А.Г. Рабинянц. Из творческой истории пьесы М. Булгакова «Александр Пушкин». (Булгаков и пушкинистика 1920—1930 годов)

Творческая история пьесы «Александр Пушкин», написанной М. Булгаковым в полемике с его же соавтором В. Вересаевым, связана с пушкинистикой 1920—30-х гг. Взаимоотношения с ней в процессе работы над пьесой — почти не исследованная тема. В данной статье мы лишь наметим круг вопросов, связанных с наукой о поэте и сыгравших большую роль в создании пьесы.

Существуют два мнения об отношении Булгакова к пушкинистике его времени, когда он занимался в 1934—35 гг. историей гибели поэта. Одно принадлежит К. Федину, который, рецензируя в 1943 г. спектакль МХАТа «Последние дни» (по пьесе М. Булгакова «Александр Пушкин»), писал, что Булгаков не мог взять на себя больше пушкинистов и боялся с ними поссориться, отчего на каждым вопрос, касающийся дуэли и гибели поэта, отвечал в пьесе — и да и нет¹. Другое — С. Ермолинскому, считавшему, что в «Александре Пушкине» Булгакова не интересовало исследование преддуэльной истории. «Повторялась, в общем-то несложная вересаевская версия»², — писал он. Итак, К. Федин говорил, что у Булгакова вообще не было своей позиции в отношении дуэльной истории, а С. Ермолинский — что Булгаков придерживался точки зрения В. Вересаева. Думается, что оба они были неправы.

Используя материалы Вересаева из его популярнейшей, почти каждый год переиздававшейся книги «Пушкин в жизни» (у Булгакова было академическое издание — 1932 г.), Булгаков работал совершенно независимо и самостоятельно не только как драматург, но и как исследователь. В то время, когда Булгаков писал пьесу, история гибели Пушкина была еще мало изучена. Ведь и до сегодняшнего дня продолжаются изыскания.

А.А. Ахматова в черновых записях к своей статье «Гибель Пушкина» писала о дуэли и смерти поэта, что «страшное, конечно, было, но мы о нем до самого последнего времени совершенно не догадывались»³. Эти ее слова относятся к 1958 г. Задолго до них Булгаков угадал о «страшном». Но когда соавтор по пьесе «Александр Пушкин» В. Вересаев требовал в 1930-х гг. точного отражения исторических событий, Булгаков понимал всю сложность этой задачи. Пушкинистика не могла еще ответить на многие вопросы. По некоторым из них существовали противоречивые, иногда малодоказательные выводы. «Вся беда в том, что пушкиноведение, как я горько убедился, не есть точная наука»⁴, — писал драматург в одном из писем к Вересаеву. Именно в 1934 г., рассуждая о проблемах построения научной биографии Пушкина, Д. Благой отмечал, что теперь «помимо овладения материалами пушкинианы необходима их тщательная критическая ревизия»⁵.

Булгаков обратился за помощью к В. Вересаеву, с которым его долгие годы связывали самые добрые дружеские отношения. Вересаев неоднократно выручал его в тяжелых ситуациях, один из первых отметил дарование начинающего писателя и поддержал его. Булгаков ценил произведения Вересаева, относился к нему благодарно и с глубочайшим уважением. Их объединяло и то, что оба пришли к пушкинистике как бы со стороны, не занимались наукой о поэте в традиционном, классическом смысле, а искали каждый свой путь. Булгаков — как драматург, художник. Вересаев — как автор монтажа материалов, документальных и мемуарных свидетельств.

Булгаков, собираясь писать пьесу о Пушкине, рассчитывал, что она будет поставлена в театре имени Е. Вахтангова, или во МХАТе, ленинградском Красном театре, или в любом театре, который заинтересуется ею к пушкинскому юбилею 1937 г. И это было важной причиной, чтобы просить именно Вересаева быть его соавтором и помощником, т. к. Вересаев имел очень значительный авторитет в пушкинистских кругах.

По предварительной договоренности Вересаев должен был быть консультантом по историческим материалам, а драматургическая часть целиком и полностью отдавалась Булгакову. Однако процесс работы над пьесой сопровождался бесконечными спорами и разногласиями, окончившимися тем, что Вересаев отказался поставить свое имя на рукописи пьесы, написав за это время свой собственный вариант, тексты которого сейчас находятся в архиве ЦГАЛИ.

Соавторы принципиально расходились во взглядах на судьбу Пушкина. Они, как писала Е.С. Булгакова⁶, говорили на разных языках. Получая материалы от своего соавтора, Булгаков не нуждался в «вересаевской концепции», о которой говорил С. Ермолинский, потому что у него был свой замысел и своя позиция. В чем же заключалась «вересаевская концепция»? И почему писатели находились в постоянных разногласиях? В чем главный смысл их споров?

Вересаев видел личность Пушкина как бы «в двух планах»: «В жизни — суетный, раздражительный, легкомысленный, циничный, до безумия ослепляемый страстью. В поэзии — серьезный, несравненно-мудрый и ослепительно-светлый, — «весь выше мира и страстей»»⁷. Булгакову своя собственная судьба виделась через пушкинскую. В одном из писем к П.С. Попову он говорил, что для него личность поэта даже выше его стихов. «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!)»⁸. У Булгакова было особое, бережное отношение к Пушкину. Он считал, что отделять жизнь поэта от его творчества невозможно, немыслимо.

Несмотря на то, что книга «Пушкин в жизни» была, по мысли Вересаева, лишь сборником материалов, не биографией поэта, а только исторической подборкой, посвященной поведению поэта в обыденной и повседневной жизни, и ничего больше от нее нельзя было требовать, из этого свода вырастал облик человека, каким его представлял Вересаев. В.Б. Шкловский в 1938 г. говорил, что ««Пушкин в жизни» — это Пушкин, от которого отняли перо и чернила»⁹. А задолго до него Г.О. Винокур в работе «Биография и культура» (1927 г.) писал «о таком понимании личной жизни, которое если не целиком, то преимущественно сводит ее к сфере быта. В этом случае начинает казаться, что личная жизнь есть не что иное, как совокупность социально-бытовых привычек и наклонностей, манера одеваться и волочиться, круг семейных забот и ресторанной жизни, интимных отношений и литературных сплетен. На основе такого понимания возникают книги с заглавиями, вроде «Пушкин в жизни»»¹⁰. В результате всех тщательных и кропотливых усилий, писал он, несмотря на толстый свод документов, мемуарных свидетельств и выяснений, поэт предстает в книгах, подобных «Пушкину в жизни», похожим на Ноздрева. Г. Винокур, вероятно, читал «Записки на манжетах» М. Булгакова, впервые опубликованные в 1923 г., и, размышляя о современном пушкиноведении, он вспомнил «Историю с великими писателями», в которой для вечера, посвященного поэту, М. Булгаков и Ю. Слезкин заказывали портрет Пушкина художнице Марье Ивановне. «Ровно за полчаса до начала я вошел в декораторскую и замер... Из золотой рамы на меня глядел Ноздрев. Он был изумительно хорош. Глаза наглые, выпуклые, и даже одна бакенбарда жиже другой. Иллюзия была так велика, что казалось, вот он громыхнет хохотком и скажет: — А я, брат, с ярмарки. Представь: продулся в пух!»¹¹.

В спорах с Вересаевым по поводу пьесы Булгаков через десять лет после «Записок на манжетах» продолжал отстаивать свое понимание пушкинской личности. Для него важно было не то, каким поэт представал в противоречивых воспоминаниях современников, а каким он был на самом деле. Булгаков не отделял литературную судьбу писателя от личной. Подвергаясь сам бесконечным нападкам «неистовых ревнителей», жестоко страдая от регулярных запрещений каждой своей пьесы, Булгаков, как никто другой видел страшную ситуацию пушкинской смерти как бы изнутри, чувствовал ее очень сильно и близко. Он называл себя потомком и наследником «командора ордена наших русских писателей»¹².

Целомудренное отношение к имени поэта было одной из главных причин, почему Булгаков решил, чтобы он не появлялся на сцене. Драматург хотел показать судьбу Пушкина, стремящегося в страшном мире сохранить свою независимость. Исключив его из действующих лиц пьесы, он тем самым вообще отбросил вопрос о «двух планах», о каком бы то ни было разделении жизни и творчества. Булгаков осмыслял личность Пушкина через весь его путь, естественным завершением которого была великая смерть. Вересаев считал, что только в конце жизни красота пушкинской души вспыхнула ослепительным светом. «Умирал он не как великий поэт, а как великий человек, — писал Вересаев. — И только в смерти Пушкина чувствуешь, сколько возможностей таилось в этой душе»¹³. Здесь Вересаев уже иначе увидел личность Пушкина, хотя и не отказался от своей идеи.

Прав Е. Зайончковский, который писал, публикуя письма Булгакова и Вересаева в «Литературной России»¹⁴, что в 1934 г. В.В. Вересаев был полон мыслей о Пушкине. Очень важно, что, как он отмечал, Вересаев был членом юбилейной Пушкинской комиссии, работал над «Биографией Пушкина», за которую впоследствии получил на конкурсе первую премию. Но ведь нельзя за заслугами не замечать и некоторых недостатков в позиции Вересаева-пушкиниста. Не случайно в 1920-е и 30-е гг. его взгляды подвергались критике таких известных ученых, как Н. Пиксанов, П. Щеголев, Г. Винокур, В. Шкловский, М. Цявловский. Цявловский писал, например: «Кроме собрания извлечений из мемуаров, Вересаевым написан ряд статей о Пушкине, самая значительная из которых — «В двух планах». Развиваемое в статье положение о полной разобщенности Пушкина-человека и Пушкина-поэта, с моей точки зрения, совершенно неприемлемо. Помимо всего прочего, это положение никак не вяжется с общим мировоззрением Вересаева, до мозга костей позитивиста-материалиста»¹⁵. Однако, мысль Вересаева о «двух планах» пушкинской личности оказалась очень живучей. В 1930-х гг. в статьях других авторов она доводилась до крайности. С поэтом вообще не считались как с человеком, и он лишался каких бы то ни было личных мотивов, взглядов, желаний. О нем сочиняли самые разные, подчас странные книги и пьесы. В 1935 г. самому Вересаеву пришлось защищать от таких авторов Пушкина, ибо, как он писал, «даже при жизни Пушкина никакие Булгарины не печатали о нем подобных гнусностей»¹⁶, как некоторые ученые и критики в 1930-х гг. Именно к пушкинистам обращался со словами «пощадите классика!»¹⁷ В. Стенич, в борьбе за «пристойное обращение с пушкинским наследием» нужны были очень серьезные меры.

Одновременно с М. Булгаковым и В. Вересаевым, когда они осенью 1934 г. обдумывали будущую пьесу о поэте, 17 ноября в Клубе мастеров искусств Вс. Мейерхольд делал доклад на тему «Пушкин и Чайковский». Он работал тогда над постановкой «Пиковой дамы» в Малом оперном театре. Мейерхольд начал свое выступление с вопроса: «Где дыхание А.С. Пушкина в «Пиковой даме» П.И. Чайковского?»¹⁸. Главной заботой театра в работе над новым сценарием и новым текстом было стремление восстановить репутацию А.С. Пушкина, — говорил режиссер. «Как могло случиться, — спрашивал он, — что самые популярные исполнители Германа показывали его так, что ни в одном жесте актера, ни в одной им произносимой фразе не проступал ни один из мотивов, щедро разбросанных в повести «Пиковая дама» гениального А.С. Пушкина?» Мейерхольд вместе с автором нового текста для оперы В. Стеничем поставили своей задачей «пушкинизирование» «Пиковой дамы» Чайковского.

Так же, как Ю. Тынянов, который в 1935 г. начнет писать роман о поэте, Вс. Мейерхольд и М. Булгаков создавали свои произведения в противоборстве с критиками, писателями, драматургами, не считавшимися с Пушкиным. Они хотели восстановить подлинный облик поэта, вернуть его зрителям и читателям.

Пушкин, думая о драматическом поэте, «беспристрастном, как судьба», считал, что его дело — «воскресить минувший век во всей его истине»¹⁹. Булгаков именно так и работал над своей пьесой. Он, угадывая и домысливая некоторые события пушкинской гибели, где была возможность, использовал точные детали, подробности, исторические характеристики. Каждая реплика, каждая черточка в обрисовке героев и в коротких, лаконичных булгаковских ремарках предварительно выверялась драматургом несколькими, порой даже взаимоисключающими друг друга мнениями очевидцев и современников Пушкина. Все, что можно было извлечь из научной и мемуарной литературы, было им использовано.

Работая самостоятельно над темой последних дней Пушкина, драматург так же глубоко занялся изучением событий дуэли и гибели, как в дальнейшем, независимо от его пьесы стремилась их исследовать наука. Он соглашался с выводами пушкинистов — П. Щеголева, Л. Гроссмана, П. Анненкова или М. Лемке, если они ему казались верными, но все вопросы, связанные с дуэлью и смертью поэта, изучал сам. Ради живого Пушкина писатель стремился к исторической достоверности. В этом проявилось чувство высокой ответственности за каждое слово, сказанное им о Пушкине. Для этого он в первую очередь перечитывал пушкинские произведения, дневник, письма. Он думал о судьбе поэта, погружаясь в его сочинения, записи, интонации. Это избавляло от опасности обытовления, от крайностей и резких оценок. Затем Булгаков стал читать материалы Вересаева, который ставил рядом выписки документального и мемуарного характера, иногда сомневаясь в их достоверности, и Булгаков столкнулся с некоторой путаницей во взглядах и воспоминаниях современников о событиях дуэли и гибели. Не удовлетворившись подборкой Вересаева в книге «Пушкин в жизни», писатель обратился к трудам П.Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» (1928 г. издания) и М.К. Лемке «Николаевские жандармы и литература 1826—1855 годов» (С.-Пб., 1909 г.). На то, что Булгаков изучил именно эти книги, указывают его собственные ссылки в письмах к Вересаеву.

Как уже отмечалось, Булгаков читал «Дневник» А.С. Пушкина 1833—1835 гг. Под редакцией и с объяснительными примечаниями Б.Л. Модзалевского и со статьею П.Е. Щеголева. М. — Пгр., Гос. Изд., 1923 г. (Второе издание «Дневника» — под редакцией и с комментариями В.Ф. Саводника и М.Н. Сперанского. М. — Пгр., Гос. Изд., 1923 г.). М.О. Чудакова, исследовав его черновые тетради, писала, что из «обширных комментариев к изданиям («Дневника». — Р.А.) черпал он различного рода реалии и биографические факты»²⁰. Отмечала она и третий том «Переписки» Пушкина, изданный В.И. Саитовым (Спб., 1911), в котором были опубликованы письма последних лет, не вошедшие в три тома «Пушкин. Письма», выпущенные под редакцией Б.Л. Модзалевского в 1926—1935 гг.

Среди литературных воспоминаний Булгаков, вероятно, использовал в своей работе над пьесой «Воспоминания» В.А. Соллогуба (М—Л., 1931 г.), «Литературные воспоминания» И.И. Панаева (Л., 1928 г.), В.В. Ленца «Приключения Лифляндца в Петербурге» («Русский архив», 1878, кн. 1—4), П.В. Долгорукова «Петербургские очерки» (М., 1934 г.) и «Мою повесть о самом себе и о том, «чему свидетелем в жизни был». Записки и дневник (1804—1877) А.В. Никитенко, T. I, II, под редакцией М.К. Лемке (Пб., 1904—1905); а также Н.И. Греча «Записки о моей жизни» (издание А.С. Суворина — Спб., 1886 или академическое — М.—Л., 1930), хотя М.О. Чудакова и утверждает, что этой книги не было в библиотеке Булгакова во время работы над пьесой и поэтому он ею не пользовался²¹. Думается, что эта книга была драматургу известна, т. к. он не ограничивался своей домашней библиотекой. Он пользовался очень широким кругом материалов, и в пьесе отразились литературные воспоминания и изыскания пушкинистов, которые Булгаков читал для характеристики своих персонажей.

В одном из писем Вересаев упрекал Булгакова в исторических неточностях, допущенных в пьесе, среди которых он называл цитирование лютеранином Дубельтом евангельского текста и то, что Салтыков не мог произносить слово «инкогнито». Булгаков отвечал ему: «Вот случаи с Дубельтом и Салтыковым. Почему Дубельт не может цитировать Священное писание? Дубельт «ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания, в котором был, по-видимому, очень сведущ, и искусно ловил на словах» (Костомаров, Автобиография, «Русск. мысль», 1885. V. 127. Цит. Лемке. «Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг.», Спб., 1909, стр. 121 и 122). Почему Салтыков не может говорить об инкогнито? «...проходил, сильно стуча испанской тростью, через библиотеку в свой кабинет. Он называл это своим «инкогнито». («Русский архив», 1878, II, стр. 457). Объясните мне, почему с такой настойчивостью Вы выступаете против этих мест?»²².

Булгаков цитировал книгу М.К. Лемке и «Приключения Лифляндца в Петербурге», воспоминания известного композитора и музыканта В.В. Ленца, бывавшего часто в доме С.В. Салтыкова в 1834 г. Эти мемуары были извлечены П. Бартеневым из Санкт-Петербургской Немецкой газеты 1878 г. и перепечатаны в «Русском архиве».

Совершенно необъяснимым является тот факт, почему, по мнению Вересаева, лютеранин не мог знать текст Священного писания, когда в действительности именно эта книга была самой первой и основной для лютеран. В работе М. Лемке, которая была хорошо изучена Булгаковым, в главе, посвященной Дубельту, драматург прочел много любопытного о «лукавом генерале». Это сыграло свою роль в восприятии Булгаковым Л.В. Дубельта, характер которого в пьесе один из самых сложных и незаурядных. Материалы, собранные Лемке, дали живой и необычный ракурс. «Лукавый генерал, — писал он, — был натура не совсем обыкновенная. Очевидно там, внутри, у него было что-то, что, прикрытое мундиром, осталось, может быть неизвестным современникам и потомству. Чем иначе объяснить такую, например, мелочь: выдавая вознаграждение своим агентам, Дубельт всегда придерживался цифр кратных 3-м; «в память тридцати сребренников!» — пояснял он, шутя, в кругу коротких знакомых (Истор. Вести., 1887, X, 172). И, выдавая плату за донос, Дубельт пощечинами иногда учил шпионов, промышлявших клеветой... (Жедеонов «Случай в Петербурге в 1848 г.» — Рус. Стар., 1890 г., VIII, 299). Из писем его к жене видно, что он рыдал, глядя на картину Брюллова, изображающую распятие Спасителя... (Рус. Стар., 1888, XI, 510—511)»²³.

В пьесе Дубельт вспоминает брюлловское распятие, но совершенно хладнокровно. Докладывая Николаю I, он зачитывает ему стихотворение Пушкина «Мирская власть», появившееся сразу после того, как было приказано поставить к картине караул. Еще одно свидетельство, что, по словам Николая о Пушкине, «этот человек способен на все, исключая добра»²⁴. Дубельт, выдавая Биткову жалованье в размере тридцати рублей, говорил: «Иуда Искариотский иде ко архиереям, они же обещаша сребренники дати...» И было этих сребренников, друг любезный, тридцать. В память его всем так и плачу». Дальше появляется Богомазов, которому за верную службу выдается тридцать целковых. Дубельт, пользуясь доносами, говорит с теми, кто их ему доставляет, свысока и снисходительно, проявляя в насмешках над Битковым и Богомазовым иронию и тонкий ум.

Что же касается Ивана Варфоломеевича Богомазова, то здесь необходимо отметить, что не только историческая личность В.Ф. Боголюбова могла привлечь внимание Булгакова. Думается, что книга А.С. Полякова «О Смерти Пушкина. (По новым данным)» (1922 г.), первое исследование, появившееся после открытия секретных николаевских архивов, являлась одним из интересовавших Булгакова источников. В примечаниях к этой книге привлекает внимание заметка, касающаяся Николая Андреевича Кашинцова, занимавшегося доносами на литераторов и поддерживавшего родственные отношения с Дубельтом. «Вероятно, выбор на Кашинцова, как на осведомителя о литературной Москве, пал потому, что он был знаком со многими профессорами и писателями Первопрестольной, да и сам не чуждался литераторства». «Источником донесений Н.А. Кашинцова, — писал А.С. Поляков, — обыкновенно служили сплетни, толки в различных московских кружках, наушничества добрых знакомых осведомителя, хотевших, чтобы их словесные доносы дошли до III отделения, и изредка документы, которые попадали в руки Кашинцова. У нас есть сведения (см. упомянутое выше предисловие П. Бартенева), как Николай Андреевич Кашинцов выпрашивал письма Пушкина у П.В. Нащокина «на один день для прочтения с семейством» и задержал так долго, что Нащокин одно время считал их для себя погибшими»²⁵.

Битков в пьесе вспоминает книги Пушкина, потому что ими интересуется Дубельт. Булгаков выбирает названия не произвольно, а обдуманно и не случайно. Первые три — «Сова, ночная птица, Кавалерист-девица, История славного воина Ваньки-Каина», — были указаны в работе Б. Модзалевского «Библиотека Пушкина. Новые материалы», изданной в «Литературном наследстве» 1934 г. Причем эти три книги были помещены в раздел — «Книги, бывшие в библиотеке Пушкина и не сохранившиеся». То есть для Булгакова был важен и этот, казалось бы, незначительный момент, еще раз подтверждающий, что заинтересованность Л.В. Дубельта была не только на словах.

В подтверждение мысли о том, что Булгаков был необыкновенно требователен к себе и чувствовал значительность каждого слова, связанного в пьесе с именем Пушкина, говорит и тот факт, что даже восклицания Н.В. Кукольника: «Преображенцы, вы любите поэзию, просите его», — о Бенедиктове, — и «Браво! Браво! Каков! Преображенцы, аплодируйте» (I д., II картина — в доме С.В. Салтыкова), — тоже историческая подробность, о которой писал И.И. Панаев в своих «Литературных воспоминаниях». Описывая литературный вечер у Кукольника, Панаев замечает: «За шампанским Кукольник встал и, обращаясь в особенности к офицерам, поднимая бокал и протягивая с ним руку к портрету брата, произнес торжественно: — Преображенцы! За здоровье отсутствующего Платона!» Затем, когда «Глинка, почувствовав вдохновение, сел за фортепиано и начал импровизировать, Кукольник стоял у фортепиано, восклицая по временам: «дивно!» и обращаясь к офицерам шептал, прикладывая указательный перст к губам: «слушайте, слушайте, Преображенцы!»²⁶.

О роли Николая I в событиях пушкинской смерти Булгаков почти полностью согласился с А. Поляковым, П. Щеголевым, М. Лемке, Г. Чулковым, М. Цявловским, Б. Казанским. В этом вопросе Булгаков оказался не выше пушкиноведения 1930-х гг. Сегодня, на основе новых материалов, автор книги «Пушкин в 1836 году» С.Л. Абрамович пишет, что «поведение Николая I в деле Пушкина не было, конечно, ни единственной, ни тем более определяющей причиной январской трагедии. (…) Никакого «адского» злодейства царь не совершил: наивно приписывать ему некие тайные козни и заранее разработанные планы, направленные на то, чтобы погубить Пушкина. Николай I не давал себе труда быть интриганом, он был слишком самодержцем, чтобы испытывать в этом потребность»²⁷.

В пьесе Булгакова Николай, ничем себя не выдавая, дает понять Бенкендорфу и Дубельту, как должна окончиться дуэль. О Пушкине говорит с нескрываемой ненавистью: «Позорной жизни человек. Ничем и никогда не смоет перед потомками с себя сих пятен. Но время отомстит ему за эти стихи, за то, что талант обратил не на прославление, а на поругание национальной чести. И умрет он не по-христиански. Поступить с дуэлянтами по закону...» Булгаков очень глубоко понимал, что такое была зависимость Пушкина, как человека и поэта, от Николая при жизни, и он усугубил в пьесе этот мотив.

Булгаков, как уже говорилось, знал книгу М. Лемке «Николаевские жандармы и литература», он ею пользовался для сведений о Дубельте. Но в этой же работе Лемке приводит отрывок из статьи П. Щеголева «П.Г. Каховский», в которой высказывалась мысль, что «государь выдавал себя не за того, кем он был на самом деле; государь играл»²⁸. Затем на новом документальном материале А. Поляков подтвердил и развил эту тему. «Будучи создателем III Отделения, — писал он, — Николай был и душой его. Бенкендорф, Орлов, Дубельт et tutti quenti состояли исполнителями воли Царя. Во главе корпуса стоял талантливый руководитель — сам Император. Он умело скрывал свои способности и, как за ширмы, прятался за своих, менее одаренных помощников, которые всегда пели с его голоса и должны были попадать в тон. Бенкендорф в этом преуспевал»²⁹.

В книге Г. Чулкова «Императоры», которой, как пишет М. Чудакова³⁰, пользовался в работе над пьесой Булгаков, есть очень характерное замечание: «Николай Павлович Романов не случайно любил посещать маскарады: это его пристрастие к личинам характерно для его биографии»³¹.

Булгаков использовал эти соображения о двойственном поведении Николая, избегая лобовых приемов и прямолинейных мотивировок. В конечном варианте сцены с Жуковским Николай с раздражением говорит об Истории Пугачева и о странном пристрастии Пушкина к «злодеям». Допускал ли здесь Булгаков фактическую ошибку? Мог ли Николай ругать «Историю Пугачевского бунта», если сам был ее цензором, редактором и разрешил к печатанию? В пьесе по замыслу характера император, делая одно, мог говорить совсем другое, тем более через несколько лет. И здесь драматург сознательно, руководствуясь соображениями о двойственном поведении Николая, вкладывает в его уста резкие слова именно о «Пугачеве», который был милостиво проработан царским пером и под новым названием разрешен.

В одном из писем к Вересаеву Булгаков говорит о «каторжных усилиях», которыми сопровождался весь период работы над пьесой и даже после ее формального завершения. Л. Яновская, рассмотрев черновые тетради М. Булгакова, писала: «Как тщательно изучал Булгаков материалы! Выписки, выписки, выписки. Даты, характеристики, описание внешности. Отношение к разным лицам. Язык. Сохранившиеся в письмах и мемуарах выражения... Каждое действующее лицо открывалось писателю во всей глубине, о каждом он мог, казалось бы, написать отдельную пьесу. И одновременно — самоотреченная экономия художественных средств. И великолепные сцены, которые в окончательный текст не войдут»³².

Булгаков стремился в совершенстве знать реальные исторические судьбы людей, о которых писал. Он считал, что если поэту дать в пьесе несерьезных партнеров, это его унизит. В пьесе решающий выбор на краю гибели совершал Пушкин, участие которого, хотя он буквально и не появлялся на сцене, осмыслялось драматургом как ведущее и активное. Поэт присутствовал в каждой реплике и был центром всего происходящего. Булгаков добился этого эффекта, и так же, как в спектакле Вс. Мейерхольда «Пиковая дама», главным, ради чего ставился спектакль и писалась пьеса, был подлинный Пушкин.

Булгаков создавал свое произведение в полемике с критиками, поэтами, пушкинистами. Взявшись за самую трудную, мало исследованную тогда историю дуэли и гибели, он самостоятельно изучал материалы, не принимая на веру ни одного пушкинистского утверждения. Прежде всего писатель предъявлял к себе абсолютные требования, и, несмотря на сложность задачи, стремился к исторической точности. Работая над пьесой, он думал не только о судьбе поэта, не только о том, что происходило с ним при жизни, но и об отношении к нему писателей и ученых в 1930-х гг. Пьеса посвящалась подлинной памяти Пушкина, который всегда был для Булгакова «бедным окровавленным мастером», не сломленным даже своей трагической судьбой.

Ю.М. Лотман пишет, что «Пушкин вошел в русскую культуру не только как Поэт, но и как гениальный мастер жизни, человек, которому был дан неслыханный дар быть счастливым даже в самых трагических обстоятельствах»³³. М. Булгаков тоже был наделен этим даром, проявившимся и в тщательной, «каторжной» работе над пьесой, в том гражданском мужестве, с которым он противопоставил свою пьесу средним поделкам драматургов, писавшим только ради юбилея. Ведь Булгаков никогда не мог примириться с бесстрастным, равнодушным и заведомо упрощенным отношением к Пушкину, он принадлежал к его «дружине ученых и писателей», которые «какого б рода они ни были, всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности»³⁴.

Примечания

1. Федин К.М. Булгаков о Пушкине // Федин К. Собр. соч.: В 10 т. М., 1973. Т. 9. С. 546—547.

2. Ермолинский С.М. Булгаков // Ермолинский С. Драматические соч. М., 1982. С. 659.

3. Неизданная статья Анны Ахматовой о гибели Пушкина / Публ. и примеч. Э. Герштейн // Вопросы литературы. 1973. № 3. С. 232.

4. Письмо М. Булгакова В. Вересаеву, 20 мая 1935 г.: Переписка М. Булгакова и В. Вересаева по поводу пьесы «Александр Пушкин» // Вопросы литературы. 1965. № 3. С. 157.

5. Благой Д. Проблемы построения научной биографии Пушкина // Лит. наследство. М., 1934. Т. 16—18. с. 267.

6. Переписка М. Булгакова и В. Вересаева..., с. 152.

7. Вересаев В. В двух планах: Статьи о Пушкине. М., 1929. С. 140.

8. Письмо М. Булгакова П.С. Попову, 24 апр. 1932 г. // Театр. 1981. № 5. С. 93.

9. Цит. по: Каверин В. Вечерний день: Письма. Встречи. Портреты. М., 1982. С. 103. См. Большой разговор о современной литературе, 26 дек. 1938 г. (по материалам Стенографического отчета) // Дом писателей им. В.В. Маяковского.

10. Винокур Г. Биография и культура. М., 1927. С. 12.

11. Булгаков М. Записки на манжетах // Возрождение. М., 1923. С. 15.

12. Письмо М. Булгакова П.С. Попову, 19 марта 1932 г. // Новый мир, 1987. № 3. С. 163.

13. Вересаев В. Предисловие к третьему изданию «Пушкина в жизни» // Вересаев В. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., 1929. Т. 13. С. 15.

14. Из близкого прошлого: Переписка В. Вересаева и М. Булгакова по поводу пьесы «Александр Пушкин» // Лит. Россия. 1987. 17 апр. С. 16.

15. Цявловский М. Записки пушкиниста / Публ. К. Богаевской // Пушкинский праздник: 1987. 25 мая — 7 июня. С. 14.

16. Вересаев В. В защиту Пушкина: К 100-летней годовщине смерти поэта // Известия. 1935. 2 апр. С. 3.

17. Стенич В. Пощадите классика! // Веч. Красн. газ. 1935. 10 окт. С. 2.

18. Мейерхольд Вс. Пушкин и Чайковский // Пиковая дама: Сб. статей и материалов к постановке «Пиковой дамы» Вс. Мейерхольдом в Малом оперном театре. Л., 1935. С. 5.

19. Пушкин А.С. О народной драме и драме «Марфа Посадница» // Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1978. Т. 7. С. 151.

20. Чудакова М. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения // Встречи с книгой. М., 1979. С. 280.

21. Чудакова М. Условие существования: Пометы на полях // В мире книг. 1974. № 12. С. 80.

22. Письмо М. Булгакова В. Вересаеву, 20 мая 1935 г. // Вопросы литературы. 1965. № 3. С. 155.

23. Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 г.: По подлинным делам третьего отделения Е.И. Величества Канцелярии. 2-е изд. Спб., 1909. С. 122.

24. Здесь и далее текст пьесы цит. по: Булгаков М. Драмы и комедии. М., 1965.

25. Поляков А. О смерти Пушкина (По новым данным). Пб., 1922. С. 94.

26. Панаев И. Литературные воспоминания. Л., 1928. С. 81—82.

27. Абрамович С. Пушкин в 1936 году. Л., 1984. С. 185.

28. Цит. по: Лемке М. Указ. соч. С. 467.

29. Поляков А. Указ. соч. С. 34.

30. Чудакова М. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения // Встречи с книгой. С. 294.

31. Чулков Г. Императоры: Психологические портреты. М., Л., 1928. С. 216.

32. Яновская Л. Михаил Булгаков: из черновых тетрадей пьесы «Александр Пушкин» // Звезда. 1974. № 6. С. 202.

33. Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя. Л., 1982. С. 62.

34. Пушкин А.С. Опровержение на критики // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 137.