Помимо развёрнутых ретроспекций и проспекций, включённых в конкретные хронологические рамки романа, М.А. Булгаков использует ещё ряд художественных приёмов, позволяющих значительно расширить диапазон романного времени.
Один из таких приёмов — выбор исторически значимой даты в художественном времени романа. Кульминационное событие исторического плана — борьба за Город петлюровской армии — происходит четырнадцатого декабря. Общеизвестно, что в своём очерке «Киев-город», опубликованном в 1922 году, М.А. Булгаков вспоминал: «По счёту киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причём 10 из них я лично пережил...». Несомненно, у писателя был довольно большой выбор реальных исторических событий для достоверного описания одного из эпизодов борьбы за Город, и если его выбор пал на данный отрезок времени, то, вероятнее всего, из-за его многозначности.
Действительно, дата 14 декабря чрезвычайно важна как для русской истории, так и для русской культуры, и позволяет рассматривать события гражданской войны, изображённые в романе, уже не как изолированный фрагмент, а в контексте истории России.
Необходимо отметить, что обращение к дате четырнадцатого декабря было довольно распространённым в литературе послереволюционного периода. Приведу несколько примеров.
У Зинаиды Гиппиус есть два стихотворения, непосредственно посвящённых годовщинам декабрьского восстания: «14 декабря 1917 года» и «14 декабря 1918 года». Заметим, что название второго стихотворения абсолютно совпадает с главной датой «Белой гвардии». Перекликается с романом стихотворение и по мыслям1.
Дмитрий Мережковский написал роман под названием «14 декабря», увидевший свет в 1918 году. Этим произведением он завершил трилогию, последнюю книгу которой он озаглавил «Зверь из бездны». Трилогию открывали драма «Павел I» (1908 г.) и роман «Александр I» (1911 г.). Вероятно, эти произведения были хорошо известны М.А. Булгакову, так как герой романа «Белая гвардия» Мышлаевский рассказывает о том, что он был на спектакле драмы «Павел I», которая в 1918 году шла в Киеве в театре Соловцова, и даже цитирует слова героя пьесы генерала Талызина, утверждая: «На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!» (213).
Глобальная идея Д. Мережковского об извечном противостоянии праведного, которое в христианском мире олицетворяется учением Христа, и греховного, сатанинского, дьявольского, которое воплощается в лике антихриста, наверное, была близка М. Булгакову в послереволюционное время. Однако образное отражение этой идеи у двух писателей было совершенно разным. В романе «14 декабря» декабристам противопоставлен император Николай I, кроме того, просматривается стремление автора идейно соединить христианство с вольностью, то есть с революционностью, с преобразованием России. У М.А. Булгакова в «Белой гвардии» потомки декабристов, столкнувшись лицом к лицу с революционной вольностью, не противостоят самодержавию, а утверждают его: «...Мы теперь научены горьким опытом и знаем, что спасти Россию может только монархия. Поэтому, если император мёртв, да здравствует император!» (212).
В 1921 году в Париже внук декабриста, бывший директор императорских театров в Санкт-Петербурге С.М. Волконский (1860—1931) опубликовал книгу «О декабристах» с подзаголовком «По семейным воспоминаниям».
Несколько позже, в 1925 году, в далёкой Югославии князь Н. Кудашев написал стихотворение «Внук декабриста», сопоставляя в нём свою судьбу с судьбой деда:
Его и меня за служенье народу
Ждал тот же суровый конец...
Он жаждал свободы — я жертва свободы!
Он сеятель смуты — я жнец!
Он в дебрях Сибири, а я вне России
Платили предъявленный счёт...2
Приведённые примеры подтверждают мысль о неразрывности и взаимосвязанности событий русской истории, о неотвратимости расплаты потомков за деяния предков, даже если смута была посеяна почти столетие назад. Историческая параллель между событиями современности и далёкого прошлого нашла отражение в творчестве ряда современников М.А. Булгакова.
Обращение писателя к исторической дате 14 декабря 1825 года позволяло не только раздвинуть рамки повествования от современных событий XX века к веку XIX, к истокам и последствиям революционности дворянства в России, но и углубляло проблематику романа от вопросов политического к вопросам этического характера. Вина и ответственность революционной части дворянства, вызванная болью за судьбу России, проявились в противостоянии правительству и в невозможности соединиться с народом, в трагичности и жертвенности не только собственных судеб, но и судеб потомков.
Революционность дворянства, его оппозиционность монархии — это традиция, впервые открыто обнаружившая себя 14 декабря 1825 года. Именно об этом напоминает центральная историческая дата романа «Белая гвардия».
Истоки мужицкого гнева, революционности народа представлены также через другую историческую параллель, соотносящую события гражданской войны с ХУ 111 веком, — через время «пугачёвщины». Его образ впервые возникает в первом эпиграфе романа, который является цитатой из пушкинской повести «Капитанская дочка», и вновь напоминает о себе в массовых сценах романа: в сцене похорон офицеров, «порезанных» мужиками в Попелюхе, в сцене крестного хода и парада войск Петлюры, в сцене ограбления Василисы. В свете эпиграфа и изображённых картин убийств и грабежей совершенно логичными кажутся слова Василисы:
«У нас в России, в стране, несомненно, наиболее отсталой, революция уже выродилась в пугачёвщину...» (379).
Вспоминается эпилог эпопеи Л.Н. Толстого «Война и мир», в котором Пьер Безухов объясняет Николаю Ростову необходимость деятельности тайного общества: «Мы только для того, чтобы завтра Пугачёв не пришёл зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого берёмся рука с рукою, с одной целью общего блага и общей безопасности»3. Очевидно, Пушкин, Толстой, а затем и Булгаков соединили явления пугачёвщины, декабризма, а точнее, внутренней войны, бунта и смуты, в один причинно-следственный ряд, предшествовавший той мужицкой «лютой ненависти», которая описана на страницах «Белой гвардии».
Следующая историческая параллель, возникающая в романе, напоминает о событиях ещё более далёких, но имеющих многие черты сходства с современностью «Белой гвардии». Это XVII век. Впервые ассоциация с этим временем русской истории возникает во сне Алексея Турбина при воспоминании о гетмане:
«— Всё это, конечно, очень мило, и над всем царствует гетман. Но, ей-Богу, я до сих пор не знаю, да и знать не буду, по всей вероятности до конца жизни, что собой представляет этот невиданный властитель с наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому.
— Да кто он такой, Алексей Васильевич?
— Кавалергард, генерал, самый крупный богатый помещик, и зовут его Павлом Павловичем...» (223).
Ещё одно косвенное напоминание о семнадцатом веке — это сон Василисы:
«...и какие-то Тушинские Воры с отмычками вскрыли тайник» (204).
Известно, что кличка Тушинский Вор принадлежала в семнадцатом веке самозванцу Лжедмитрию II.
Век семнадцатый включал в себя множество узнаваемых в XX веке событий: безвластие, самозванство, крестьянскую войну, борьбу за московский престол, узурпацию власти, смену правительственной династии, походы на Москву, гетманщину, борьбу за присоединение Украины к России.
В восемнадцатом году двадцатого века отсутствие твёрдой власти, разрушение монархии порождают тоску по ней, проявляющуюся в разных социальных сословиях в готовности, как и в семнадцатом веке, пойти за призраком, за самозванцем, лишь бы он обещал достижение желанной цели. Об этом, собственно, разговор за столом в доме Турбиных, «воскрешающий» убитого императора. Во время этого разговора Алексей, не желавший участвовать более в войне, заявляет о своём стремлении записаться в дивизион. Призрачный образ императора, мечта о взятии Москвы, об освобождении её от Троцкого, о спасении России увлекают на борьбу Алексея, Николку и их друзей, даже вопреки антипатии к гетману.
Аналогичные настроения и в противоположном лагере.
«Болботун... полковник. У Щегловых сегодня днём говорили, что это не кто иной, как великий князь Михаил Александрович, — размышляет Николка о городских слухах. — Эх, эх... Болботун не может быть великий князь» (320).
В народной толпе во время крестного хода тоже вспыхивает разговор о походе на Москву:
«— Молебствие о даровании победы и одоления революционному оружию народной украинской армии.
— Помилуйте, какие же победы и одоление? Победили уже.
— Ещё побеждать будут! Поход буде.
— Какой поход?
— На Москву.
— На какую Москву?
— На самую обыкновенную.
— Руки коротки» (385).
В этот же день на параде из глубин истории как бы «оживает» знаменитое имя — Мазепа.
«Трепля простреленным жёлто-блакитным знаменем, гремя гармоникой, прокатил полк чёрного, остроусого, на громадной лошади, полковника Козыря Лешко.
...За Козырем пришёл лихой, никем не битый черноморский конный курень имени гетмана Мазепы. Имя славного гетмана, едва не погубившего императора Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шёлке» (387).
Имя гетмана Мазепы напоминает ещё об одной странице истории — о периоде борьбы за власть на Украине. С этим моментом истории тесно связано ещё одно легендарное имя — имя Богдана Хмельницкого, о котором тоже есть напоминание в сцене парада. Богдан Хмельницкий предстаёт в виде памятника на Софийской площади.
«Броневики, гудя, разламывая толпу, уплывали в поток туда, где сидел Богдан Хмельницкий и булавой, чернея на небе, указывал на северо-восток. Колокол ещё плыл густейшей масляной волной по снежным холмам и кровлям Города, и бухал, бухал барабан в гуще, и лезли остервеневшие от радостного возбуждения мальчишки к копытам чёрного Богдана» (390).
Памятник Богдану Хмельницкому, как известно, поставлен в честь воссоединения Украины с Россией, состоявшегося в 1654 году.
В 1918 году история подвергается ревизии. Имя гетмана Мазепы «золотистыми буквами сверкало на голубом шёлке» знамени конного куреня петлюровской армии, торжественно вошедшего в Город, а памятник Богдана Хмельницкого толпа готова низвергнуть.
«И было видно, как по лестнице поднимались на скалу (имеется в виду постамент памятника Богдану Хмельницкому — В.К.) серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с чёрного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвач коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращённое прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали» (391).
Взбунтовавшийся, революционный народ, почувствовав собственную силу, готов свергать прежних кумиров. Памятник Богдану Хмельницкому вызывает протест толпы тем, что сидящий на коне гетман булавой указывает на северо-восток, на Москву, которая теперь, в восприятии народных толп, враждебна Городу. По мнению Ю.М. Лотмана, «образ «кумира», памятника неизменно вызывает представление о направленной, цивилизаторской... силе, рукотворной и имеющей человекоподобный облик, но внутренне мёртвой. Статуя — камень, бронза — прежде всего «кумир», земной бог, воплощение власти...»4.
Борьба за власть на Украине и настроение толпы на Софийской площади в 1918 году выглядят исторически многозначнее в свете имён Богдана Хмельницкого и Мазепы. Имя Мазепы своеобразно оттеняет предательство гетмана в ночь на 14 декабря 1918 года и ещё длинный ряд аналогичных предательств (командующего Белорукова и штабных офицеров). Историческое сопоставление с событиями семнадцатого века обнажает истинную подоплёку происходящего в начале двадцатого века, открывает его суть. Л.Н. Гумилёв, который определяет события семнадцатого века как первую русскую смуту, причины её объясняет следующим образом: «...Чтобы разобраться в событиях Смутного времени, мы должны опуститься с высоких уровней этнической иерархии на уровень субэтнический, определяющий внутреннюю структуру этноса. Субэтносы есть в любом этносе. Когда же обнаружилась слабость центрального правительства, этого естественно ощущаемого противоречия оказалось достаточно, чтобы периферийные субэтносы начали претендовать на лидирующее положение в русском суперэтносе. Именно схватка за власть между представителями разных субэтносов севера и юга страны... вызвала первую русскую смуту»5.
Ещё один след исторического времени, явленный в романе как след деяний рук человеческих, — памятник князю Владимиру.
Его описание дано в тексте «Белой гвардии» трижды. В историческом контексте романа это не столько памятник личности Владимира, сколько напоминание о важнейшем событии русской истории десятого века — о крещении Руси, напоминание о том, что русских и украинцев, живущих в Городе, связывает единая вера — православие.
«Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко и часто летом, в чёрной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в чёрной гуще небес и холодно и спокойно царил над тёмными и пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста» (219).
Описание монумента как бы напоминает о том, что память о крещении Руси, о единой православной вере утратила былое значение и не препятствует междоусобной брани, единоверие не даёт больше ощущения братства народов Украины и России. Свет от «белого креста» потускнел, даже место в непосредственной близости от памятника стало тёмным. Именно такое описание памятника даёт автор в ночь перед захватом Города.
«Одно всего освещённое место: стоит на страшном тяжёлом постаменте уже сто лет чугунный чёрный Владимир и держит в руке, стоймя, трёхсаженный крест. Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы, зажигается крест и горит всю ночь. И далеко виден в чёрных далях, ведущих к Москве. Но тут освещает немного. падает, задев зелёно-чёрный бок постамента, бледный электрический свет, вырывает из тьмы баллюстраду и кусок решётки и больше ничего» (266).
Около памятника князю-крестителю в декабре 1918 года расположились немцы и совершилось предательство командующего армией генерала Белорукова, там же прячутся грабители Василисы. События, совершившиеся около памятника Владимиру, подсказывают, напоминают не только о крещении Руси, ныне забытом, но и о временах междоусобных браней, затеянных сыновьями Владимира. В жажде власти они обагрили эту землю братским кровопролитием. Ветхозаветный сюжет о Каине и Авеле повторился в Древней Руси как событие историческое (1015 г.) меньше, чем через два века после введения христианства. Сыновья князя Владимира Борис и Глеб были убиты по приказу их родного брата Святополка. Эта смерть не была смертью за веру в том смысле, в котором претерпевали её раннехристианские мученики. Святополк убивает братьев из ненависти и ревности к покойному отцу, стремясь единовластно править оставшимися после него огромными землями. Но в безвинной смерти двух юных князей усмотрела Русь подвиг смирения, подвиг особенно великий, потому что идут на него прекрасные и сильные воины, имеющие в своём подчинении других воинов. А ведь воинская, княжеская доблесть понималась как противостояние в бою, как победа над врагом. Юные воины обретают подлинную доблесть, подлинное бесстрашие, так как страх им помогает преодолеть христианская любовь. Исполненные этой любовью, они не только добровольно принимают смерть, но и прощают убийцу и молятся за него. «Борис и Глеб стали первыми русскими святыми, канонизированными православной церковью. И во все века эти святые воины почитались как двуединый образ, защищающий Русь от междоусобных раздоров и неприятельского меча, от голода и озлобления, от всякой беды»6. Князь Владимир, таким образом, и креститель Руси, мечом утвердивший православие, и отец, породивший христианских мучеников и братоубийцу — сеятеля междоусобной розни. Дети Владимира Борис и Глеб своеобразно оттеняют образы братьев Турбиных, которым тоже предстоит «мучиться и умирать». Действительно, многие исследователи, рассматривая семью Булгаковых как прообраз семьи Турбиных, словно бы не обращают внимания на тот факт, что количество братьев и сестёр в этих семьях явно не совпадает. Вероятно, для писателя важно было не подчеркнуть сходство с собственной судьбой и семьёй, а показать в романе семью Турбиных многозначно. Сопоставление судеб Алексея и Николки с судьбами сыновей князя Владимира позволяет увидеть их жизнь не только в христианском контексте, но и в контексте русской истории, тесно сопряжённой с двухтысячелетней историей христианства.
Итак, истоки событий 1917—1918 годов восходят к временам князя Владимира, увековеченным в памятнике. Третье описание памятника дано автором в заключительных строках романа:
«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в чёрную мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч» (428).
Символика креста и меча, как видим, вновь обращает нас к образу князя Владимира и времени крещения Руси.
Таким образом, изображая картины современной ему гражданской войны, автор при помощи разнообразных художественных приёмов (выбора исторически значимых дат и имён, описаний памятников, исторических фактов, реминисценций в речи персонажей) вписывает их в контекст русской истории.
Эпизоды истории государства Российского, упомянутые в связи с изображённой Булгаковым современностью (крещение Руси и его последствия, ряд событий в семнадцатом веке, пугачёвское восстание в восемнадцатом веке, восстание декабристов в девятнадцатом веке), имеют черты сходства: они отражают факты внутренней войны, периодически проявляющиеся в борьбе за власть между различными группами населения. Это и есть те самые «превратности», отражающие колебательное движение времени, в течение которого лишь определённые его отрезки оказываются насыщенными событиями. Ощущение дискретности времени передаётся в тексте романа «Белая гвардия», оно помогает фиксировать и понимать ход исторических событий в их последовательности и взаимосвязи.
По мнению Ю.М. Лотмана, «для русской литературы и культуры в целом свойственно самоосознание в понятиях взрыва и резких перемен катастрофического характера»7. Именно катастрофический характер современной истории передает в романе М.А. Булгаков. Он видит историю России прежде всего как историю войн. Но история гражданской войны, которая описана в романе, отличается от всех предыдущих тем, что в ней разрушается сама государственная опора, необходимая для всех существующих социальных слоёв, — монархия, а вместе с ней рушится и другая опора государства — православие, на которые в прежних войнах не покушались. Кроме того, обречён на погибель или изгнание целый социальный слой — дворянство, который не только был основным владельцем материальных ценностей, но и носителем, хранителем культуры, а вместе с ним и все верующие люди России, принадлежавшие разным сословиям.
Историческое время романа предстаёт как время, обнажающее конфликты и противоречия между социальными группами, между властью и народом, и, одновременно, как эпоха начала «конца истории», как «последние времена».
В тексте романа есть ещё одна важная историческая дата — 1812 год, которая как бы не вписывается в предлагаемую нами трактовку изображения «превратностей» времени в истории страны. На самом деле, эта дата связана не с авторской концепцией времени, а с представлениями об историческом прошлом России героев романа, отыскивающих исторические параллели в победах русского оружия, чтобы найти для себя духовную поддержку, прежде чем идти на смерть. Эта историческая аллюзия рассмотрена нами в четвёртом разделе второй главы, где исследуется восприятие прошлого и современного персонажами романа «Белая гвардия».
Примечания
1. Гиппиус З.Н. Стихи и проза: Избранные произведения. Тула: Приокское кн. изд-во, 1992. — С. 70.
2. Вернуться в Россию — стихами... 200 поэтов эмиграции: Антология. — М.: Республика, 1995. — С. 278.
3. Толстой Л.Н. Собр. соч. в 12-ти томах. Т. 6. — М.: Правда, 1984—1987. — С. 302.
4. Лотман Ю.М. Пушкин. Очерк творчества // Пушкин. — С.-Петербург: Искусство — СПб., 1995. — С. 207.
5. Гумилёв Л.Н. От Руси к России: очерки этнической истории. — М.: Экопрос, 1992. — С. 225.
6. Барская Н.А. Сюжеты и образы древнерусской живописи. — М.: Просвещение, 1993. — С. 187.
7. Лотман Ю.М. О русской литературе классического периода // О русской литературе. — С.-Петербург: «Искусство—СПБ», 1997. — С. 595.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |