Эсхатологическое видение событий современной истории, восприятие её в христианском аспекте на первый план в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия» выдвигает проблему онтологического выбора человека между верой и безверием, между христианством и атеизмом, между любовью и ненавистью, между смирением и борьбой, между Богом и дьяволом. Это связано с тем, что в произведениях, написанных писателем — верующим человеком или ориентирующимся на христианскую традицию, в образе персонажей воспроизводится не только и не столько социально-психологический тип личности, сколько рассматривается пространство внутреннего мира героя, его душевное устроение. Поэтому принципиально значимым в художественном воплощении концепции человека становилось именно учение о душевном устроении1.
Душа человека — носитель свойств личности. По словам святителя Филарета, митрополита Московского, «образа Божия можно искать:
а) в существе человеческой души, духовном и бессмертном;
б) в силах и способностях души...;
в) в соединении души с телом...;
г) в отношении человека к миру».
Душевное устроение человека в христианской антропологии мыслится в контексте учения о грехопадении. Выделяются три типа душевного строя.
Первый — естественный строй души. Изначально в человеке правильно соотносятся тело и душа. Естественное устроение души предполагает вложенную Богом способность «ощущать» и «жаждать» Его (естественное боговедение или богознание, религиозная потребность и способность человека верить) и извечные способности души: память (отражение божественной истины в сознании и душе человека), разум (ведение добра и зла, пользы и вреда, красоты и безобразия), воля (возможность выбора между добром и злом, пользой и вредом).
Второй тип душевного устроения — страстное расположение души. Это развитие особых наклонностей души — страстей. Страсть есть страдание, а по отношению к душевной жизни — страдание духа, порабощаемого желанием. Развитие страстей приводит к деформации душевной сферы. Такое состояние — результат грехопадения человека, оторвавшегося от живого общения с Богом. Человек занят тварным бытиём, стремится овладеть кажущимся земным благом.
Третий тип душевного состояния — устремлённость к Богу.
Началом этого процесса становится обнаружение и осознание собственной греховности. Человек видит в этом единственно возможный путь спасения и воскресения (то есть покаяние, преодоление и исцеление от страстей).
По мнению Н.Н. Старыгиной, «христианское учение о душевном устроении является своего рода универсальным классификатором образов-персонажей в произведениях, написанных религиозным человеком, а также принципом характерологии»2.
С одной стороны, оно реализуется в жёстком противопоставлении героев, которое традиционно рассматривается как противопоставление положительных и отрицательных персонажей. С другой стороны, христианский взгляд на человека позволяет писателю учитывать переходные состояния в его душевной жизни, а следовательно, воспроизвести то, что в отношении, например, героев Л. Толстого определено как «диалектика души».
Классификация героев романа М.А. Булгакова «Белая гвардия» в соответствии с учением о душевном устроении даёт возможность внимательнее всмотреться в организацию внутреннего душевного пространства персонажей, понять их истинные устремления и поступки, поскольку, по мнению Ю.М. Лотмана, «русский роман, начиная с Гоголя, ставит проблему не изменения положения героя, а преображения его внутренней сущности»3. Именно изменение внутренней сущности своих героев под влиянием катастрофических событий начала XX века показал в «Белой гвардии» М.А. Булгаков.
Выделив в системе образов романа трёх Турбиных в качестве главных героев, рассмотрим внутреннее пространство этих персонажей в свете учения о душевном устроении.
Несомненно, все трое находятся в переходном состоянии, хотя и каждый по-своему. В процессе развития сюжета происходит изменение не только привычного уклада их жизни, но и пересмотр всех традиционных ценностей и жизненных ориентиров. Пройдя через горнило исторических катаклизмов, через мучения и испытания, они, каждый по-своему, внутренне преображаются.
Для всех троих в начале повествования характерно страстное устроение души. Траектории жизненного пути героев проходят как бы в двух пространственно-временных планах изображения: в конкретно-историческом времени и пространстве и в пространственно-временной реальности, соотносимой с Вечностью и Космосом. В зависимости от того, насколько осознаётся героем эта двойственность реального мира, изменяется на глазах читателей романа внутреннее душевное устроение персонажа.
Старший Турбин, Алексей, имеет страстное устроение души. В страстном душевном состоянии человек оказывается во власти мирских обольщений: будь то предмет (явление, вещь), телесное влечение, идея. Душа Алексея по-настоящему страдает, захваченная патриотической идеей спасения Родины. С точки зрения этой идеи он судит политиков и исторических деятелей: все они подразделяются в его восприятии на спасителей и губителей России. Особого презрения Алексея заслуживает гетман, который имел шанс стать спасителем, но не воспользовался им.
«О, каналья, каналья! Да ведь если бы с апреля месяца он вместо того, чтобы ломать эту гнусную комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. ...Он бы, сукин сын, Россию спас» (209).
С позиции этой же идеи он произносит тост, оправдывающий императора Николая, хотя прежде он, очевидно, винил его в гибели страны (на что указывает трижды повторенное со словом «не простится» — «никогда»).
«— Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно. Никогда. Но всё равно, мы теперь научены горьким опытом и знаем, что спасти Россию может только монархия. Поэтому, если император мёртв, да здравствует император!» (212).
Под влиянием идеи спасения всё его существо охвачено ненавистью. Ненависть политического характера толкает его к вступлению в Добровольческий мортирный дивизион для защиты Города от Петлюры, ненависть, вопреки здравому смыслу и осторожности, не позволяет солгать, скрыть свои взгляды и пристрастия.
«— Я, — вдруг бухнул Турбин, дёрнув щекой, — к сожалению, не социалист, а... монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист». А из всех социалистов больше всех ненавижу Александра Фёдоровича Керенского» (246).
Отношение к историческим деятелям также продиктовано подобным подходом. В здании Александровской гимназии, в котором расположились добровольцы дивизиона, он и императора Александра 1, победителя Наполеона, на картине оценивает тоже с точки зрения идеи спасения.
«Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру» (264).
Образ Александра 1, который в восприятии Алексея, очевидно, ещё с гимназических времён ассоциируется с образом спасителя России, будет преследовать старшего Турбина и в болезненном жару, и во сне.
«Турбин спал в своей спаленке, и сон висел над ним, как размытая картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и император Александр I жёг в печурке списки дивизиона...» (422—423).
Главное чувство, которое он питает не только к политикам, не справившимся с ролью спасителей России, но и к родственнику (мужу сестры) Тальбергу, — ненависть. Это ненависть к человеку, который, принадлежа одному с ним сословию и одной семье, исповедует другие жизненные ценности. Для Тальберга не существует понятие «честь», всё определяющее для дворянина, по мнению братьев Турбиных, для него гораздо важнее личная выгода, безопасность, комфорт и карьера.
Это же чувство ненависти объединяет тех, кто приходит в дом Турбиных, садится с ними за один стол: Степанова-Карася, Мышлаевского. Ненависть движет действиями полковников Най-Турса и Малышева. Однако по иронии судьбы воевать им приходится на стороне неуважаемого ими гетмана и не против большевиков, а против петлюровцев. Во взглядах полковника Малышева после предательства гетмана идея спасения России преобразуется в спасение обречённых на гибель добровольцев дивизиона:
«Своих я всех спас. На убой не послал! На позор не послал!» (307). Человек, охваченный злобой и ненавистью, теряет облик подобия Божьего. Когда злость и ненависть охватывают Алексея, автор описывает его внешность как весьма неприглядную.
«Турбин покрылся пятнами, и слова у него вылетали изо рта с тонкими брызгами слюны. Глаза горели» (209).
Порой в описании героя даже чувствуется авторская ирония.
«Турбин обозлился. ...Кусок огурца застрял у него в горле, он бурно закашлялся и задохся, и Николка стал колотить его по спине» (208).
Припадок бешенства, охватывающий Алексея во время похорон офицеров, толкает его к жестоким и несправедливым действиям, которых он потом сам устыдился.
«Турбин вытащил из кармана скомканный лист и, не помня себя, два раза ткнул им мальчишке в физиономию, приговаривая со скрипом зубовным:
— Вот тебе вести. Вот тебе. Вот тебе вести. Сволочь!
На этом припадок его бешенства прошёл» (251).
Ненависть, одержимость идеей спасения, свойственные всем героям «Белой гвардии», готовым сражаться за Город, в контексте романа выглядят как дьявольское наваждение, от которого каждый из них в ходе развития событий освобождается по-своему.
Алексей Турбин претерпел ощущение ужаса и катастрофы, боль от ранения, вместо выполнения возложенной им на себя миссии спасения Города едва спасся от гибели сам. Когда угроза собственной смерти приблизилась вплотную, мысли его вновь вертятся вокруг идеи спасения, но уже собственного.
«Спасла бы.. Спасла бы... — подумал Турбин, — но, кажется, не добегу... сердце моё» (348).
«Спасла бы, но тут вот и конец — кончик... ноги слабеют...» (349).
Среди страха смерти, страданий от жара и боли он обретает «спасительницу», которая пробуждает в его душе новую страсть, любовную.
«Когда она так сидит и волна жара ходит по ней, она представляется чудесной, привлекательной. Спасительница» (354).
В той двойственной реальности, в которой Алексей Турбин переживает драматичные дни борьбы за Город, он ничего не понимает и не замечает. Его одержимая страстью душа оказывается в плену новой страсти — телесной. Правда, вместо ненависти в душе поселяется любовь.
До этого момента жизнь его постоянно проходила как бы в двух измерениях: реальном и ирреальном. Мир, который, по М.А. Булгакову, не ограничивается земным существованием, постоянно словно раздвигал перед ним свои границы.
Именно Алексею снится потрясающий сон, который позволил ему почувствовать состояние райского блаженства, поговорить с умершим Жилиным, услышать его рассказ о «Господине Боге» и об апостоле Павле, об исходе гражданской войны, узнать о своём и Николкином будущем, о смерти Най-Турса. В этом сне реальность, за которую старший Турбин готов сражаться и даже отдать жизнь, предстаёт как призрачная, а небытие — как реальность. Во сне состояние райского блаженства показалось Алексею привлекательнее земной жизни, и он просит погибшего Жилина устроить его врачом в бригаде. Однако, пробудившись от сна, старший Турбин ничего не понял и не переосмыслил в своей жизни.
Множество символических, как бы предупреждающих об опасности событий происходит с ним. В этом ряду встреча с похоронной процессией порезанных в Попелюхе офицеров, когда он идёт записываться добровольцем в дивизион. Сюда же можно отнести «мёртвый сон», которым он проспал до двух часов дня, не позволивший ему с утра узнать о предательстве гетмана и буквально «выключивший» его из активного участия в событиях утром 14 декабря. Но ничего не понявший Алексей продолжает, едва проснувшись, рваться к активной, хотя и изначально бессмысленной и предрешённой борьбе, за попытку участвовать в которой чуть не поплатился жизнью.
Пребыванием в обеих реальностях одновременно можно назвать период его болезни. Он словно балансирует между жизнью и смертью, между нестерпимой болью и блаженством, между бытием и небытием. Лишь острой боли удаётся оторвать его от реальных забот и проблем, которые составляют основу жизни старшего Турбина.
«Гвоздь разрушал мозг а в конце концов разрушил мысль и о Елене, и о Николке, о доме и Петлюре. Всё стало — всё равно. Пэтурра... Пэтурра... Осталось одно — чтобы прекратилась боль» (354). Отметим, что после ранения мысль о Петлюре последняя, она завершает перечислительный ряд имен, связанный с домом и родными, хотя первоначально дом и сестра были оставлены ради борьбы с Петлюрой. Отрешившись от земных проблем, он освобождается от боли.
«И вот он заснул. Спал долго, ровно и сладко. Когда проснулся, узнан, что плывет в лодке по жаркой реке, что боли все исчезли, а за окошком ночь медленно бледнеет да бледнеет. Не только в домике, но и во всём мире и Городе была полная тишина» (355).
Яркая, образная, многозначная картина реальности посещает Алексея, когда он находится в жару и бреду.
«Тяжелая, нелепая и толстая мортира в начале одиннадцатого поместилась в узкую спаленку. Чёрт знает что! Совершенно немыслимо будет жить. Она заняла всё от стены до стены, так что левое колесо прижалось к постели. Невозможно будет жить, нужно будет лазить между тяжёлыми спицами, потом сгибаться в дугу и через второе, правое, колесо протискиваться, да ещё с вещами, а вещей навешано на левой руке Бог знает сколько. Тянут руку к земле, бечевой режут подмышку. Мортиру убрать невозможно, вся квартира стала мортирной, согласно распоряжению...» (338—339).
В забытьи он чувствует, во что реально превращается «гибнущий дом», который оставляют мужчины ради борьбы и спасения: он разрушается, превращаясь в нежилое пространство, в нём становится невозможно жить. Все помещение спальни загромождено орудием убийства (не случайно, думается, это именно мортира, то орудие, которым собирались воевать с Петлюрой добровольцы дивизиона), людям остаётся жить, «протискиваясь» между спицами колеса. «Самая квартира стала, благодаря проклятой, тяжёлой и холодной штуке, как постоялый двор» (339). В доме появляются «серые фигуры, начавшие хождение по квартире и спальне, наравне с самими Турбиными».
В контексте этого аллегорического образа дома, в котором мужчины сделали выбор в пользу участия в войне, дана замечательная авторская мысль:
«...башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни коем случае не следует» (340).
Через событийный ряд Алексей получает предупреждение и о той опасности, которую несёт для него встреча с Юлией Ресс. О её любовнике Шполянском рассказывает ему присланный священником отцом Александром Русаков, затем портрет председателя «Магнитного Триолета» он видит в доме Юлии, смутно начинает прозревать опасность, но отмахивается от неё, одержимый новой страстью.
«Что-то дрогнуло в Турбине, и он долго смотрел на чёрные баки и чёрные глаза... Неприятная, сосущая мысль задержалась дольше других, пока он изучал лоб и губы председателя «Магнитного Триолета». Но она была неясна... Предтеча. Этот несчастный в козьем меху... Что беспокоит? Что сосёт? Какое мне дело. Аггелы... Ах, всё равно... Но лишь бы прийти ещё сюда...» (417).
Не прислушавшись ни к себе, ни к другим, он впускает Юлию («эгоистку, порочную, но обольстительную женщину», 340) не только в своё сердце, но и (мысленно) в свой дом и в свою семью. Ей, как своей избраннице и спасительнице, он дарит браслет покойной матери, по существу готов доверить ей охрану самого дорого — семейного очага.
«— Вы не откажитесь принять это... Мне хочется, чтобы спасшая мне жизнь хоть что-нибудь на память обо мне... это браслет моей покойной матери...» (417).
Из сна Алексея в последней главе ясно, что к его гибели Юлия, несомненно, будет причастна.
«Юлия пришла и поманила и засмеялась, проскакали тени, кричат: «Тримай! Тримай!»
Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин» (423).
Выбор, который делает Алексей, пройдя через полосу испытаний, связан с отказом от активной политической позиции: в финале романа он просто врач. Значительно изменилась его внешность.
«Он резко изменился. На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет кожи восковой, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными» (413). Тревожные размышления о Петлюре, столь изменившем его жизнь за очень короткий срок времени, завершаются неожиданно:
«Пэтурра... Сегодня ночью, не позже, свершится, не будет больше Пэтурры... А был ли он?.. Или это мне всё снилось? Неизвестно, проверить нельзя» (413).
Мысли о новом захвате Города большевиками вытесняются воспоминаниями о Юлии, к которой он собирается пойти, несмотря на явную опасность.
«А что валено? А... что они с красными звёздами на папахах... Вероятно, жуть будет в Городе? О, да... Пожалуй, сейчас обозы уже идут по улицам... Тем не менее я пойду, пойду днём... И отнесу...» (413).
Бессмысленность борьбы стала для Турбина очевидной («Я уже испытал достаточно», 416). Однако неспокойна совесть Алексея: он переживает, как истинный интеллигент, за убийство петлюровца, который для него все равно человек, а не просто враг, за то, что пошел на компромисс ради Елены и поцеловал при прощании презренного «мерзавца» Тальберга. Чувство вины не оставляет его, но судит он теперь прежде всех самого себя. Он по-прежнему верен главным понятиям чести и справедливости. Его главный Бог — совесть, в основе его этических принципов — нравственный закон.
Выбор героя, сопряжённый с поиском и обретением утраченного Бога, занимает главное пространство сюжета, связанное с Николкой Турбиным. Если Алексей в начале романа одержим идеей спасения России, то Николка ощущает себя последним дворянином, для которого честь выше жизни, он восторженно мечтает о героической смерти в бою.
«Захотелось драться сейчас же, сию минуту, там, за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко... Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера. Что же они думают там в штабах?» (208).
Поведение Николки в бою интересно сопоставить с первым боевым крещением Николая Ростова и героизмом Андрея Болконского из романа Л.Н. Толстого «Война и мир».
Как и Николай Ростов, Николка Турбин испытывает страх в первом сражении.
«Не страшно?» — подумал Николка и почувствовал, что ему безумно страшно. «Отчего? Отчего? — думал Николка и сейчас же понял, что страшно от тоски и одиночества...». «Никакие конные не наскакивали сбоку, но, очевидно, все были против Николки, а он последний, он совершенно один...» (313).
В романе Л.Н. Толстого «Война и мир» движение войск, которые передвигаются, подчиняясь искусственной диспозиции, сопровождается путаницей и неразберихой. Не соответствует реальная обстановка «сражения» и тому намеченному маршруту, по которому вывел отряд Николка Турбин в «Белой гвардии».
«Поражало... отсутствие на перекрёстке всего того, что было обещано голосом. Здесь, на перекрёстке, Николка должен был застать отряд третьей дружины и «подкрепить его». Никакого отряда не было. Даже и следов его не было» (309). Подобно тому как Николай Ростов вместо того, чтобы выстрелить из пистолета, бросил им во француза, Николка Турбин в ответственный момент столкновения с дворником забыл, как стрелять из кольта.
«— Убью, гад! — Николка просипел, шаря пальцами в мудрёном кольте, и мгновенно сообразил, что он забыл, как из него стрелять» (314).
Однако при внешнем сходстве найденные параллели имеют принципиальные различия.
Описанный М.А. Булгаковым бой, в котором участвует Николка, в противовес сражениям из «Войны и мира», находится как бы вне истории, о которой размышлял Толстой в XIX веке, и поэтому по-иному выглядит даже геройское поведение его участников. Если, к примеру, подвиг Андрея Болконского в Аустерлицком сражении воспринимается как вполне серьёзный, «эпический», то геройство Николки выпадает из ситуации, словно из исторического романа оно вставлено в ситуацию романа о конце истории, и это создаёт определенное несоответствие. Услышав от «константиновских юнкеров» призыв спасаться, Николка, как и Андрей Болконский на Аустерлицком поле, подумал:
«Вот момент, когда можно быть героем» (310).
Однако от него уже не требуется никакого геройства, ему, как и всем его подчинённым, досталась единственная, далёкая от героизма возможность — спасаться бегством.
«...Заплясали кругом перекошенные лица юнкеров, и всё полетело к чёртовой матери. Не сошёл Николка с ума в этот момент лишь потому, что у него на это не было времени...» (311).
Если страх Николая Ростова выявляет противоестественность убийства и утверждает абсолютное значение «живой» жизни, а его враги — реальные люди, и убивать их, по Толстому, абсурдно, то враги Николки Турбина — безымянные «конные с хвостами», существа из другого мира; вражеская «страшная армия», которая «соткалась из морозного тумана». А он из старого, исторического мира — последний, один, его нравственный закон — «честного слова не должен нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете» — на фоне апокалиптических событий, всеобщего предательства и лживого маскарада гетмана и штабных офицеров выглядит нелепо и наивно.
Вероятно, именно поэтому участие в этом бою повлияло на Николку столь значительно. От похорон матери (когда он нам впервые представлен) через события 14 декабря и до момента ожидания прихода в Город большевиков внутренняя сущность младшего Турбина кардинально изменяется: страстная, мятущаяся душа обретает внутреннее равновесие, она устремляется к Богу; вместо ненависти в его сердце поселяется любовь. Началом этого перехода стало реальное и страшное столкновение со смертью Най-Турса, возможность собственной гибели, а затем — чудесное спасение от преследования, которое он воспринял как Божье чудо («Это ж чудо Господа Бога... Теперь сам видал — чудо», 314). Иллюзии, связанные с героической защитой Города от захватчиков, рассеиваются очень быстро: «Нас обманули, послали на смерть...» (320). Так оценивает ситуацию Николка по возвращении домой. Все происходящие теперь с ним события он рассматривает сквозь призму вновь обретённой веры в Бога.
«При каждом грозном и отдалённом грохоте он молился таким образом: «Господи, дай...» (321).
«Ночью Николка зажёг верхний фонарь в своей угловой комнате и вырезал у себя на двери большой крест и изломанную надпись под ним перочинным ножом:
п. Турс, 14-го дек. 1918 г. 4 ч. дня» (323).
Следствием элементарного чувства безопасности и одновременно изменения отношения к происходящим событиям, в которых он больше не желает участвовать, стали его действия.
«В полночь Николка предпринял важнейшую и, конечно, совершенно своевременную работу. Прежде всего, он пришёл с грязной влажной тряпкой из кухни, и с груди Саардамского Плотника исчезли слова:
Да здравствует Россия...
» (341).
Да здравствует самодержавие!
Бей Петлюру!
Кроме того, он спрятал Най-Турсов кольт, Алёшин браунинг в коробку, где поместил ещё погоны и карточку наследника Алексея. Сорвав на перекрёстке погоны, а затем спрятав их вместе с оружием, Николка не только продемонстрировал нежелание участвовать больше в борьбе, где командующие и штабные офицеры, спасая себя, предают на смерть подчиненных, но и новую, выбранную в этих условиях позицию — аполитичность.
«...в Николкиной голове был хаос и путаница, вызванная важными загадочными словами «Мало-Провальная...», словами, произнесёнными умирающим на боевом перекрёстке вчера, словами, которые необходимо разъяснить не позже чем в ближайшие дни» (333).
Именно этой цели подчинены все его действия в последующие три дня. Чувство долга перед Най-Турсом заставляет переосмыслить привычные взгляды и оценки. Неожиданно для себя он расценивает «чудовищное и величественное событие» — взятие Города Петлюрой — как катастрофическое, но в то же время как менее значимое по сравнению с ранением Алексея и смертью Най-Турса.
«Совершенно ясно, что вчера стряслась отвратительная катастрофа — всех наших перебили, захватит врасплох. Кровь их, несомненно, вопиет к небу — это раз. Преступники-генералы и штабные мерзавцы заслуживают смерти — это два... Ах, впрочем, всё это отходит пока на задний план по сравнению с самым главным, с кровавым...» (333).
Парад войск Петлюры (событие городской значимости) он также рассматривает как второстепенное, менее важное, чем необходимость захоронения погибшего на его глазах Най-Турса по православному обряду и выполнения его последней воли. Обещание сдержать слово, данное умирающему, он воспринимает как долг и дело чести. Лишь после того, как «в часовне все было сделано так, как Николка хотел», после того, как «Най значительно стал радостнее и повеселел в гробу», совесть его стала «совершенно спокойна, но печальна и строга» (407).
В свете страшных событий, пережитых им 14 декабря, к Николке приходит понимание, что быть человеком долга и чести в новых исторических условиях теперь возможно только в личных отношениях, общественный долг рассеялся как туман. Нечеловеческие усилия, связанные с поиском тела Ная, с необходимостью сообщить его родным о смерти, утешить и позаботиться о них, приводят Николку к метаморфозе: вместо ненависти в сердце возникает любовь. Душа, пройдя через страдания, обретает уверенность в существовании Божием, в котором он усомнился после смерти матери.
Пропажу спрятанной коробки с оружием, погонами и портретом наследника Николка воспринимает уже как верующий человек.
«Не говоря о том, что Алёша отвернёт мне голову, если, даст Бог, поправится... но самое главное... Най-Турсов кольт!.. Лучше б меня убили самого, ей-богу!.. Это Бог наказал меня за то, что я над Василисой издевался» (377).
В предпоследней главе романа, во время «первой общей трапезы, с тех пор, как лёг раненый Турбин», не было погон ни на одном из сидевших за столом. Погоны, как уточняет автор, «уплыли куда-то и растворились в метели за окнами» (418).
В заключительной главе романа, в последнем сне Елены, Николка предстаёт в трагическом облике, отмеченном чертами отнюдь не воина, не юнкера, а скорее православного мученика.
«В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу жёлтый венчик с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрёт, и горько зарыдала и проснулась с криком в ночи:
— Николка. О, Николка?» (427).
Душа Елены Турбиной также предстаёт в романе как бы в переходном состоянии. Изначально, до брака с Тальбергом, она, вероятно, представляла тип безгрешной по естеству женщины, главной сферой жизни которой, как и у матери Анны Владимировны, были дом и семья. Такие женщины живут просто, органично, нормально, руководствуясь принятыми на веру христианскими этическими законами. Вокруг этих женских образов в художественном произведении фокусируются традиционно темы семьи, любви, детей. Героини такого типа — вне политики, вне «новых идей». Естественное богознание служит мотивом их поступков, соответствующих христианской морали, в чувствах определяющим началом для них является любовь. Такой, вероятно, была жизнь Анны Владимировны Турбиной. Но роман начинается со сцены её отпевания и похорон, сильно изменивших жизнь детей.
В трудное переломное время гражданской войны дом, семья, заботы о близких и родных людях легли на хрупкие плечи Елены. Она пытается поддерживать прежний порядок в доме: «полы лоснятся», «скатерть, несмотря на пушки и всё это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна» (186). Дом Турбиных по-прежнему гостеприимно открыт, в нём те, кто нуждаются (Мышлаевский, Карась, Шервинский, Лариосик), могут найти не только кров, еду, тепло, но и душевное успокоение. Приехавший после катастрофы в личной жизни из Житомира Лариосик утверждает, что он «здесь, у Елены Васильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительный человек, Елена Васильевна, и в квартире у них тепло и уютно...» (359).
В описании внешности Елены автор неоднократно подчёркивает свет и красоту облика героини: «золотая Елена», говорила она, «качая головой, похожей на вычищенную театральную корону», Мышлаевский называет её «Лена ясная», Лариосику «показалась необычайно заслуживающей почтения и внимания красавица Елена» (334).
Однако брак с Тальбергом, с которым Елена повенчалась за год до смерти матери (т. е. в мае 1917), очевидно, многое изменил в её жизни и в душе.
«...чуть ли не с самого дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода уходила через неё незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея Ивановича» (194).
Карьерные устремления и двойная мораль позволяют её мужу служить любой власти в зависимости от личной выгоды. Его политические пристрастия никак не связаны с представлениями о справедливости, с переживаниями за судьбу России, которые всё определяют во взглядах Алексея и Николки. Именно это вносит разлад в отношения капитана Тальберга с братьями Елены, раскалывает прежде дружную семью.
«...Тальберг... блестел в странной гетманской форме дома, на фоне милых, старых обоев. Давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда. Николке и Алексею не о чём было говорить с Тальбергом. Да и говорить было бы очень трудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политике...» (197—198).
В начале романа представлена сцена в доме Турбиных, когда Елена ждет возвращения мужа. Естественный для жены страх за его жизнь искажает её прекрасное лицо. Автор подчёркивает, что «глаза её чёрно-испуганны», «пряди, подёрнутые рыжеватым огнём, уныло обвисли», «голос её тосклив», «по щекам текли слёзы» (186, 187). Возвращение мужа, пришедшего, чтобы сообщить о своём отъезде, из-за которого он бросает жену на произвол судьбы, не улучшает её состояние, а, напротив, приводит Елену к полному разочарованию в их браке и в личности мужа.
«...ни сейчас, ни всё время — полтора года, — что прожила с этим человеком... не было в душе самого главного, без чего не может существовать ни в коем случае даже такой блестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и генерального штаба карьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами и облегчённый, без детей» (216).
Внешне брак Елены и Тальберга действительно выглядел вполне прилично и благопристойно. Отсутствие действительной, внутренней духовной связи между ними высветилось только в тяжёлый момент испытаний. Подобно тому, как для братьев Турбиных личностно определяющими являются политические пристрастия и представление о чести, для Елены показателем порядочности и мужественности является способность не предавать своих близких в самые тяжелые моменты, брать ответственность на себя. (Главный мысленный упрёк мужу: «Уехал и в такую минуту...») Именно на это оказывается неспособным Тальберг, всегда думающий прежде всего о личной безопасности и комфорте. Лишь после его предательского отъезда, прожив в браке полтора года, Елена впервые задумывается о том, что за человек её муж и «чего же такого нет главного, без чего пуста её душа». Осознав, что у неё нет уважения к мужу, она не признается себе, что нет и любви («Как будто бы она его полюбила и далее привязалась к нему», 216). Отсутствие любви, наверное, даже ярче высвечивает суть их брака. А кроме того, нет в этом «облегчённом» браке детей (ради которых, собственно, и создают семью), отчего он более всего выглядит ненастоящим. Слишком значимой в представлении Елены и автора является тема связи между родителями и детьми. Об этом свидетельствует трижды возникающая в романе тема материнства:
• роман начинается с отпевания и похорон матери,
• известие о смерти и похороны сына переживает мать Най-Турса,
• к образу Божьей Матери обращается с молитвой Елена, когда возникает угроза смерти Алексея.
Черты сходства Елены с матерью автор также неоднократно подчёркивает («Недаром дочь Анны Владимировны»). Семейный раскол при внешнем благополучии, вероятно, в ряду других событий ускорил смерть матери, усилил неприятие Тальберга братьями Елены, в чём после отъезда мужа она признаётся себе.
«Поцеловаться-то они поцеловались, по ведь в глубине души они его ненавидят. Ей-богу. Так вот всё лжёшь себе, лжёшь, а как задумаешься, всё ясно — ненавидят. Николка, тот ещё добрее, а вот старший. ...Хотя нет. Алёша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит» (216).
В условиях, когда первое испытание в семье, связанное со временем борьбы Петлюры за Город, падает именно на неё, когда она оказалась обманутой, преданной и брошенной самым близким человеком, её опустошённая душа дрогнула, заполнилась страхом за любимых братьев и ненавистью. Ненависть она чувствует по отношению к немцам, по вине которых, как ей кажется, рушится её семейная жизнь, угрожают её любимым братьям, самому существованию дома. В романе наиболее ярко её духовная сущность предстаёт в двух антитетичных сценах: в сцене проклятия и в сцене молитвы. И в той и в другой — она предельно искренна. Разница между столь противоположными эпизодами в жизни одного человека заключается в том душевном переломе, который произошёл в её душе за очень короткий временной отрезок: от политических иллюзий, от пустых, несостоятельных, разочаровавших её надежд на союзников она возвращается к изначально присущей ей вере в Бога. Но прежде чем это случилось, мы, читатели, вместе с Николкой услышали слова, которые, казалось, Елена произносить не могла:
«— Будь прокляты немцы. Будь они прокляты. Но если только Бог не накажет их, значит, у него нет справедливости. Возможно ли, чтобы они за это не ответили? Они за это ответят. Будут они мучиться так же, как и мы, будут... Будут кошек есть, будут друг друга убивать, как и мы, — говорила Елена звонко и ненавистно грозила огню пальцами» (320).
Взывая к возмездию, она даже чрезмерно эмоционально требует справедливой кары. В этой сцене автор лишает Елену внешней привлекательности (которую во всех других сценах, напротив, подчёркивал), так как злоба, ненависть искажают богоподобную суть человека.
«Она упрямо повторяла «будут», словно заклинала. На лице и на шее у неё играл багровый цвет, а пустые глаза были окрашены в чёрную ненависть» (320).
Для такой женщины, как Елена, противоестественно увлечение идеей спасения России, политическими перипетиями, которому она невольно поддалась под воздействием братьев и их друзей, оно не только способно разрушить её красоту, но и опустошить душу.
Ранение Алексея и страх за его жизнь, опасность уничтожения семьи, хранительницей которой она себя ощущает, предательский отъезд Тальберга (весьма драматичное для неё событие) позволяют Елене через страдания вернуться к себе истинной, похожей на мать, вновь обратиться к естественной для неё, нерассуждающей вере в Бога, к жизни, подчинённой христианской морали и закону любви.
Особенно наглядно это видно в сцене её молитвы.
В восемнадцатой главе, в которой описано чудо воскрешения Алексея Турбина, очень подробно показана сама сцена молитвы Елены, но автор чрезвычайно сдержанно описывает её внутреннее состояние при известии о неизбежной смерти брата. Можно лишь догадываться, какие внутренние размышления заставили её обратиться к Богоматери.
Вся ситуация разворачивается одновременно как бы в трёх пространственных точках: в спальне Турбина, в столовой и в комнате Елены. Графически восемнадцатая глава разделена автором-повествователем на четыре фрагмента. В первом — автор даёт нам общее представление о состоянии дел и настроении присутствующих в квартире Турбиных в связи с безнадёжным положением умирающего Алексея, как бы проведя читателя через все три комнаты. Три врача, друзья и близкие Алексея пребывают в отчаянии («плачет Никол», вздыхает «бледный отуманенный Лариосик»). Не зная, что предпринять, они предлагают позвать священника для предсмертной исповеди, но не решаются сделать это без одобрения Елены.
Между тем, Елена держится обособленно и выглядит в этой сцене отрешённой от всех.
«Елена вышла около полудня из дверей турбинской комнаты не совсем твёрдыми шагами и молча прошла через столовую, где в совершенном молчании сидели Карась, Мышлаевский и Лариосик. Ни один из них не шевельнулся при её проходе, боясь её лица. Елена закрыла дверь к себе в комнату...» (408).
Вид Елены пугает всех настолько, что, вероятно, они заподозрили возможность её самоубийства или тяжёлого обморочного состояния, и решили помешать ей стуком в дверь. Елена успокаивает их («Ах, не бойтесь вы...»), догадавшись об их подозрениях, и просит никого не входить к ней. Этот эпизод лишь доказывает полное непонимание её состояния окружающими. Предшествует её уходу в свою комнату сцена разговора с врачом.
«Он (профессор — В.К.) час всего назад вышел с Еленой в гостиную и там, на её упорный вопрос, вопрос не только с языка, но и из сухих глаз и потрескавшихся губ и развитых прядей, сказал, что надежды мало, и добавил, глядя в Еленины глаза, глазами очень, очень опытного и всех поэтому жалеющего человека, — «очень мало». Всем хорошо известно, и Елене тоже, что это означает, что надежды вовсе никакой нет и, значит, Турбин умирает» (408—409).
Слова врача Елена не принимает на веру. Ей необходимо удостовериться в сказанном самой.
«...Елена прошла в спальню к брату и долго стояла, глядя ему в лицо, и тут отлично и сама поняла, что значит — нет надежды»
Её состояние автор передаёт двумя сдержанными фразами, первая из которых констатирует чувство подступившего отчаяния, а вторая — показывает, что ей, в отличие от всех, удаётся с ним справиться.
«Еленины ноги похолодели, и стало ей туманно-тоскливо в гнойном камфарном, сытном воздухе спальни. Но это быстро прошло» (409).
Чуть позже вновь очень немногословный авторский комментарий.
«...Елена постояла, посмотрела. Профессор тронул её за руку и шепнул:
— Вы идите Елена Васильевна, мы сами всё будем делать. Елена повиновалась и сейчас же вышла» (409).
Однако совершенно очевидно, что сделать что-либо невозможно, о чём говорит следующая авторская фраза: «Но профессор ничего не стал больше делать». Действия кажутся всем в этой ситуации бессмысленными, поскольку больной, по определению профессора, «безнадёжен».
Это та самая ситуация, в которой остаётся только одно — молиться, вложив в это действо всю силу своей веры и любви. Вероятно, именно в этом видит Елена последнюю надежду, мысленно отрешившись от всего мирского, отгородившись от всех в своей комнате. Фактически в первом фрагменте главы в поведении героини можно увидеть последовательное (хотя и бессознательное) соблюдение христианских правил подготовки к личной молитве: уединение, попытка обрести душевное равновесие. Она стремится выполнить необходимое условие молитвы — соединить напряжённость ума и внимание, чтобы стало возможным проникновение в каждое слово молитвы.
Второй графически выделенный эпизод передает чудесное таинство молитвы, обращённой к Богоматери.
Осветив «икону в тяжёлом окладе» светом лампады, преобразив искренностью своей веры комнату в храм, «она сдвинула край ковра, освободила себе площадь глянцевитого паркета и, молча, положила первый земной поклон» (410). В христианской церкви поклоны — символическое действие, выражающие чувство благоговения и благодарности перед Богом и Богоматерью. Наличие в сердце человека этих чувств говорит о его благородстве и мягкости. В христианском понимании благодарность — добродетель, формами проявления которой и являются поклоны и молитвы. Молитва и любовь к Богу в христианском восприятии неотделимы друг от друга. Но первые слова молитвы, которую произносит Елена, скорее похожи на упрёк, чем на благоговение:
«Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-Заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж очень ясно понимаю. А теперь и старшего отнимаешь. За что?.. Как мы будем вдвоём с Николом?..» (411).
Однако это не ропот, а всего лишь мучительная боль, высказанная Еленой страстно и проникновенно в словах, которые ей подсказывает сердце. Ибо в Евангелии сказано: «Хотят молиться по выученным молитвам, а того не видят, что, исправляя их чрезмерной точностью, делают эти молитвы бесплодными и заглушают в себе молитву сердечную» (Мф., 6: 7—8). Елена именно произносит слова не выученной молитвы, а слова от сердца.
Призывая Божию Матерь умолить Господа Бога, «чтоб послал чудо», Елена «все чаще припадала к полу... всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку, не чувствуя уже жёсткого пола под коленями», «речь её была непрерывна, шла потоком». Её молитва соединяет и покаяние, и готовность к жертве ради спасения жизни брата. М.А. Булгакову удаётся передать в этой сцене состояние высшего трансцендентного переживания встречи с Богом, которое, казалось бы, невозможно выразить словами: «страх и пьяная радость разорвали ей сердце, она сникла к полу и больше не поднималась» (412).
Третий и четвёртый графически выделенные эпизоды показывают последствия того, что совершила Елена таинством своей молитвы, — чудо воскресения. Сначала мы словно бы слышим, как «по всей квартире сухим ветром пронеслась тревога», а затем в последнем эпизоде видим Алексея Турбина, который после долгого забытья вдруг пришёл в себя и лежал, как «ломаная, мятая в потных руках свеча» (412).
Елене удаётся свершить то, о чём даже не могли мечтать мужчины, — чудо спасения умирающего.
В основе религии лежит связь человека с Богом. Человек, разорвавший эту связь своим преступлением, не может простить себе отпадения от Бога. Восстановление возможности воссоединения с Богом становится его главной жизненной целью. Путь восстановления этой связи прослеживается в судьбе Русакова. Он относится к героям, обладающим третьим типом душевного устроения — устремлённостью к Богу.
Восприятие реально происходящих исторических событий, отношение к ним и степень личного участия в них зависят, по М.А. Булгакову, от типа душевного устроения персонажей. В соответствии с христианским учением о душевном устроении герои романа М.А. Булгакова «Белая гвардия» могут быть классифицированы как принадлежащие к разным типам. Елена в большей мере принадлежит к типу героев, имеющих естественный строй души. Страстное расположение души характерно для Алексея Турбина, для Мышлаевского, Степанова-Карася, Най-Турса, Малышева и других. Третий тип душевного устроения — устремлённость к Богу — отличает Николку Турбина и Русакова. Выясняется, что активное участие в политической борьбе, увлечение идеями наиболее характерно для героев имеющих страстное расположение души. Для персонажей с другим типом душевного устроения (Николка, Елена, Русаков) участие в политических событиях является чаще всего неким экстремальным этапом жизни, позволяющим осознать свою истинную сущность и поступать в дальнейшем в соответствии с особенностями своей души.
Внутреннее пространство души персонажей романа «Белая гвардия» отражает также главный романный конфликт, имеющий социально-философско-религиозное содержание: общество — человек — религия. Все герои, пройдя через переходные состояния, делают мучительный выбор во всех трех сферах: от активного участия в социальных процессах — к уклонению от них, от чувства злобы и ненависти — к исходному для них чувству любви, от сомнений в существовании Божием к обретению веры в Бога или, напротив, к атеизму (как, например, Мышлаевский). В страданиях и испытаниях они избавляются от политических иллюзий, стараясь усвоить жизненные уроки. Но выбор, который делают главные персонажи романа, неминуемо толкает их не к жизни, а к неизбежной смерти и христианскому мученичеству, так как живут они в стране, захваченной антихристом. Личный выбор, который они совершают в ходе исторических катаклизмов, определяет их будущее в новых исторических условиях не только перед лицом времени, но и в аспектах Космоса и Вечности.
Примечания
1. В этой части диссертации мы опираемся на методологические принципы классификации художественных образов в произведениях русской литературы, изложенные доктором фил. наук Старыгиной Н.Н. в статье «Женские образы в контексте христианского учения о душевном устроении («Обрыв» И.А. Гончарова. «На ножах» Н.С. Лескова, «Бесы» Ф.М. Достоевского) // Открытый урок по литературе. — М.: Московский Лицей, 1998. — С. 191—208.
2. Н.Н. Старыгина. Женские образы в контексте христианского учения о душевном устроении // Открытый урок по литературе. — М.: Московский Лицей, 1998. — С. 192.
3. Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // О русской литературе. — СПб., 1997. — С. 719.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |