Гоголь сопутствовал духовному развитию Булгакова на протяжении всей его жизни. Творческое использование гоголевского наследия Булгаковым — глубокая и многоаспектная проблема, частично уже ставшая объектом литературоведческих и театроведческих исследований как с фактических сторон (интерес к конкретным гоголевским произведениям, формы их использования, Инсценировки для театра, киносценарии и т. п.), так и с точки зрения теории (соотнесение художественных методов, сущность творческой интерпретации, возможность перевода произведения в другие роды и жанры). Без темы «Булгаков и Гоголь» не обходится ни одна общая работа о писателе, в том числе и первая монография о нем1, да и немало уже опубликовано специальных статей на эту тему2. В предлагаемой заметке речь пойдет лишь об одном аспекте, указанном в заглавии.
В большинстве исследований о Булгакове вообще и по теме «Булгаков и Гоголь», в частности, наиболее подробно рассматривались проблемы творчества, мастерства, положения художника в обществе и т. п. Но эти проблемы можно расширить до жизненного деяния вообще, ибо деятельность человека, особенно в свете идеалов и целей жизни, результативность и ценность деятельности, соотношение ее с нравственными критериями и проч. и проч. — этот круг вопросов постоянно интересовал как Гоголя, так и Булгакова. Большую роль играет он и для исследовательских сфер: литературоведческой, театроведческой и даже общей культурологической.
Гоголь, выросший и вращавшийся в мире дворянской обломовщины, а впоследствии довольно хорошо познавший чиновничий круг, слишком много на своем веку видел бездеятельности, псевдодеятельности, деятельности насильной (крепостной, т. е. из-под палки, или ради денег), чтобы не отобразить всего этого в своих произведениях. В целом у Гоголя складывалось не слишком лестное представление о творческих, деятельных, практических качествах русских людей. Это наглядно демонстрируется собранием его художественных произведений, да и авторскими высказываниями в статьях и письмах. Опасаясь, что П.В. Анненков в «Парижских письмах» начал пропагандировать идеи утопического социализма, принципы равенства и социальной справедливости, Гоголь в письме к нему от 7 сентября (нового стиля) 1847 г. предостерегает: «Если вы станете действовать и проповедовать, то прежде всего заметят в ваших руках эти заздравные кубки, до которых такой охотник русский человек, и перепьются все, прежде чем узнают, из-за чего было пьянство»3.
Совершенно исключительным на фоне неподвижного, мертвого мира монстров выглядит деятельный Чичиков (гений Гоголя глубоко вскрыл в этом образе почти нереальное, почти фантастическое слияние социально-экономических, накопительских стимулов к действию со страстью, артистизмом, творчеством). А почти единственный, почти исключительный антипод Чичикова, т. е. деятель положительный, нравственный — Костанжогло — нарочно сделан греком, представителем известной своей практической активностью нации, а не русским.
Булгаков, человек исключительно деятельной и динамичной эпохи, сам принадлежавший к семье упорных тружеников, наоборот, как правило, изображал в своих произведениях людей энергичных, активных, даже часто активных до настырности. Контрасты у него, в отличие от классических сюжетов, возникают не между анемичными, пассивными обломовыми и деятельными штольцами, а между разными по нравственному уровню и идеалам «активистами». Творческие люди высокой нравственности у Булгакова обычно отличаются чудаковатыми, донкихотскими чертами, почти всегда бытовой непрактичностью, и наоборот, дельцы, хапуги характеризуются изумительной приспособляемостью к любым условиям, любым переменам, талантливым практицизмом. Интересно, что одним из первых сатирических откликов на распространявшийся по России нэп была осовремененная переделка Булгаковым «Мертвых душ» — «Похождения Чичикова» (1922)4. В этом рассказе-очерке тема «положительного» предпринимательства типа деяний Костанжогло была совершенно снята, осталась лишь галерея приспособленцев и гешефтмахеров (впрочем, сопровождаемых и бездельниками).
Когда Булгаков в 1930 г. принялся за инсценировку «Мертвых душ» для МХАТа (как чуть позднее в 1934 г. — за киносценарий для И.А. Пырьева), то также тема Костанжогло, как и вообще тема созидания в любом виде, совершенно его не привлекала — весь динамичный сюжет театральной инсценировки и киносценария был посвящен приключениям Чичикова: его успехам по скупке мертвых душ, его провалу и заключению в тюрьму, а затем, с помощью крупной взятки, освобождению. Лирические и пафосные инкрустации, вставлявшиеся в текст, выглядели достаточно инородными телами, они почти все в результате оказались сокращенными. Создавалось как бы господство активного, деятельного зла, творившего свои поступки нагло, распоясанно, бесконтрольно, безнаказанно.
Гоголь уравновешивал стихию зла положительными образами 2-го тома «Мертвых душ» и предполагал затем показать возможность нравственного перерождения «падших» персонажей, и, в первую очередь, — Чичикова. Булгаков же совершенно обошел эти темы.
Гоголь не был просветителем, но он почти по-просветительски верил в могучую силу слова. На такой вере основаны все его утопии. «Выбранные места из переписки с друзьями» пестрят призывами к действенным устным проповедям («Найдешь слова, найдутся выражения, огни, а не слова, излетят от тебя, как от древних пророков...»; «...умей пронять его хорошенько словом...»; «Народу нужно мало говорить, но метко»5 и т. п.), не говоря уже о специальной главе книги: «О том, что такое слово». Велика сила слова и в «Мертвых душах». Заключительная глава 2-го тома в сохранившейся части полна возвышенных речей генерал-губернатора, взывающего к честности и благородству, и прожженные мерзавцы и взяточники ошеломлены, чуть ли не проникаются раскаянием...
А Булгаков был весьма далек от просветительских иллюзий: сложные потрясения XX века не давали трезво, реалистически мыслящему художнику почвы для веры в словесные увещевания. Но, с другой стороны, Булгакову не дано было, в силу целого комплекса причин, увидеть в жизни значительные социальные силы, способные реально бороться со злом в любых его ипостасях (буржуазное хищничество, корыстная общественно-политическая мимикрия и т. д.). Прочный этический фундамент, построенный дореволюционной русской интеллигенцией, оказывался, по Булгакову, достоянием одиночек, трагически бессильных в противостоянии злу. А в то же время романтически возвышенной душе писателя очень хотелось возмездия, наказания зла. Булгаков отнюдь не был «непротивленцем», он готов был применить к злу самое настоящее насилие. Кстати сказать, он был мужественным человеком и всегда ненавидел трусость, в жизни и творчестве.
Борьба со злом с помощью силы возможна в двух вариантах: «рыцарская», благородная борьба, проповедовавшаяся и осуществлявшаяся на практике честными революционерами всех стран и эпох, и борьба «злая», с использованием недозволенных средств, т. е. варварская и «иезуитская» борьба с варварством. Первый вариант результативен при достаточно весомой поддержке активистов широкими слоями недовольных царящим злом, в противном случае борьба оказывается неравной; в ней не равны также и этические диапазоны действий и результатов. Как справедливо заметил В.Г. Белинский в письме к В.П. Боткину .от 5 ноября 1847 г.: «...подлецы потому и успевают в своих делах, что поступают с честными людьми, как с подлецами, а честные люди поступают с подлецами, как с честными людьми»6.
В таком случае активная борьба со злом оказывается донкихотством, в сложной реальности не столько смешным, сколько трагичным. Этот вариант постоянно привлекал творческое внимание Булгакова. Донкихотские ситуации, мотивы, черты характера присутствуют в большинстве его крупных произведений: в «Белой гвардии» — «Днях Турбиных», в «Мастере и Маргарите», в пьесе «Адам и Ева» (1931) — и вся эта цепь завершается театральной инсценировкой романа «Дон Кихот» (1938). Как правило, донкихотские ситуации и черты не способствуют поражению злых сил (лишь в «Адаме и Еве» глухо намечена «гоголевская» тема нравственного перерождения антагонистов академика Ефросимова, своеобразного социального и научного Дон Кихота), в общем же при Дон Кихотах злодеи не получают отпора, не говоря уже о серьезном наказании зла.
А так как Булгакову очень желалось увидеть воплощение возмездия, то он вынужден был с самых ранних своих писательских лет обращать внимание и на второй вариант борьбы со злом: когда для этого используются злые же силы. Наиболее характерный пример — упоминавшийся уже рассказ «Похождения Чичикова», где персонажи гоголевского романа оказываются прекрасно приспособившимися к условиям московской жизни начала нэпа. Булгаков высмеивает буржуазное предпринимательство, а также бюрократические неполадки в ранних советских учреждениях, но не только высмеивает: он хочет на страницах рассказа наказать приспособленцев, бюрократов, бездельников и передает повествователю функции, по его словам, «бога на машине», мотивируя свободу действий и жестокость тем, что все происходит во сне. Вот какие варварские способы применяет повествователь:
«— Подать мне сюда Ляпкина-Тяпкина! Срочно! По телефону подать!
— Так что подать невозможно ... Телефон сломался.
— А-а! Сломался! Провод оборвался? Так чтоб он даром не мотался, повесить на нем того, кто докладывает!!
* * *
...Подать мне списки! Что? Не готовы? Приготовить в пять минут, или вы сами очутитесь в списках покойников!
* * *
В два счета починили и подали.
* * *
— Чичикова мне сюда!!
— Н...н... невозможно сыскать. Они скрымшись...
— Ах, скрымшись? Чудесно! Так вы сядете на его место.
* * *
И через два мгновения нашли!»
Чичикова, несмотря ни на какие его мольбы, повествователь немедленно казнит: «Камень на шею — и в прорубь! И стало тихо и чисто»7.
Повествователь у Булгакова — интеллигентный человек, лишь во сне способный на подобную жестокость. В дальнейшем писатель отдаст функции жестокого возмездия «нечистой силе»; наиболее наглядно это будет воплощено в «Мастере и Маргарите».
У Гоголя «нечистая сила» выступает в двух видах: или это ничтожный черт, «мелкий бес», близкий к соответствующему образу русской и украинской бытовой сказки («Пропавшая грамота», «Ночь перед рождеством»), или же адская дьявольщина, жестокая и безгранично сильная (воистину нечистая сила!), в «Страшной мести» и «Вии». Оба вида слиты в «Вечере накануне Ивана Купала». Тема возмездия лишь пунктирно намечена в «Страшной мести»: его осуществляет всадник-рыцарь, явный представитель добра и света; в заключительной же новелле об Иване и Петре — сам господь бог. Ближе к булгаковской теме наказания зла злом концовка «Шинели»: на грани реальности и фантастики в Петербурге стали действовать какие-то темные силы (чуть ли не мертвый-воскресший Акакий Акакиевич), сдергивающие по ночам шинели не только с бедняков, но и с «тайных советников», и в конце концов ограбившие «одно значительное лицо», не помогшее в свое время Акакию Акакиевичу.
А.П. Скафтымов заметил, что, в отличие от драм А.Н. Островского, у Гоголя «нет жертвы порока», ибо в его пьесах нет «подлинно человеческих» характеров: «Действие в пьесах Гоголя складывается в сфере вольных или невольных столкновений разных порочных типов»8. В какой-то мере это наблюдение может быть распространено почти на все творчество Гоголя, ибо и в повествовательной прозе у него немного найдется «подлинно человеческих» характеров. «Шинель» — скорее исключение, чем правило. Если же идет соревнование одних порочных типов, то горе некоторых из них не воспринимается читателем как несчастье, взывающее к нравственному отмщению.
У Булгакова же очень часто, и больше всего, пожалуй, в «Мастере и Маргарите», показаны благородные, «человечественные» образы как жертвы различных сил зла, и автор исподволь, но неуклонно приводит сюжет романа к таким нравственным коллизиям и результатам, которые как бы вопиют о возмездии. А право на воздаяние возмездия Булгаков передает представителям ада, Воланду и его компании: единственная сила, которая в романе взрывает и наказывает мещанскую пошлость, подлость, корысть, — дьявол... Фантастические и жестокие расправы Воланда и его «ближних» демонстрируют как бы безграничные возможности сил ада: человек как будто становится пассивной и ничем не защищенной игрушкой в руках темных и неумолимо беспощадных властителей. Но люди добра, света, творчества оказываются еще более могучими: перед ними останавливается и оказывается пассивным сам дьявол, не просто бессильный перед их высокими качествами, но и как бы склоняющийся перед ними, признающий их величие и ценность. Эта тема у Гоголя совсем не была намечена. Да и Булгаков пришел к ней в конце жизни, в уникальном произведении. Интересно, что в театральной инсценировке и в киносценарии «Мертвых душ» тема «злого» возмездия совершенно отсутствует: здесь Булгаков следовал за Гоголем и не вводил своих собственных идеологических и художественных находок.
Примечания
1. Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983.
2. Егоров Б.Ф. М.А. Булгаков — «переводчик» Гоголя (Инсценировка и киносценарий «Мертвых душ». Киносценарий «Ревизора») // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978. С. 57—84; Чудакова М.О. Булгаков и Гоголь // Русская речь. 1979. № 2. С. 38—48; № 3. С. 55—59; Файман Г.С. На полях исследований о Булгакове: Заметки читателя // Вопросы литературы. 1981. № 12. С. 203—209 (разд. 2, 3); Файман Г.С. «В манере Гоголя...» // Искусство кино. 1983. № 9. С. 106—109; Чеботарева В.А. О гоголевских традициях в прозе М. Булгакова // Русская литература. 1984. № 1. С. 167—176; Смелянский А. Булгаков и поэма Гоголя // Театр. жизнь. 1984. № 7. С. 14—15; № 8. С. 30—31; № 11. С. 22—23; Мацкин А. Станиславский: Скрещение идей и судеб в «Мертвых душах». 1932. // Мацкин А. На темы Гоголя: Театральные очерки. М., 1984. С. 214—367. Из зарубежных трудов мне известна ст. Milne L. M.A. Bulgakov and Dead Souls: the Problems of Adaptation // The Slavonic and East European Review. 1974. Vol. III, N 128.
3. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Л., 1952. Т. 13. С. 383—384.
4. Этот рассказ Булгакова был перепечатан в журнале «Сельская молодежь» (1966. № 1. С. 38—41).
5. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 281, 324, 327.
6. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1956. с. 412.
7. Сельская молодежь. 1966. № 1. С. 40—41.
8. Скафтымов А.П. Белинский и драматургия А.Н. Островского // Учен. записки Саратовского гос. ун-та. Саратов, 1952. Т. 31. С. 77—79.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |