диспуте с резкой обличительной речью, направленной против «двусмысленного писателя, с которым нам не по пути»2, не допускавший компромиссных формулировок, потому что «в пьесе белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета ее не затушевывают»3, говорил: ««Дни Турбиных» это пьеса, которую можно было бы по ее особому Чеховскому комнатному характеру назвать примерно «Сверчок на печи с артиллерийской канонадой». Открытое мещанство и где-то раскаты канонады, а в конце революционная пьеса»4 (Орфография воспроизводится по архивному источнику — О. Б.). Орлинскому показалось, что «самая мерка гражданской войны уложена в масштаб теплой мягкой гостиной»5.
Кстати, еще в 1926 году на диспуте в Ком. Академии, посвященном театральной политике, В.В. Маяковский отметил «чеховщину» в «Белой гвардии»: «Белая гвардия» не случайное явление. Это логическое продолжение «Тети Мани» и «Дяди Вани». Посмотрите прославленную книжку Станиславского. Это та же «Белая гвардия»6.
Отметим и еще один факт, связанный с восприятием романа «Белая гвардия» как «чеховского». В. Катаев, так и не принявший славы М.А. Булгакова, уже много лет спустя, в 1976 году, сказал: «Он (Булгаков — О.Б.) был для нас фельетонистом, и когда мы узнали, что он пишет роман, — это восприняли, как какое-то чудачество... Его дело было сатирические фельетоны... Помню, как он читал нам «Белую гвардию», — это не произвело впечатления... это казалось вторичным, традиционным... У него были устоявшиеся твердые вкусы... С виду был похож на Чехова»7.
Однако, ставя перед своими героями «чеховский» вопрос, «как жить?», Булгаков вынужден был искать ответа на иных путях. Чеховские персонажи страдают лишь нравственно, тогда как булгаковским предстоит «мучиться и умирать». Умирать они готовы, но хотят знать, ради чего. Оказывается, умирать не за что. Та страна, которой они присягали, просто перестала существовать как реальность.
Что же предстает в «Белой гвардии» как подлинная, неуничтожимая реальность? Прежде всего то, что наделено бессмертием. Уже в самом начале романа бессмертным было объявлено бытие традиции, материализовавшейся в вещах и книгах, — то есть в предметах человеческого обихода: «Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий [...]. Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что «Фауст», как «Саардамский Плотник», — совершенно бессмертен» (1, 180, 199).
Однако катастрофа, о которой повествует роман, носит апокалипсический характер, и все это может в мгновение ока исчезнуть, как те самые «легендарные времена», о которых говорилось в очерке «Киев-город». В романе читаем: «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи» (1, 181). Эта уязвимость будет мучить Булгакова, а в романе «Мастер и Маргарита» будет твердо заявлено: «Рукописи не горят».
Но самое главное условие существования этого хрупкого бессмертия — дом. Апология Дома отчетливо звучит в очерке Булгакова 1924 года «Москва 20-х годов»: «Условимся раз навсегда: жилище есть основной камень жизни человеческой» (2, 437). В романе раненый Алексей Турбин, слушая бой домашних часов, вдруг понимает, что такое дом: «Били предостерегающе, и чьи-то алебарды позвякивали серебристо и приятно. Часовые ходили и охраняли, ибо башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует» (1, 340). В «Мастере и Маргарите» дом будет обретен героем по ту сторону жизни и станет воплощением «покоя».
Вспомним, как звучит концовка из «Господина из Сан-Франциско», процитированная в романе, где говорится о «мрачных и знойных недрах корабля (курсив мой — О.Б.), тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу»8. Атлантический корабль в бунинском рассказе есть, по сути, ковчег европейской цивилизации, плывущий по бурным хлябям мирового океана. Роль такого ковчега у Булгакова отдана дому Турбиных. Это место, где можно на какое-то время забыть о бушующей за окном бесовской метели. Но как у Бунина невозможно спастись от судьбы в огромном комфортабельном ковчеге, так и у Булгакова дом с кремовыми шторами и зеленым абажуром на лампе не может спасти его обитателей от исторической катастрофы. Дом-корабль — всего лишь временное прибежище, недолгая отсрочка гибели, и первыми это чувствуют «крысы».
Мотив дома-корабля, с которого бегут крысы, Булгаков прописал в первой редакции пьесы «Белая гвардия» (диалог Николки и Алексея в момент отъезда Тальберга) и оставил его практически неизмененным в тексте «Дней Турбиных»:
Николка: «В Берлин... В такой момент... (Философски) Алеша, ты знаешь, я заметил, он на крысу похож».
Алексей: «А дом наш — на корабль». И добавлял: «Крыса!» (3, 19—20).
Существование Дома в «Белой гвардии» неотделимо от существования Города, и в литературе о романе уже подчеркивалось, насколько важное место в романе занимает оппозиция «дом — город»9. Заметим только, что Город для героев романа перестает быть «домом» — на его улицах убивают. А так как город есть основная единица исторического существования, вместилище памяти и традиции, то, следовательно, булгаковские персонажи стоят перед угрозой потери истории как дома. В силу этого частное существование турбинского дома ставится под угрозу. С этого корабля уже бегут крысы.
Такой крысой и является убегающий Тальберг, по адресу которого автор высказывается совершенно определенно: «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. [...] Тальберг же бежал» (1, 196). А цитата из «Бесов» Достоевского позволяет увидеть, что именно для Тальберга-крысы честь становится лишним бременем.
Защита истории как Дома, как «вечности», дарованной человеку во времени, становится для героев «Белой гвардии» центральной и мучительной проблемой. За это они без колебания готовы умереть, и потому здесь не случайны реминисценции с произведениями, посвященными 1812 году — «Войной и миром» Толстого и «Бородином» Лермонтова.
Толстовская коллизия «война — мір», в которой война — есть разрушение и зло, а мір — единение и добро, в «Белой гвардии» перекодирована в оппозицию «хаос» (революция) — «порядок» (быт, государственный строй). Турбины защищают второе, и в силу этого в их характерах просвечивает толстовское начало, единодушно отмеченное критикой. Но поскольку революция разрушила и быт, и государственный строй, остается последний оплот порядка, последняя возможность противостоять хаосу — армия.
Об армии Булгаков пишет любовно и пристрастно: «Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков [...].
— Юнкер Павловский! — загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как Радамес в «Аиде»» (1, 255).
Далее читаем: «Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами:
Артиллеристом я рожден...
Тенора откуда-то ответили [...]. Вся студенческая гуща как-то дрогнула, быстро со слуха поймала мотив, и вдруг [...] басовым хоралом [...] взорвало весь цейхгауз» (1, 256).
Сравнение военного строя с оперой не случайно — и армия, и оперный спектакль являются для Булгакова проявлениями порядка и строя, цивилизующего европейского начала перед лицом бушующего хаоса. Похожая коллизия станет центральной, организующей для задуманной книги рассказов «Записки юного врача», но об этом будет сказано позже.
Название романа точно обозначало, что герои его — лучшая, отборная часть «белого движения»: не армия, а гвардия. Образцом гвардейского поведения является полковник Най-Турс. Булгаков уловил ту моральную силу, которая присутствовала в русских военных частях, сопротивлявшихся большевикам. Известно, в каком образцовом порядке ушли из России лучшие армейские части и как долго им удавалось поддерживать внутренний порядок и боевой дух в эмиграции.
Очевидцы с изумлением описывали Галлиполийское чудо — «крошечное русское государство» на полуострове Галлиполи»: «Разрозненные, измученные духовно и физически изнуренные остатки армии ген. Врангеля, отступившие в море и выброшенные зимой на пустынный берег разбитого городка, в несколько месяцев создали при самых неблагоприятных условиях крепкий центр русской государственности на чужбине, блестяще дисциплинированную и одухотворенную армию, где солдаты и офицеры работали, спали и ели рядом, буквально из одного котла, — армию, отказавшуюся от личных интересов, нечто вроде нищенствующего ордена, только в русском масштабе, — величину, которая своим духом притягивала к себе всех, кто любит Россию»10. Причем подчинение в Галлиполи было добровольным, так как ни генерал Врангель, ни генерал Кутепов «уже не имели бесспорных юридических прав принуждения»11.
Дух рыцарства в романе Булгакова воплощает полковник Феликс Най-Турс, причисленный в раю к бригаде крестоносцев и представший перед Алексеем Турбиным во сне в шлеме, кольчуге, с большим рыцарским мечом. Однако «Белая гвардия» писалась тогда, когда уже было ясно, что белое дело безнадежно проиграно, и в задачу Булгакова входило не только изображение моральной стороны русского офицерства, но и его объективного исторического проигрыша. Все, что осталось людям этого типа — умирать, что и подтверждает первая же фраза Най-Турса, услышанная Алексеем во сне: «Умигать — не в помигушки иг'ать» (1, 233).
Обреченность рыцарей «белой гвардии» подчеркивается аллюзиями из лермонтовского стихотворения «Бородино» и толстовского романа «Война и мир». Колонна юнкеров поет лермонтовские стихи как строевую песню:
... ведь были ж...
схватки боевые?! [...]
Да, говорят, еще какие!! [...]
Неда-а-а-а-ром помнит вся
Россия Про день Бородина!!
А в коридоре над колонной высится панно: «На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями, поднимая аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с белым султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами. Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на двухсаженном полотне» (1, 257).
Строки лермонтовского «Бородино»:
Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы! —
следующие за теми, которые пелись взводами, «упрятаны» Булгаковым в текст романа. Действительно, далеко до богатырей тем студентам, которые «не имеет понятия о винтовке» (1, 255). Студзинский по этому поводу уточняет: «Драться будут. Но полная неопытность. На сто двадцать юнкеров восемьдесят студентов» (1, 258).
Толстовское Бородино было местом встречи иноземного полководца и его армии с русским полководцем и его армией, представлявшей собою всю Россию. Бородинские ассоциации в романе Булгакова говорят совершенно о другом: о невозможности объединения армии и народа, о трагическом расколе страны, о духе хаоса, который вырвался из недр последней. Вначале событий в Александровской гимназии обращение полковника Малышева к дивизиону напоминает обращение к солдатам Кутузова перед главной битвой в романе Толстого. Полковник говорит: «Слов тратить не буду, говорить не умею [...]. Будем мы бить Петлюру, сукина сына, и, будьте покойны побьем. Среди вас владимировцы, константиновцы, алексеевцы, орлы их ни разу еще не видали от них сраму. А многие из вас воспитанники этой знаменитой гимназии. Старые ее стены смотрят на вас. [...] Отстоим Город великий в часы осады бандитом. [...]
— Га-а-а... Га-а... — ответила колючая гуща» (1, 260).
А на другое утро Малышеву, узнавшему о том, что гетман «бежал, как последняя каналья и трус», бежал и командующий армией, приходится давать другую команду собравшимся в гимназии — «разойтись по домам, скрыться в них, ничем себя не проявлять» (1, 271). На вопрос, роковой для принявших присягу военных: «Кого желаете защищать?» (1, 273) — нечего ответить не только совершенно неискушенным в военном деле гимназистам и юнкерам, но и опытным кадровым офицерам. Мотив «бесовщины», пронизывающий роман, особенно остро подчеркивает бессмыслицу данной государству присяги, поскольку самого государства уже не существует. Честь становится не результатом данной присяги, а итогом личного морального выбора. С точки зрения присяги Малышев, приказывающий офицерам и юнкерам разойтись по домам без боя, наносит армии бесчестье. Но он прав с точки зрения человека, который не желает допустить напрасного кровопролития, допустить, чтобы «обманутые и втянутые в авантюру люди» были «перебиты, как собаки» (1, 274).
Мораль оказывается связанной не с государством, которого нет, а с внутренним выбором человека. Выбор, который делают герои Булгакова, носит не корпоративный, но именно личный характер. Не случайно в своем обращении к подчиненным Малышев называет их «дети мои», хотя по возрасту годится «никак не в отцы, а лишь в старшие братья всем стоящим под штыками» (1, 274). Точно так же не случайно Марья Францевна, мать Най-Турса, после совершения над мертвым сыном похоронного обряда обращается к Николке: «Сын мой. Ну, спасибо тебе» (1, 407). Так в распаде и хаосе все-таки рождается «толстовское» единение людей между собой — толстовский «мір». Но от этого роман Булгакова вовсе не превращается в эпос толстовского типа. Его структура носит принципиально иной характер.
Дело в том, что в основу толстовского романа «Война и мир» положено изображение исторического события огромного позитивного смысла. Задачей Толстого было не столько изображение кампании 1812 года, сколько показ того, как в «минуты» роковые творится единение людей, как из «войны» вырастает «мір».
Событие, которое описывает Булгаков, совершенно иного свойства, и поэтому аллюзии с войной 1812 года только подчеркивают бессилие людей, пытающихся объединиться в единое целое под сенью бородинских знамен и указующей руки императора Александра Благословенного. Сквозь весь роман проходит мотив «знамений», которые превращаются в «события»: «Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали тому, что пришло, некие знамения. [...] Так-то вот, незаметно, как всегда, подкралась осень. За наливным золотистым августом пришел светлый и пыльный сентябрь, и в сентябре произошло уже не знамение, а само событие [...]» (1, 225, 228).
Событие, о котором идет речь в «Белой гвардии», спроецировано на Апокалипсис, эпиграф из которого предпослан всему роману: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...» (1, 179). Иными словами, Откровение Иоанна Богослова предлагается в качестве ключа к происходящим событиям. Уже в самом начале романа отец Александр, с которым беседует Алексей Турбин, цитирует Иоанна Богослова: «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь» (1, 182). То же самое место из Апокалипсиса цитирует Алексею в конце романа полубезумный Иван Русаков (1, 416).
Драма Алексея Турбина, Малышева и Най-Турса в том, что их профессия вменяет им в обязанность защищать Город и его жителей. Но именно в этом они бессильны, ибо им противостоят мощные и зловещие надличные силы. Похожая коллизия будет воспроизведена в романе «Мастер и Маргарита», где ни Маргарита, ни ее возлюбленный ничего не могут противопоставить миру окружающего их зла.
Как и положено в Апокалипсисе, на историческую сцену прежде всего выступает сила, а еще точнее — силы. Сила или бессилие — вот главный расклад этой ситуации. Трагедия героев «Белой гвардии» в том, что они оказываются воплощением исторического бессилия, которое лишь острее подчеркивается реминисценциями войны 1812 года. Если Бородино в структуре толстовского романа было проявлением силы объединившегося народа, то здесь бородинские аллюзии — знак слабости разделившейся страны. В этом плане роман Булгакова есть ни что иное, как своего рода антиэпос.
Силы, которые противостоят Турбиным, носят разрушительный характер, во всяком случае, их отрицательный потенциал несомненен. Описание этих сил в романе выпукло, сильно и резко. Например: «А днем успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице, или по Владимирской проходил полк германских гусар. Ах, и полк же был! Мохнатые шапки сидели над гордыми лицами, и чешуйчатые ремни сковывали каменные подбородки, рыжие усы торчали стрелами вверх. Лошади в эскадронах шли одна к одной, рослые, рыжие четырехвершковые лошади, и серо-голубые френчи сидели на шестистах всадниках, как чугунные мундиры их грузных германских вождей на памятниках городка Берлина» (1, 221).
Угрожающая сила чувствуется и в описании петлюровского авангарда: «Курились белые хатки в деревне Попелюхе, и выезжал строй полковника Козыря сабелюк на четыреста. В рядах над строем курилась махорка, и нервно ходил под Козырем гнедой пятивершковый жеребец. Скрипели дровни обоза, на полверсты тянулись за полком» (1, 277).
Провалы в фабульной структуре романа связаны с тем, что герои Булгакова не в состоянии противодействовать этим силам. Они могут сделать нравственный выбор, который ведет либо к смерти, либо к выходу из ситуации, навязанной историей. Героически погибает Най-Турс, спасая юнкеров. Героически поступает полковник Малышев, предлагая доверившимся ему людям разойтись по домам, чтобы избежать бессмысленных смертей. Героически поступает Николка, который разыскивает тело убитого Най-Турса, чтобы похоронить его по христианскому обряду. Но их поступки ничего не меняют в сложившемся раскладе сил, борющихся за обладание Городом.
Булгаков рисует ситуацию, в которой возникает соблазн отказа от любых нравственных обязательств: «Вот тогда ток пронизал мозги наиболее умных из тех, что с желтыми, твердыми чемоданами и с сдобными женщинами проскочили через колючий большевистский лагерь в Город. Они поняли, что судьба их связала с побежденными, и сердца их исполнились ужасом.
— Немцы побеждены, — сказали гады.
— Мы побеждены, — сказали умные гады. [...]
Значит, значит — одним бежать, а другим встречать новых, удивительных, незваных гостей в Городе. И, стало быть, кому-то придется умирать. Те, кто бегут, те умирать не будут, кто же будет умирать?» (1, 232, 233). Но так как смерть офицеров и юнкеров не может спасти Город, то и умирать — полная бессмыслица. Надо спасать себя, что и делает по ходу сюжета «умный гад» Тальберг. Впрочем, спастись можно не только бегством, но и примкнув к наиболее мощной силе, способной победить. Упование на эту силу вспыхивает в последний раз в сознании застрелившегося офицера, понявшего, что «умные гады» его предали: «Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков» (1, 323).
Если бы Булгаков последовательно развертывал повествование, он вынужден был бы показать, что Алексею Турбину тоже придется приспосабливаться к этой силе. Значит ли это, что Турбины находятся в убийственно жалком положении, подобно уличающему самого себя в ничтожестве доктору Бакалейникову из первоначального наброска романа? Но что бы ни предпринимали герои по сюжету романа, они не в состоянии противостоять ни немцам, ни мужикам, ни Петлюре, ни большевикам. В этой ситуации «честь», действительно, становится «лишним бременем», и странным образом оказывается прав Сергей Иванович Тальберг, спасая то, что можно реально спасти, — собственную жизнь.
Однако именно эта коллизия приоткрывает истинный смысл «Белой гвардии», написанной вовсе не о войне белых с красными, а прежде всего о той свободе, которая дарована героям романа революцией. Алексей Турбин и его товарищи оказались свободными от всего — от присяги, веры, царя и Отечества. Они абсолютно вольны в собственном выборе тогда, когда даже долг теряет всякий смысл. Верность чести и долгу, проявленную героями «Белой гвардии», не могут оценить ни большевики, ни «богоносные мужички», ни тем более петлюровцы. Най-Турса, Малышева, Турбиных некому спасать. Их не защищает ни традиция, ни былая слава предков: «Разве ты, ты, Александр, спасешь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру» (1, 264). И, как было уже сказано выше, вопросы о смысле, обращенные к Богу, тоже остаются без ответа. Тем драгоценнее оказывается абсолютно свободный выбор героев.
Булгакова и после завершения написания романа продолжала мучить мысль о том, насколько исторически плодотворна позиция его любимых героев. В ранней редакции пьесы «Дни Турбиных» автор делал Алексея пророком и идеологом будущей великой России — совсем в духе близкого ему сменовеховства: «Вернется на прежнее место. Вернется! Россию поставьте кверху ножками, настанет час, и она станет на место. Все может быть: пусть они хлынут, потопят, но пусть наново устроят, но ничего не устроят, кроме России. Она — всегда она. Видите ли, нас раздавили. Нас списывают со счетов. Ну, что ж? Мы, братцы, в меньшинстве, поэтому не будем мешать» (МБ-4, 548).
Однако из этого монолога было совершенно непонятно, о каком меньшинстве говорит Алексей и что является объединяющими признаками этого меньшинства. Дорабатывая пьесу, Булгаков поднимал Турбина на недосягаемую моральную высоту. Алексей погибал ради спасения доверившихся ему людей, и эта смерть делала его не только героической, но и одинокой фигурой. Он действительно оказывался «в меньшинстве». В романе это меньшинство представляли совершенно иные персонажи — люди действия, гусар Най-Турс и полковник Малышев. Первый по ходу событий погибал, второй — исчезал в неизвестности. Алексей же Турбин неизбежно должен был примкнуть к «большинству», то есть к тем, кто принял новую власть. В сюжете «Белой гвардии», как и в сюжете «Дней Турбиных», нравственная исключительность покупалась ценой смерти. Но в романе эта установка приводила к тому, что в конце повествования фигура Алексея Турбина утрачивала центральное положение, а его психологический облик становился все более тусклым. Особенно это хорошо было видно по ранней редакции двух последних глав романа:
«— Я на службу поступлю, — растерянно бормотала Елена, давясь слезами.
— А ну тебя со службой, — сипло бормотал Турбин» (МБ-4, 390).
Зато на службу поступал Карась: «Карась решил плюнуть на все и, запасшись студенческим документом, а офицерские запрятав куда-то, так что сам черт бы их не нашел, ухитрился поступить в петлюровскую продовольственную управу» (МБ-4, 394). Алексей в перспективе «Белой гвардии» должен был смешаться с «большинством», тогда как в «Днях Турбиных» он представал в героико-трагическом ореоле — не интеллигентом-врачом, а кадровым военным, погибавшим в момент нравственного прозрения.
На протяжении всего романа, как не раз было отмечено булгаковедами, автор-повествователь ведет диалог с Алексеем Турбиным, то есть, в сущности, с самим собой и с собственными взглядами периода 1918 года. Турбин, так же, как и Булгаков в 1918 году, монархист, готовый бороться с большевиками и петлюровцами в союзе с немцами. Автор прекрасно видит всю степень наивности и его представлений о происходящем, беспощадно обнажая их иллюзорность. Но, как было уже сказано выше, вместе с иллюзиями тускнеет ореол, который окружал Алексея Турбина в начале повествования.
Похожая коллизия угадывается в «Мастере и Маргарите», где желание жить приводит Мастера к отказу от собственной исключительности — то есть к расправе над собственным романом в поисках безопасной ниши существования. Такой нишей у старшего Турбина в романе становится частная практика, тогда как у Мастера — психиатрическая клиника, куда он уходит по собственному желанию. Героическими усилиями Маргариты Мастеру возвращается ореол и трагическое величие «меньшинства», но в этом качестве жить одной жизнью с «большинством» исторического человечества он все равно не может. Он так же не заслужил «света», как не заслужил «рая» Алексей Турбин (в отличие от Най-Турса и Жилина). Но зато ему будет дарован «покой», воплощенный в том самом доме, об обретении которого тщетно мечтает в конце романа Турбин: «Не хочу испытаний. Довольно. Только эта комната. Эполеты. Шандал» (изд. Влад., 237). Мастер в последнем романе Булгакова назван «трижды романтическим», тогда как в «Белой гвардии» происходит деромантизация главного героя — превращение его из офицера «белой гвардии» в практикующего доктора.
В «Белой гвардии» изображен тот процесс расправы с личностью, который, по мысли Мандельштама, делал невозможным существование романа. Тем самым Булгаков парадоксально демонстрировал, что сюжетом романа может стать ни что иное, как «распыление биографии». И его случай был далеко не единственным. Похожую коллизию мы можем обнаружить в «Жизни Клима Самгина» Максима Горького, «Чевенгуре» Андрея Платонова, «Тихом Доне» Михаила Шолохова.
Так, для Горького появление героя, который отказывается от участия в истории и, следовательно, от биографии как таковой — явление, безусловно, отрицательное. Клим Самгин выдумывает себя как личность с тем, чтобы суметь приспособиться к ведущим тенденциям эпохи. Он не хочет ни раствориться в безымянной массе, ни выделиться из нее в качестве лидера, потому что и в том и в другом случае это опасно. Масса в XX веке становится жертвой психозов и истерии, а, следовательно, объектом манипуляции со стороны «вождей», ищущих пути достижения своей цели. Но и вождь, выдвигаясь на первый план исторической сцены, рискует жизнью. Клим ждет, когда вожди сойдут со сцены, а массы вернутся к рутинному, инертному состоянию. Тогда появится возможность занять достаточно комфортную и безопасную нишу и имитировать «вождя» — человека, стоящего над массой. Мимикрия становится для Клима единственным способом сохранить свое «я», но и биография в таком случае принимает выморочный характер.
Герой платоновского «Чевенгура» Саша Дванов идет прямо противоположным путем. Он готов жертвенно раствориться в идее и принести свое «я» на алтарь коммунизма — будущей религии обездоленных масс. Его жертва оказывается напрасной, ибо идея чудовищно профанируется действительностью в момент своего воплощения и оборачивается насилием над жизнью. Одиночки-мечтатели типа Дванова обнаруживают, что действуют в пространстве собственного воспаленного воображения, а когда действительность вступает в свои права, она просто отменяет этих героев за ненадобностью.
Григорий Мелехов, герой эпопеи Шолохова «Тихий Дон», хочет строить свою биографию автономно, но не так как Клим Самгин. Он пытается «выгородить» в истории «кусок» действительности, независимый от безумия войны и революции, и жить на земле Тихого Дона, опираясь на ценности и заветы казачьего племени. Но жизнь втягивает его в междоусобную войну, причем фронт проходит прямо по родному хутору Григория, делая вчерашних односельчан и даже родичей заклятыми врагами. Попытки Григория обрести самостоянье как личности заканчиваются крахом. Наступившая новая жизнь не оставляет ему богатого выбора. Он должен либо погибнуть как слишком строптивая человеческая особь, либо прогнуться под нормами новой жизни, принесенной на Дон большевиками.
Здесь можно вспомнить Андрея Старцова из романа Константина Федина «Города и годы» и Мечика из романа Александра Фадеева «Разгром». Но, не входя в сравнительный анализ, отметим только главное: биография Алексея Турбина сопоставима с биографиями персонажей этих романов прежде всего в том, что она осмыслена как сломанная. Когда Турбин попадает на гимназический плац, то он вспоминает свои юношеские надежды на будущую жизнь: «Ему показалось вдруг, что черная туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как страшный вал смывает пристань. О, восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было радостного. Серый день, серый день, серый день, ут консекутивум, Кай Юлий Цезарь, кол по космографии, и вечная ненависть к астрономии со дня этого кола. Но зато и весна, весна и грохот в залах, гимназистки в зеленых передниках на бульваре, каштаны и май, и, главное, вечный маяк впереди — университет, значит, жизнь свободная, — понимаете ли вы, что значит университет? Закаты на Днепре, воля, деньги, сила, слава.
[...] И главное: не только никто не знал, но и никто не интересовался — куда же все делось?» (1, 252, 253).
Алексею Турбину, как и Климу Самгину, Саше Дванову, Григорию Мелехову предстояло освоить надвигающийся новый тип жизни, в который они по разным причинам либо не хотели, либо не могли вписаться. Поэтому они были обречены либо на гибель, либо на тусклое и скучное приспособление к этой жизни. Они некогда были «большинством» (Самгин — интеллигентом, Мелихов — казаком, Дванов — пролетарием). Но в силу своих индивидуальных качеств, точнее, в силу неумения приспособиться, оказываются тем «меньшинством», о котором говорит Алексей Турбин в пьесе «Белая гвардия», то есть историческими маргиналами, отщепенцами. Но именно в силу последнего они обретают несвойственную «большинству» зрячесть и даже зоркость. Все они из числа прозревших — понявших, что личность, которая не хочет утратить свое «я» и подчиниться диктату исторических обстоятельств обречена. И либо она уйдет со сцены, либо станет «как все», то есть перестанет претендовать на то, чтобы вызывать интерес романиста.
Действительность, в которой живут и пытаются действовать герои «Белой гвардии», полна «знамений», которые прочитываются автором. Однако герои романного действия далеки от их понимания и видения: то, что героям романа представляется хаосом, автору видится высшей закономерностью. Именно эта закономерность ломает судьбы персонажей романа, расставляет фигуры на шахматной доске или сметает их. Пойти ей навстречу и встать у нее на пути способны только лучшие. Их — «меньшинство», и вопрос в том, насколько оправданы поступки этого «меньшинства». И — что не менее важно — кто же будет оценивать и оправдывать их жизнь.
Проблема оценки и оправдания усилий этого непрактичного, маргинального «меньшинства» — одна из центральных в «Белой гвардии». Решается она менее всего ходом сюжета и более всего авторскими средствами. У действительности как бы не хватает сил для того, чтобы вместить в себя идеальные понятия этого «меньшинства», и тогда эту нехватку компенсирует автор.
Примечания
1. Выступление на диспуте о спектаклях «Дни Турбиных» и «Любовь Яровая». Стенограмма // Фонд Владимирова В.К. РГАЛИ. Ф. 2355. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 40.
2. РГАЛИ. Ф. 2355. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 29.
3. РГАЛИ. Ф. 2355. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 22.
4. РГАЛИ. Ф. 2355. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 21.
5. РГАЛИ. Ф. 2355. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 23.
6. Б. п. О ТЕА-политике (На диспуте В Ком. Академии) // Новый зритель. 1926. № 41. С. 4.
7. Цит. по: Каганская М. Белое и красное // Литературное обозрение. 1991. № 5. С. 94.
8. Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. / Под общ. ред. А.С. Мясникова, Б.С. Рюрикова, А.Т. Твардовского. Т. 4. М., 1966. С. 328.
9. Никонова Т.А. «Дом» и «Город» в художественной концепции романа М.А. Булгакова «Белая гвардия» // Поэтика русской советской прозы. Уфа, 1987. С. 53—62.
10. Назаров М. Миссия русской эмиграции. М., 1994. Т. 1. С. 25.
11. Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |