Важнейшей чертой воплощения идеального в романах Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова следует признать диалектику идеала и антиидеала. Устоявшегося определения «антиидеала» и «антиидеального» не существует, это понятие используется нередко в качестве метафоры «абсолютного зла», «противоположности добра». В настоящем исследовании мы понимаем под антиидеалом предельно искаженное представление о благом и должном, а искажение это рассматриваем как разрушение аксиологических оснований, образующих триединство Добра, Красоты и Истины как сути идеала.
Выше уже подчеркивалось, что особенностью воплощения идеального у писателей является не сам принцип оппозиции «идеал» — «не-идеал» (Добро против зла, Красота против безобразия, Истина против лжи), но нерасчлененность идеального и антиидеального, их амбивалентная неразрывность и способность перетекать друг в друга. Художественные миры романов по своему этическому содержанию одновременно добры и злы, при этом зло декларирует свое благо, добро для окружающих, и нет силы, способной расставить все точки над i.
«На восхождение к совершенству в тех или иных добродетелях часто полагаются совершеннейшие ступени: смирение, любовь, молитва, отречение, бесстрашие и так далее. Но они не могут быть ничем иным, как отражением общего духовного становления в Боге»1, — считает Ф. Шпидлик. Г.В. Иванченко пишет: «Аскеза — это длительное самосовершенствование, конечная цель которого — совершенство во Христе»2. Теоретически, стать совершенным, достигнуть совершенства человек может лишь находясь в совершенном обществе, среди совершенных людей. Идеальным становится человек лишь тогда, когда он достигает высшего совершенства. Совершенство и идеал предполагают цельность и завершённость. В.А. Лекторский3 видит идеал в освобождении человека от внешних сил, наличием полной свободы, отсутствием зависти, принуждения к тем или иным действиям, поступкам. Таким образом, совершенный человек, идеальный, — тот, кто постоянно изменяется в лучшую сторону, совершенствуется, преображается.
Рассмотрим, как воплощается тема добра (идеального) в романах обоих писателей. Герои Достоевского и Булгакова не имеют кумиров, однако они говорят о Царстве справедливости и истины. В обоих романах есть герои, которые думают и помнят о Боге, почитают его, держат в своём сердце и в чистых помыслах. Бог живёт в сердце Лизаветы Прокофьевны. Она говорит, что «Бог ищет, конечно, людей хороших», «а злых и капризных ему не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят другое» [Т. 8, 69]. Она верит, что «Бог сам» «привел» ей Мышкина «в Петербург из Швейцарии». «Бог именно так рассчитал» [Т. 8, 70]. Лизавете Прокофьевне обидно, что «в бога не веруют, в Христа не веруют!» [Т. 8, 238]. О Боге думает и Лебедев: «Утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам, я это говорил ещё и прежде про него, но теперь прибавляю, что и самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!» [Т. 8, 494]. Рогожин спрашивает у Мышкина: «правда, ...что у нас, по России, больше, чем во всех землях, таких, что в бога не веруют?» [Т. 8, 182]. Вера Мышкина в Бога, в его светлые дела и добро сопровождают всю жизнь.
Иешуа верит в добро и доброе начало, в победу добра. Он знает, что жизнь его зависит от Бога, а не от воли прокуратора. Пилат же думает иначе. «Она висит на волоске, знай это!» — предупреждает он. Понтий Пилат считает, что он вынужден решить судьбу Иешуа. Пилат не хочет казни Иешуа, даёт шанс на спасение, но Иешуа не принимает спасения в обмен на Истину. Понтий Пилат делает несколько новых безуспешных попыток спасти Иешуа, предчувствуя, что роль палача теперь свяжут с его именем: «Итак, — говорил он, — отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?»; «И что же ты сказал? — спросил Пилат. — Или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? — но в тоне Пилата была уже безнадежность» [«Мастер», 31—32]. Прокуратор приказывает молчать, запрещает и другим разговаривать с Иешуа: «Молчать! — вскричал Пилат... — Ко мне! — крикнул Пилат» [«Мастер», 33]. Может быть, у Понтия Пилата была надежда на случайное спасение, но в финале допроса она рухнула.
Трусость не позволила прокуратору потребовать свободы для Иешуа. Пилат всё осознаёт, понимает, но не может противиться страху. Трусость — «самый тяжкий порок» [«Мастер», 369]. Иешуа «в числе человеческих пороков одним из самых главных (...) считал трусость» [«Мастер», 296]. О трусости говорят Аглая и Мышкин: «Трус тот, кто боится и бежит; а кто боится и не бежит, тот еще не трус» [Т. 8, 293]. Пятый прокуратор, всадник Золотое Копье, с угрозой предостерегает Каифу: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему...» [«Мастер», 38]. В тяжких муках совести пребывает после казни сам Пилат. Он пытается понять причину своих душевных страданий. Его не отпускает головная боль как символ вечного поиска ответов на «проклятые вопросы». «Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средств, кроме смерти» [«Мастер», 36]. Но больше всего «пронизывала все его существо» «непонятная тоска» от того, что не договорил, не дослушал «бродячего философа» [«Мастер», 36]. Он ненавидел свое бессмертие и славу, хотел бы поменяться участью с Левием Матвеем.
Понтий Пилат совершил преступление, теперь вынужден понести наказание. Нравственное, душевное страдание — самая страшная и непосильная ноша. Понтий Пилат засыпает и во сне жаждет встречи, беседы с Иешуа и его прощения. Теперь прокуратор готов погубить свою карьеру ради Иешуа: «Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача» [«Мастер», 310]. «Жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне» [«Мастер», 310]. Он счастлив, рядом с ним идёт бродячий философ Иешуа, они спорят. Казни не было? Иешуа нельзя было казнить? Пилат готов возразить Иешуа: трусость — «самый страшный порок» [«Мастер», 310], но он проснулся и ужаснулся: казнь Иешуа была. Прокуратор мучается бессонницей около 2000 лет, погруженный в размышления, но покой ждет его только после того, как Мастер крикнет «Свободен!»: «Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется и что он кричит» [«Мастер», 371]. Воланд высказывает предположение о Понтии и Иешуа: «И, может быть, до чего-нибудь они договорятся» [«Мастер», 371]. Понтий Пилат прощён, «жестокий Пилат». Га-Ноцри изначально ни в чём его и не винил. В таких счастливых развязках тоже можно усмотреть воплощение стихии добра в романе.
Здесь сплетаются взаимоисключающие с аксиологической точки зрения поступки и переживания: Пилат предчувствует ужас будущего наказания за свою трусость, но действует «как предписано». Уже после гибели Иешуа он организовывает убийство Иуды, совершая новое преступление, но для него самого это справедливое деяние, идеальное решение. Мучения Пилата в его одинокой бессоннице между небом и землей показаны как возмездие за слабость и трусость в отношении судьбы Иешуа, но здесь нет места переживаниям по поводу убийства Иуды (развязка этой сюжетной линии касается только отношений Понтия и Иешуа — их «лунная дорожка», Мастер говорит «Он ждет тебя!», подчеркивая значимость только этой единственной линии), что как раз и подтверждает неабсолютность идеала, его расщепленность на «относительные» правду, добро, красоту. Именно поэтому двойственно звучит фраза Воланда о том, что герои могут и «договориться», — возникает возможность интерпретировать эту мысль как предположение о торжестве расколотого идеала.
Сцены казни имеются в обоих романах. Если Иешуа сам принимает это наказание, то Мышкин высказывается очень резко на этот счет. «Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!» [Т. 8, 21]. Однако Мышкин прочувствовал всё это. Он понимает, насколько это бесчеловечно, противоречит естественному течению жизни. В его речи нет прямого обвинения конкретному лицу. Но это голос правды, истины. Нет осуждения, проклятия, негодования, но звучит боль за человека, за попрание его свободы. Перед глазами приговорённого проходит вся жизнь. Он ощущает, чувствует каждую долю секунды, данную ему. Иешуа, сам оказавшись на Голгофе, не проклинает Бога, не искушает его, прося спасения, не осуждает палачей. Напротив, он благословляет их и благодарит. Иешуа Га-Ноцри даже в последние минуты, секунды жизни не перестаёт думать о тех, кто приговорён вместе с ним, кто умирает рядом в муках от истязаний, хочет облегчить их участь. Стараясь говорить ласково и убедительно, просит палачей смочить им губы водой. Так даже страшные страницы оказываются согреты темой добра, становятся воплощением идеального начала. Но вторжение казни, насильственного лишения жизни в пространство героев символично. И Иешуа, и Мышкин не только жертвы, но и невольные палачи: страшное наказание получает Понтий Пилат («Двенадцать тысяч лун за одну луну!»); трагично складывается судьба героев, испытывающих воздействие князя Мышкина.
Любовь, чистая, светлая, нежная, присутствует в романах. Это Любовь ко всем Мышкина и Иешуа, любовь Аглаи, Вари, Веры Лебедевой, привязанность Коли к Мышкину, любовь Мышкина к Мари и к детям, исцеляющая и спасительная любовь Маргариты к Мастеру, преданность Левия Матвея к Иешуа. Герои способны задуматься, осмыслить свои поступки, подумать о других, о Боге, своей душе. Они и сами не осознают, что следуют Божьим предписаниям, стараются быть честными, справедливыми, совершенными, внимательными к чужому горю. Однако любовь несет и горе, страдание, надрыв. В этом смысле близки образы Настасьи Филипповны и Маргариты.
Ф.М. Достоевский, и М.А. Булгаков стремятся к созданию той среды, на фоне которой и разворачивается главная драма каждого романа. В этой связи особый интерес представляет рассмотрение образной системы романов «Идиот» и «Мастер и Маргарита». Второстепенные персонажи отражают идею антропоцентрического воплощения идеального. Как уже говорилось, большое место в творчестве Ф. Достоевского занимает тема детей, детскости. Его роман «Идиот» наполнен символикой детства как своеобразного «золотого рая» каждого человека. Сохранение детской непосредственности и открытости миру во взрослых людях рассматривается как своеобразное сохранение идеала в душе.
Как дети ведут себя Мышкин, Лизавета Прокофьевна, Аглая. В отношениях с Мари князь выступает как взрослый, понимающий, проникновенный человек. Однако по ходу повествования Лев Мышкин зачастую соглашается с тем, что в его натуре есть детские черты. Ему нравится быть с детьми. Он чувствует себя счастливым, когда рядом хоть маленький, хоть «взрослый» ребенок. «Взрослым», но одновременно капризным и милым ребенком можно назвать Лизавету Прокофьевну Епанчину. Мари — дитя с тяжелой, горькой судьбой. Она — рано «повзрослевший» ребенок, испытавший на себе безграничное зло.
Мышкин жалеет Мари. Он считает её несчастной, ни в чём не винит. Напротив, князь утешает её и уверяет, что никакая она не падшая. Дети называли её доброй. Даже злые старухи стали ухаживать за ней, жалеть её. Мари оживилась, стала счастливой («Чуть с ума не сошла» [Т. 8, 61]), почувствовала себя прощенной, «как бы приняла прощение» [Т. 8, 62]. Главными организаторами похорон Мари были дети. Они убрали весь ее гроб и могилу цветами. Мышкин способствует тому, что дети перестают следовать за большинством по дороге зла, а следуют правилу «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22: 39)4, «и как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Мф. 6: 31).
К детям, окружающим Мышкина, примыкает и Лизавета Прокофьевна Епанчина. Детскость в ней неоднократно подчёркивает автор, Мышкин и др.
Сам Мышкин также ребёнок, порой становящийся взрослым, серьёзным ребёнком, любящим всех всегда одинаково, ровно.
Мышкин не умеет быть взрослым со взрослыми. Их образ жизни чужд ему, ему тяжело с ними, он уходит к товарищам (детям). Он так же, как и Мари, счастлив с детьми. Неоднократно подчеркивалось, что детскость — важнейшая черта героев Достоевского, это символ чистоты души и чистых порывов, жизни, мира, счастья, непорочности. Дети и люди с детскими чертами испытали на себе меньше всех влияние пагубной деятельности, общества. Однако задача, которую герой сам перед собой поставил (идти к людям, «учить» их), требует от него глубокого проникновения в мир «взрослых», понимание сложностей и противоречий этого мира. Несомненно, герои романа, сохранившие в себе детскость, потянулись к такому же человеку — Мышкину. В нём они увидели образ положительной, совершенной жизни — праведной, высоконравственной. Параллель с евангельским сюжетом здесь очевидна: когда-то такое пришествие совершил Христос, теперь Мышкин напомнил вновь о возможности благородной и праведной жизни, кардинально отличающейся от той, какой живут окружающие. Мышкин повторил трагическую судьбу Христа и заставил поверить в свою правду. В этом его подвиг. О миссии Мышкина подробно говорил Ипполит в Исповеди (беседа с Бахмутовым). Но для самого Мышкина проникновение в эту противоречивую и запутанную действительность оказывается не под силу, ломает его. Невозможно реализовать призыв «будьте как дети», и детская тема приобретает утопическое звучание в романе, становится воплощением трагического несоответствия мечты и действительности.
Если в образе Мышкина Достоевский стремился воплотить тип «положительно прекрасного человека», то в разных второстепенных героях «рассыпаны» отдельные черты идеала. Писатель создает ряд светлых образов. Это Коля Иволгин, Лизавета Прокофьевна, Аглая, Вера, Варя, князья и другие.
Коля — честный юноша, привязался к Мышкину, после его припадка постоянно находится рядом с князем. Генерал Иволгин удивлён поступком младшего сына и его терпением. Брату Коля готов простить многое за возврат денег, полученных на торгах Настасьи Филипповны. Он понимает, что у Гани есть сердце, хоть он и «погибший человек». Коля выбирает отдельный от всех жизненный путь, предлагает помощь князю. Отчасти Коля и Евгений Павлович устраивают судьбу Мышкина. В этих поступках и реакциях на чужие поступки Достоевский раскрывает тему «внутреннего идеала», тех ценностей, что важны для человека, даже если он и не задумывается о них.
Особое место в романе занимает Вера. Мышкин чувствует в ней родственную душу, человека, близкого ему по самой своей жизненной позиции. Она говорит о счастливых глазах Мышкина, и сама является обладательницей милого ласкового взгляда. Вера навещает князя, очень внимательна к нему, беспокоится за него. Хорошего мнения князь и о Евгении Павловиче. Это замечательный человек, обладает «прекрасной чертой», по мнению Мышкина, — краснеет. Он ищет дружбы Мышкина. Другим хорошим человеком оказывается князь Щ. Красива и добра Аделаида. Варвара Иволгина — привлекательна, скромна, как мать, решительная, твердая, веселая и ласковая, Коля хвалит её, называет благородной. Птицын отказывается рассказывать скверную историю — ему неприятно любое глумление. Ипполит называет его добрым человеком. Слухи в обществе разбегаются очень быстро, но Птицын и Варвара слухи не разносят, хотя многое могли рассказать о Мышкине. Варвара часто бывала у Епанчиных, но о брате не говорила.
Таких сюжетных поворотов, характерологических деталей в романе немало. Для Достоевского чрезвычайно значимо было показать, что людей, несущих в себе черты идеала, на самом деле не так уж и мало, но каждый из них, так или иначе, погружен в ежедневность, наполненную всевозможными отступлениями от идеала, заслоняющую сами смыслы Добра, Красоты, Истины. Для писателя чрезвычайно важно показать, что антиидеальное (противящееся осуществлению идеала) не персонифицировано в виде «злодеев», но растворено в душах тех «хороших» людей, что испытывают тоску по идеалу. Само возникновение этой тоски, недовольства своей жизнью — и означает как присутствие идеала в душе, так и враждебных его реализации порывов, желаний.
Появление среди этих людей Мышкина как раз и становится поворотным пунктом каждого к своему внутреннему идеальному началу, к осмыслению главных ценностей, заслоненных ежедневностью.
Все привычные бытовые характеристики жизни (например, тема выгодного брака с богатым человеком) при появлении Мышкина неожиданно меняют сам свой смысл. Князь Мышкин готов жениться на Настасье Филипповне, называет её честной, почитает её за совершенство. Он не находит её жизнь погубленной: «— Настасья Филипповна, — сказал князь тихо и как бы с состраданием, — я вам давеча говорил, что за честь приму ваше согласие и что вы мне честь делаете, а не я вам» [Т. 8, 142]. Однако он готов ходить за ней, ухаживать, защищать: «Я буду ходить за вами... Я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна...» [Т. 8, 142]. Настасья Филипповна говорит Мышкину спасибо — Мышкин её «не торгует». Он свят для нее, прекрасный человек, невинный ребенок. Она же не хочет его погубить, поэтому и сбегает из-под венца. Настасья Филипповна неоднократно называет себя распутной, уличной: «Я сама бесстыдница! Я Тоцкого наложницей была...» [Т. 8, 143]. Погубить чистое, невинное, совершенное дитя она не может и не хочет. Это Тоцкий «младенцев любит» [Т. 8, 143]. Настасья Филипповна считает и Аглаю чистой, уступает ей своё место, советует Мышкину на ней жениться: «Князь! Тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну...» [Т. 8, 143]. Но Настасья Филипповна не виновата в своей судьбе. Она сама говорит, что она другая. Об этом же ей говорит и Мышкин: «Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чём не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла» [Т. 8, 142]; «Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много» [Т. 8, 138]. Для Рогожина она «королева» [Т. 8, 143]. Лебедев также называет её «королевой» [Т. 8, 145]. Поступки Настасьи Филипповны показывают глубокую внутреннюю борьбу и постоянное присутствие строгого идеала в ее душе.
Здесь тема обычной «земной» любви, в сюжете романа подменяемой темой «выгодного брака», заменяется темой искренней веры. Настасья Филипповна говорит: «А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю» [Т. 8, 131]. Тема Веры не вытесняет тему Любви, но поднимает ее на новый уровень, близкий цельному, нерасщепленному идеалу. Герои романа, пытаясь выразить свое отношение к Мышкину, подчеркивают, что он совершенно особенный, настоящий человек: «Прощай, князь, в первый раз человека видела!» [Т. 8, 148]. «— Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте... я хочу посмотреть в ваши глаза... Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь» [Т. 8, 34]. Аглая говорит, что нет достойных Мышкина. Сам Мышкин следующим образом объясняет цель своего приезда: «С людьми сойтись» [«Идиот», 24]; «В людях хороших нуждаюсь» ([«Идиот», 23]. Между тем, он понимает: «Мы такие розные люди» [«Идиот», 24]. Лизавета Прокофьевна отмечает схожесть характеров, своего и князя. Аделаида, князь Щ. называют Мышкина «милым человеком» [Т. 8, 282] («Что за милый человек, Аглая! Неправда ли, мамаша? [Т. 8, 284]), целует его. Аглая хотя и обвиняет князя в отсутствии нежности: «одна правда только» [Т. 8, 354], но также называет его честным и правдивым человеком [Т. 8, 356], «простодушным» [Т. 8, 471], «благородным», «доверчивым» [Т. 8, 471]. Таких она раньше не встречала. Она говорит о его «главном уме»: «Я вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум... то есть что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас, лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и неглавный. Так? Ведь так?.. Я так и знала, что вы поймете, — с важностью продолжала она. — Князь Щ. и Евгений Павлович ничего в этих двух умах не понимают, Александра тоже, а представьте себе: maman поняла» [Т. 8, 356]. Настасья Филипповна называет его «совершенством» [Т. 8, 118], Лизавета Прокофьевна «добрейшим»: «— Это очень хорошо, что вы смеетесь. Я вижу, что вы добрейший молодой человек, — сказала генеральша». Князь признается: «— Иногда недобрый» [Т. 8, 49]. Даже Епанчин иногда нежно обращается к нему: «милый, добрый мой, Лев Николаевич», «милый друг» [Т. 8, 298]. Генерал Иволгин говорит о нем: «благородный как идеал» [Т. 8, 404], «честный человек» [Т. 8, 409], «добрый» [Т. 8, 417].
В романе мы находим и отрицательных персонажей — таков Тоцкий; по словам О.В. Веденеевой и Н.Н. Кисловой, он относится к типу людей, отличающихся «изощренным, тайным сладострастием, живущим в их душах на грани нормы и патологии»5. Настасья Филипповна говорит о Тоцком: «...падок уж очень, выдержать не может» [Т. 8, 37].
Тоцкий не удостоен даже наказания, настолько он низок: «Ну вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя не отпускала? Стоит ли того! Он просто таков, каким должен быть. Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя!..» [Т. 8, 137]. Эту истину открывает Настасья Филипповна. Тоцкий нарушил заповедь «не прелюбодействуй» (Мф. 5: 27). Теперь хочет всё искупить деньгами, забыв, что главное иметь чистую совесть и светлую душу. Тоцкий совершает ещё большие грехи. Уничтожив, погубив Настасью Филипповну, он хочет выставить себя в качестве её покровителя, прославиться. Делает «добро» напоказ ради славы. По Достоевскому, это один из самых страшных пороков общества. Сокровища на земле собирают и другие герои, забыв, что главное — сокровища на небе: «Не собирайте себе сокровища на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкопывают и не крадут; Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6: 19—21).
Однако отрицательные персонажи отнюдь не составляют собственно «антиидеал» в произведении. Напротив, оппозиция с положительными персонажами позволяет автору усилить тему Добра. Настасья Филипповна отказывается от денег Тоцкого и жемчуга Епанчина, квартиры. В таких поступках, постоянной душевной работе героев, поиске идеала, поиске выхода из жизненных тупиков тоже можно усматривать воплощение идеального, реализацию темы Добра, Красоты, Истины.
В этой связи значим образ ещё одного наставника и добродетеля. Это Николай Андреевич Павлищев: «Ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно... По собственному свидетельству матушки вашей, она осталась в нищете и совсем погибла бы без постоянной и великодушной помощи Павлищева, выдававшего ей до шестисот рублей в год вспоможения» [Т. 8, 233]. Павлищев заботился и о её жалком, косноязычном сыне, «природой обиженным» [Т. 8, 233]. Николай Андреевич Павлищев особо важным считал заботу о таких детях: «Затем есть бесчисленные свидетельства, что вас, ребенка, он полюбил чрезвычайно. По этим свидетельствам и опять-таки по подтверждению матушки вашей выходит, что полюбил он вас потому преимущественно, что вы имели в детстве вид косноязычного, вид калеки, вид жалкого, несчастного ребенка (а у Павлищева, как я вывел по точным доказательствам, была всю жизнь какая-то особая нежная склонность ко всему угнетенному и природой обиженному, особенно в детях)» [Т. 8, 233]. В этом ряду и Бурдовский. Раньше его считали сыном Павлищева: «чрезвычайная привязанность к вам Павлищева... породила, наконец, мало-помалу, между родственниками Павлищева мысль, что вы сын его и что ваш отец был только обманутый муж» [Т. 8, 233]. На самом деле это не так. Гаврила Ардалионович говорит: «— Да во-первых, господин Бурдовский теперь может быть вполне убежден, что господин Павлищев любил его из великодушия, а не как сына» [Т. 8, 234].
Создавая такую параллель образу Тоцкого, Достоевский подчеркивает значимость личного пути каждого к своему внутреннему идеалу. В романе нет разделения героев на «хороших бедных» и «плохих богатых», нет стремления указать на социальные корни трагедий. По Достоевскому, каждый человек имеет свой особенный путь к идеалу, и нет каких-то «внешних» преград на этом пути, только собственные человеческие слабости, нравственные недостатки, пороки.
В этом отношении значим образ Аглаи, ее путь к идеалу и борьба со всем «антиидеальным», что обнаруживает она вокруг себя и в себе. Аглая уходит из семьи, оставив родных, любимых, отказавшись от денег, богатства. Она не желает жить по нормам «предназначенного ей» общества. Она не понимает, зачем их семья из среднего круга «лезет» в высшее общество и боится Белоконской. Аглая хочет бежать из дома, об этом говорит только Мышкину. Она вообще способна на разные выходки: хотела остричь волосы, даже уговаривает сестер, хотела в 13 лет отравиться. Она не хочет быть как все, быть генеральской дочкой, хочет изменить социальное положение, учиться, заняться воспитанием, хочет уехать в Рим. Героиня называет себя «закупоренной»: «Я двадцать лет как у них закупорена, и всё меня замуж выдают»; «Никогда и никуда не ходила; всё дома сидела, закупоренная как в бутылке, и из бутылки прямо замуж пойду; что вы опять усмехаетесь?» [Т. 8, 356, 358].
Аглая — очень красивая, хороша собой, почти как Настасья Филипповна. О «страшной» красоте Аглаи говорит Мышкин. Она необузданная, противоречивая. Она «идол» в своем доме, это слово употреблено явно не случайно [Т. 8, 16]. Аглая после сватанья Мышкина плачет, бросается на шею матери, отцу, смеётся, просит прощения у князя, вновь ссорится. Она видит в Мышкине «положительно прекрасного человека», иного, отличного от всех, подобного «рыцарю бедному».
Она идёт на встречу с Настасьей Филипповной, не боится огласки, может быть, не винит её ни в чём, сочувствует, сострадает ей. Ведь сказано же: «не притесняй...», «мирись с соперником твоим скорее» (Мф. 5: 25), «прежде примирись с братом твоим» (Мф. 5: 24), «прощайте...» (Мр. 11: 25). Теперь она для князя не ребёнок. Это раньше он считал ее ребенком. Он удивлялся ей: «суровая красавица и ребенок», «этот ребенок давно уже женщина» [Т. 8, 358, 363].
Аглая все решила для себя. Евгений Павлович называет Аглаю честной, божественной. В финале романа мы узнаем: она замужем за поляком. Ещё Варвара предполагала, что Аглая сбежит с бедным студентом на голодную жизнь, на чердак: «Не знаешь ты ее характеру; она от первейшего жениха отвернется, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, — вот ее мечта!» [Т. 8, 391], называет её «смешной», «чудачкой» и «благородной» [Т. 8, 392]. Епанчины называют Аглаю «бесёнком» [Т. 8, 273, 298]. Аглая «злая», по мнению Лизаветы Прокофьевны, за неё она больше боялась: «Совершенно, совершенно как я, мой портрет во всех отношениях, — говорила про себя Лизавета Прокофьевна, — самовольный, скверный бесенок! Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи, как она будет несчастна!» [Т. 8, 273]. «Только ж неужели Аглая прельстилась на такого уродика! Господи, что я плету! Тьфу!» — удивляется Епанчина [Т. 8, 374]. Интересно, что в ее устах ни эпитет «злая», ни уничижительное «уродик» не звучат как приговор и обвинение, напротив, ощущается искренняя любовь генеральши к дочери и ее избраннику.
Аглая, «несмотря на своё сверкающее великолепие, всё же остаётся великолепием земной женщины»6. Автор сам об этом говорит в романе: «Бесспорною красавицей в семействе... была младшая» [Т. 8, 34]. Эту мысль в финале произведения подтверждает Евгений Павлович Радомский: «Аглая Ивановна любила как женщина, как человек, а не как <...> отвлечённый дух» [Т. 8, 484].
В финале романа Аглая близка к совершенному образу, естественна в действиях, помыслах и речах. В героине ощущается мощный потенциал — очевидно, что она будет меняться, духовно расти.
Если роман «Идиот» «населяет» множество героев, так или иначе стремящихся к идеалу, во всяком случае, не чуждых ему, — то Булгаков в «Мастере и Маргарите» представляет «коллекцию» второстепенных персонажей, чьи ценности можно назвать «антиидеальными». Это герои, искренне верящие в правильность и даже праведность своих поступков, на деле являющихся преступлениями, мошенничеством, проявлением злобы, зависти и т. п. Даже самые «отъявленные негодяи» Достоевского важны в его романном повествовании как примеры возможности исцеления, как образы небезнадежных (по меркам идеала) людей. Но Булгаков в своей оценке общественного состояния занимает более резкую и критичную позицию. И в московских, и в ершалаимских главах мы видим «искренних» безнравственных героев. Они не сомневаются в своей «правоте», совершая преступления (таков, например, Иуда). Попытки Иешуа рассмотреть доброе начало в этих людях выглядят так же странно, как борьба с ветряными мельницами, а окружающими он воспринимается в основном как очень наивный человек, более жестко — как юродивый, о чем мы уже говорили. В главах московских Булгаков показывает десятки героев, приспособившихся к этой якобы «новой» жизни и не имеющих в душе никакой искры подлинного идеала. Здесь антиидеал, как и у Достоевского, — не средоточие зла в каком-нибудь конкретном персонаже, а «сломанные ценности», выместившие нравственную суть каждого человека. В этом и отличие от Достоевского, стремившегося показать борьбу идеала и антиидеала в своих героях. Полностью отказавшиеся от Добра, Красоты, Истины, герои Булгакова не могут быть «излечены» (или хотя бы «разбужены») столкновением с «положительно прекрасным человеком», как стремился показать в своем романе Достоевский. Нужна мощная внешняя сила, которая расправится с ними. Художественную задачу возмездия выполняет в романе свита Воланда. Сами являясь воплощением метафизического «зла», они действуют в романе во имя попранного идеала, их цель — расправа с носителями «антиидеала», людьми, утратившими всякое представление о вечных человеческих ценностях.
Так, сцену разоблачения за греховные пристрастия устраивает Воланд в «Мастере и Маргарите». Воланд говорит о своей цели: «Я открою вам тайну: я вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, — он кивнул в сторону кота, — и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей» [«Мастер», 202]. О своей миссии он говорит буфетчику. Они беседуют о еде из буфета: брынза, чай, осетрина второй свежести. Воланд напоминает: «Брынза не бывает зелёного цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои!..» [«Мастер», 200]. «Иностранец» также утверждает: «Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика» [«Мастер», 201]... «Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это значит, что она тухлая!» [«Мастер», 200]. Гость разоблачает буфетчика в беседе о мошенниках:
«— Неужели среди москвичей есть мошенники?
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали всякие сомнения: да, среди москвичей есть мошенники.
— Это низко! — возмутился Воланд. — Вы человек бедный... Ведь вы — человек бедный?» [«Мастер», 203]. Вовсе и не бедный. У него огромные сбережения, которые, однако, его не спасут от скорой смерти. Смерть буфетчика по точному предсказанию Воланду вызывает у читателя чувство удовлетворения (если не сказать — злорадства). С точки зрения эстетики романа, выполнено это на высочайшем художественном уровне — этот и другие эпизоды наказаний чрезвычайно остроумны. Однако важно, что наказание в таких случаях не ведет к трансформации нравственного мира героев, они оказываются именно «уничтожены» разными способами (в прямом смысле слова «уничтожить» — превратить в «ничто», скинуть с занимаемого «высокого поста», раздавить чувство собственного достоинства, сбить спесь, превратить в пыль любое богатство, накопления, сбережения и т. п.).
Любовь к деньгам, вещам; ложь, обман, кража, лжесвидетельство — извечные пороки общества. Парчевскому приходит повестка в суд — не платит алименты, наказан и Аркадий Аполлонович Семплеяров. Воланд наказывает любителей денег, любопытных и сплетников, обличает «жертв» легкомыслия и страсти к нарядам [«Мастер», 148].
Дядя покойного Берлиоза Максимилиан Андреевич Поплавский (экономист-плановик) приезжает из Киева в Москву ради квартиры. Азазелло советует ему не претендовать на жилплощадь. Однако у Поплавского не пропадает желание иметь лишние метры. Коровьев знал людей, «не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но вообще ни о чём не имевших никакого представления и тем не менее проделывавших совершеннейшие чудеса в смысле расширения своего помещения» [«Мастер», 243]. Некий горожанин «мгновенно превратил» трёхкомнатную квартиру в четырёхкомнатную, «разделив одну из комнат пополам перегородкой» [«Мастер, 243]. Затем обменял её на две квартиры, и так предприимчивый горожанин действовал, пока у него не стало шесть комнат.
В московском обществе царят взяточничество и другие пороки. Босой купился на деньги Воланда: согласился сдать комнату Берлиоза Воланду за 500 рублей в день, но иголочка беспокойства в глубине души покалывает. Несгораемую кассу имеет Римский. Ему не нравится затея с магом. Римский хочет «валить всё на Лиходеева», «выгораживать самого себя» [«Мастер», 148]. Председатель дома Никанор Иванович Босой Богом клянётся: валюту «в руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, — с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, — брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало» [«Мастер», 156]. Получается, по мнению Босого, «советскими» брать можно. Босой выдаёт и других воров, взяточников: «Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем все воры в домоуправлении» [«Мастер», 156]. Во сне артист говорит ему: «Поймите, что язык может скрывать истину, а глаза — никогда! <...> встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и всё кончено. Она замечена, а вы пойманы!» [«Мастер», 164]. Тимофей Кондратьевич Квасцов из квартиры № 11 любит подглядывать в замочную скважину. Его мучает любопытство и страсть к сплетням. От сплетен он получает удовольствие. Эти примеры показывают бесконечный спектр проявлений безнравственности в современном Булгакову обществе, который и складывается в единый антиидеал, где главные «ценности» — получение материального богатства, достижение высоких должностей, радость и удовольствие при виде страдания ближнего.
В.Б. Петров отмечает: «Появившаяся в Москве нечистая сила лишь отчасти исполняет свое традиционное предназначение. Искушая отягощенную злом материю, сатана, которому, как и гётевскому Мефистофелю, более по душе другое имя — Мессир [подчеркивается мессианская роль. — В.П.], вершит суд над человеческими пороками. Над порядочными людьми он не властен, поскольку руководствуется вполне христианской заповедью: «...каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!» Ценностный этический кодекс «Мастера и Маргариты» представляет собой некую систему, развивающуюся посредством взаимодействия своих компонент: религиозной (некоей программы спасения человечества от грядущей духовной катастрофы) и нравственной (оценки субъекта самой этой акции спасения). Как заметил однажды Ф. Достоевский, «мир спасется уже после посещения его злым духом»» [Т. 21, 204]7.
Было бы неправильно утверждать, что в романе Достоевского нет подобных героев. Коля негодует: «Здесь ужасно мало честных людей, так, что даже некого совсем уважать... И заметили вы, князь, в наш век все авантюристы! Именно у нас, в России, в нашем любезном отечестве. И как это так все устроилось — не понимаю» [Т. 8, 113]. Юное создание не хочет принять такие порядки, не желает смириться и покориться. Ганя очень точно характеризует современное ему общество: «Здесь ужасно мало честных людей; честнее Птицына нет... Подлецы любят честных людей» [Т. 8, 104]. О порядках и законах рассуждает Ипполит. Об обществе, собирающемся у Епанчиных, сказано: «Были тут люди, не встречавшиеся друг с другом по нескольку лет и не ощущавшие друг к другу ничего, кроме равнодушия, если не отвращения, но встречавшиеся теперь, как будто вчера ещё только виделись в самой дружеской и приятной компании» [Т. 8, 443]. Автор говорит о пустых людях, так называемых всезнайках. «Эти господа всезнайки встречаются иногда, даже довольно часто, в известном общественном слое. Они все знают, вся беспокойная пытливость их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов... Под «всё знают» нужно разуметь, впрочем, область довольно ограниченную: где служил такой-то, с кем он знаком, сколько у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д.» [Т. 8, 8]. Это общество не приемлет высших ценностей, высоких устремлений.
Семейство Епанчиных выбивалось из общепринятых норм, было не такое: «...они все-таки иногда подозревали, что у них в семействе как-то все идет не так, как у всех. У всех гладко, у них шероховато; все катятся по рельсам, — они поминутно выскакивают из рельсов. Все поминутно и благонравно робеют, а они нет» [Т. 8, 270], Это не мешало Епанчиным пользоваться «общим и действительным уважением» [Т. 8, 270]. Пределом русского счастья считались довольство и чин генерала. «Будешь в золоте ходить, генеральский чин носить!» Генеральский чин «был самым популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства» [Т. 8, 269—270]. Люди стремились подражать друг другу. Так, омерзительной представляется фальшивая улыбка немчика, который хочет делать все, как все: «Немчик даже побледнел, но все еще улыбался своею фальшивой улыбкой, поглядывая на других: как другие отзовутся?» [Т. 8, 453]. Но весь этот фон позволяет оттенить воплощение идеального, показать его ценность. Действующие в таком обществе герои оказываются в напряженном поле ценностного поиска, самоопределения.
Носители «антиидеала» (убежденные в своей правоте безнравственные герои) в романе Булгакова, скорее, не фон, а «подавляющее большинство». Хотя обман и ложь раскрыты, виновные наказаны, стоит учесть, что зло раскрыто злом, им же и наказано. Так создается этически неустойчивый художественный мир. И. Галинская замечает по поводу монографии болгарского исследователя Н. Звезданова: «Воланд не подчинен случаю, его действия закономерны. Истиной для него является не убеждение, что все люди добры (как для Иешуа), а подчинение моральному закону, уверенность в том, что люди могут стать и добрыми, и умными. Ведь булгаковский Воланд умеет видеть в человеке не только зло, но и добро. Миссия Воланда и его свиты в Москве, считает Н. Звезданов, — срывание всех и всяческих масок. И именно благодаря этой миссии восстанавливается поруганная истина реальной жизни. Впрочем, Воланд не уничтожает зло, а только разоблачает его. После исчезновения Воланда московские жители (за небольшим исключением) продолжают жить по-старому. Миссия Воланда и его свиты в Москве, по глубокому убеждению Н. Звезданова, есть не что иное как «гротескная редакция страшного суда», о котором говорится в Откровении Святого Иоанна Богослова»8. Так получается, что зло замещает добро в главнейшей миссии установления справедливости. И в таком случае понятия Добра, Красоты и Истины становятся амбивалентными.
Наказаны и обидевшие Иешуа, вознесшие «нож» над ним. Ничего плохого и пагубного он не принёс в Ершалаим, но был казнен. Иешуа — «всего лишь» бродячий философ, так его называют многие; его вина в том, что он «на базаре смущал народ, рассказывая про истину» [«Мастер», 26], о которой он, как считает Пилат, не имеет никакого представления. «Игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состав преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно» [«Мастер», 30]. Прокуратор несколько раз хотел отпустить Иешуа, просит Каифу еще раз подумать: «боюсь, нет ли здесь недоразумения» [«Мастер», 36]. Однако всех этих «простых объяснений» оказалось недостаточно, чтобы спасти Га-Ноцри. Он обречен на смерть — и Пилат предчувствует, что это и его обреченность, ужасное бессмертие, в тысячи раз худшее, чем смерть. Пилат умывает руки перед народом в знак своей невиновности, дав понять, что не берёт на себя смерть Иешуа: «Ненавистный город... — вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, как будто озяб, а руки потёр, как бы обмывая их, — если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудой из Кириафа, право, это было бы лучше» [«Мастер», 33].
Бродячий философ принял смерть, как и Иисус. Иисус Христос «понёс грехи наши» (Ис. 53: 5, 12; 1Пётр 3: 18; Галл. 4: 5), «претерпел за нас смерть» (Кор. 15: 3), «пострадал добровольно» (Мф. 26: 39; Ис. 53: 7). Верный слуга и ученик Иешуа Левий Матвей делает всё, чтобы облегчить участь своего учителя. «Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний» [«Мастер», 173]. И Пилат, и Левий в данном случае сближены как герои, предчувствующие значительность самого учения (и жизненного примера) Га-Ноцри. Для них он становится воплощением прекрасной истины, которую они сами не могут открыть. Их действия далеки от этой истины, от учения Иешуа, но они находятся во власти глубокой симпатии ко всему, что и как говорит этот человек, оба они лишь смутно ощущают высокий смысл, к которому призывает Га-Ноцри.
Это предчувствие, «предзнание» не делает героев добрыми и открытыми миру, оба они готовы мстить за Иешуа, не считаясь с тем, что он пытался объяснить, доказать. Удовлетворение от расправы с Иудой (несомненно, разделяемое и читателем) — знак антиидеального в душах героев, их искренней уверенности в правоте своих неправедных поступков. Таким образом, в романе Булгакова мы можем видеть иной уровень столкновения идеала и антиидеала — не только на уровне персонификации утраты ценностей в десятках разных персонажей, но и на уровне смешения ценностей в сознании героев, стремящихся к идеалу. Здесь мы наблюдаем очевидное сходство с изображением конфликта идеала и антиидеала у Достоевского.
Следует сказать и о таком важном моменте, как отношение Достоевского и Булгакова к России. Для почвенника Достоевского это значимая тема, и не случайно Мышкин прибывает в Россию для свершения своей миссии: «я к людям еду» [Т. 8, 64]. Он изначально знал, что в России с людьми ему «будет скучно и тяжело» [Т. 8, 64]. В Швейцарии Мышкину хорошо и тяжело одновременно. «Чужая» она ему: «ужасно на меня подействовало, что все это чужое; я это понял. Чужое меня убивало» [Т. 8, 48]. Но он был счастлив в Швейцарии. «Сначала мне было только не скучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее» [Т. 8, 50]. И тем не менее Мышкин испытывает потребность ехать в Россию, нести свое слово, пытаться разделить свои убеждения именно с теми, кого он считает «своими». Князь Мышкин верит в лучшее. Он убежден: «Есть что делать на нашем русском свете» [Т. 8, 184]. Князь много рассуждает о России, Боге, религии и русских людях, следит за тем, что происходит вокруг, наблюдает. Россия для него оказалась новой страной. Трудно ему «в новой земле новых людей разгадывать» [Т. 8, 190]. Это не помешало Мышкину начать «страстно верить» в русскую душу. «О, много, много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потёмки, и русская душа потёмки; для многих потёмки» [Т. 8, 190]. Князь открыл для себя другого Лебедева: «Да вот Лебедев же задал ему сегодня задачу: ну, ожидал ли он такого Лебедева? Разве он знал такого Лебедева прежде?» [Т. 8, 190]. Льву Мышкину удалось разгадать тайные глубины Парфена Рогожина. «Нет, Рогожин на себя клевещет; у него огромное сердце, которое может и страдать и сострадать... Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина» [Т. 8, 191—192]. В этой готовности увидеть доброе начало в каждом человеке Мышкин близок Иешуа.
Лизавета Прокофьевна в конце романа выражает важную мысль самого автора, усматривающего в особенностях российской нации важное предназначение (об этом, например, говорится в речи Достоевского о Пушкине). «Бедной Лизавете Прокофьевне хотелось бы в Россию и, по свидетельству Евгения Павловича, она желчно и пристрастно критиковала ему всё заграничное: «Хлеба нигде испечь хорошо не умеют, зиму как мыши в подвале мерзнут, — говорила она, — по крайней мере, вот здесь, над этим бедным, хоть по-русски поплакала», — прибавила она, в волнении указывая на князя, совершенно ее не узнававшего» [Т. 8, 510]. Для Епанчиной (как и для Достоевского) нет ничего лучше России: ««Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И всё это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия... помяните моё слово, сами увидите!», — заключила она чуть не гневно, расставаясь с Евгением Павловичем» [Т. 8, 510]. Во всех этих упоминаниях и сложной символике русского, национального, российского в романе усматривается значимость переноса поисков идеала с уровня внутриличностного на уровень целой нации, страны, так же, как и герои романа, нуждающейся в своем идеале, собственном пути к нему, постоянном преодолении «антиидеального» начала.
В «Мастере и Маргарите» устами Воланда М.А. Булгаков говорит, что общество не изменилось, оно осталось прежним: деньги, квартирный вопрос и т. д. «Ну что же, — задумчиво отозвался тот, — они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...» [«Мастер», 123].
Корысть и милосердие, подмеченные Воландом в москвичах советской эпохи, по сути, уже есть формула смешения идеального и антиидеального начал. Но — если сравнивать с темой России у Достоевского — московское общество (фактически «советское») и Москва в целом предстают у Булгакова как «место преодоления», а не совершенствования. Чтобы сохранить ценности, идеал, лучшие герои Москву (Россию) покидают («без сожаления»). Она обречена на тот «застой», что обнаружил Воланд, — за сто лет люди никак не изменились (хорошо хоть, что милосердие — как и прежде — стучит в их сердца, пусть лишь иногда). Поэтому символична и сцена свиста в момент прощания — Москва освистана и «ошельмована» свитой Воланда, ей не оставлено шансов на «подъем», на поиск идеала, не дано надежды на нравственный прогресс, обретение вечных ценностей (возвращение к ним).
Стремление к совершенству — составляющее универсальных человеческих стремлений. Однако достичь совершенства невозможно, так как достижение совершенства — это «остановка развития и в том смысле аналог смерти»9. Г.В. Иванченко в своём исследовании делает вывод: «совершенство — то, чего нельзя достигнуть в пределах земной жизни, но к чему нужно стремиться»10, «идеал является осознанным, а совершенство постигается нами в значительной степени интуитивно»11. Герои стремятся к идеалу — это их естественный образ жизни. По мнению Галины Иванченко, «для христианина <...> истинное совершенство есть истинное соединение с Богом. Из этого следует, что смысл совершенствования состоит во вхождении в божественное бытие...»12 Каждый христианин стремится подражать земной жизни Иисуса Христа, которая является образцом христианского аскетизма. Однако невозможно прямолинейно проецировать религиозные идеи на художественный мир писателей, как бы ни была им близка христианская идея. Авторы стремятся найти «земное измерение» этих идей, самой способности и возможности совершенствования, движения к идеалу.
Таким земным проявлением становится диалектика страдания и сострадания. Эти чувства неизбежны в мире, где идеал и антиидеал оказываются не только неразрывно связаны, но и «взаимообратны» друг другу. Иешуа и Мышкина объединяет идея сострадания, сочувствия всем, даже грешникам. Это проявление христианской любви. Немецкий богослов XX века Рудольф Бультман, считал, что «для Иисуса любовь не мыслится ни как добродетель, относящаяся к совершенству человека, ни как помощь для блага общества, а мыслится как самопреодоление воли в конкретной жизненной ситуации, когда человек стоит перед другим человеком»13.
Сострадание может рассматриваться как реакция на страдание. Чтобы сострадать, надо проникнуться страданием другого, пережить это страдание как свое. В романе Достоевского страдание можно рассматривать как постоянное переживание множества героев. Страдает Лизавета Прокофьевна («В последнее время Лизавета Прокофьевна стала находить виноватою во всём одну себя и свой «несчастный» характер, — отчего и увеличились её страдания. Она сама поминутно честила себя «глупою, неприличною чудачкой» и мучилась от мнительности, терялась беспрерывно, не находила выхода в каком-нибудь самом обыкновенном столкновении вещей и поминутно преувеличивала беду» [Т. 8, 270]. Она тревожится, беспокоится. Ипполит говорит о картине Ганса Гольбейна в доме Рогожина. «В ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но оно произвело во мне какое-то странное беспокойство» [Т. 8, 338]. На ней изображен страдающий Христос: «...ничего ещё не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывалось страдание, как будто бы ещё и теперь им ощущаемое... но зато лицо не пощажено нисколько» [Т. 8, 339]. «Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!» [Т. 8, 182]. Парфен Рогожин также страдает. Его лицо «внушает страдание, оно захватывает всю душу...» [Т. 8, 191]. Его страдание вызвано потребностью в вере. «Он хочет силой воротить свою потерянную веру. Ему она до мучения теперь нужна... Да! Во что-нибудь верить! В кого-нибудь верить!» [Т. 8, 192]. Рогожин, по мнению Мышкина, «должен сильно страдать» [Т. 8, 192].
В романе мы постоянно видим страдающего Мышкина: «он опять шёл бледный, слабый, страдающий, взволнованный...» [Т. 8, 192]. Он испытывает жалость ко всем. Его беспокоит и ужасает страдание на лице Настасьи Филипповны: «В самом лице этой женщины всегда было для него что-то мучительное: князь, разговаривая с Рогожиным, перевёл это ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это ещё с портрета вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление сострадания и даже страдания за это существо не оставляло никогда его сердца, не оставило и теперь» [Т. 8, 289]. Лицо производит тяжелое впечатление; в нем отразились страдание и ужас, сострадание и сумасшествие. Мышкин говорит, что Настасья Филипповна не в своём уме. «Это сумасшествие; доказательство её безумия, — проговорил князь, и губы его задрожали» [Т. 8, 362].
Мышкин замечает: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества» [Т. 8, 192]. Но Достоевский неоднократно показывает, что сострадание не всегда принимается теми, кто в нем нуждается. Не все герои готовы принять это сочувствие. Оно их унижает. Желая помочь Бурдовскому, Мышкин, сам того не подозревая, обижает его. Генерал Иволгин называет Мышкина добрым, но знаков сострадания от него не принимает, так как они унижают его. «Генерал уведомлял, что он с ним расстаётся навеки, что уважает его и благодарен ему, но даже и от него не примет «знаков сострадания, унижающих достоинство и без того уже несчастного человека»» [Т. 8, 418]. Авторам важно показать, что люди ещё не умеют сострадать и принимать сострадание, поэтому и рождается от Добра зло, поэтому нет гармонии и счастья. Своим состраданием Мышкин подталкивает Настасью Филипповну под нож, практически заставляет Рогожина зарезать её.
Достоевский верил «в спасение человечества образом русского Христа»14. Христос для Достоевского и тех, кто разделяет его убеждения, — «олицетворение любви и свободы»15, любви земной, всеобъемлющей, справедливости, сострадания, сочувствия. Своими произведениями Достоевский даёт понять необходимость быть с Богом, идти по пути, указанному им. В своих романах писатель показывает оторванность, отделённость человека от Всевышнего. С этим он связывает несчастья и беды, массовость преступлений, нравственное падение человека, разврат, бездуховность. Сам же Достоевский нравственный образец и идеал видел в Христе. Этим объясняется постоянное обращение писателя к библейским текстам, образам, заповедям и слову евангельского Христа.
Общественным идеалом Ф. Достоевского выступало всеобщее братство, «полная гармония личного и общего, такое общественное устройство, при котором каждый был бы заинтересован в каждом»16. В «Идиоте» идет речь об идеале как образном воплощении прекрасного, прекрасной души, красоты нравственной, Истины. Этический идеал Достоевский находил в современном обществе среди народа, способного на активную деятельность, сознательную жертву личным ради общественного: «Лучший человек, который не преклонится перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно на дело божие, любит правду и когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнью» [Т. 23, 161].
Булгаков в своем романе продолжает поиски «положительно прекрасного героя». Александр Зеркалов пишет по этому поводу следующее: «Мышкин и Иешуа не просто следуют один за другим, они дополнительны». Но главное его замечание относительно романа Булгакова «Мастер и Маргарита» следующее: «Булгаков генерализовал мысль Достоевского о социальной опасности благой идеи в реальном мире, в мире людей с ножами»17. Стоит уточнить эту мысль. Булгаков создает свой роман в период, когда идеал как таковой был уже расщеплен не только в социальной практике «безбожных людей», но и в философской мысли.
«Достоевского интересует человеческая судьба эпохи цивилизации, идея нравственного служения людям, идея человеческой общности. Люди объединены духовной сущностью, внутренней свободой, способностью любить и служить себе подобным»18. Ф.М. Достоевский верил в возможность внутреннего преображения, «обожения» человечества, в возможность духовно-религиозного единения общества. Достоевский изображает не только «колодец» темной стороны души человека, но и глубочайший потенциал преображения и обращения к идеалу — Христу. Он верит в возможность спасения всего человечества в процессе непрерывной смены поколений. Герои романа М.А. Булгакова (представители литературной интеллигенции и псевдоинтеллигенции) оказываются в ситуации распада или забвения основных ценностей. Общество лишено представлений о возвышенном и прекрасном, в этом неоднократно убеждается Воланд. Роман Булгакова показывает невозможность для большинства героев «прорваться к себе», преобразиться. Даже главные герои оказываются далеки от идеала, и поступки, поведение Иешуа остаются сущностно непонятым и недостижимым ориентиром.
Это противостояние уже есть знак расщепленности, безнадежной разорванности идеала, поскольку судьба Мастера не может рассматриваться как прямое повторение судьбы его героя — Иешуа Га-Ноцри. «Частность», «субъективность» преодоления антиидеального в поисках единственно возможного идеала в героях Булгакова есть знак художественного решения философско-социальных вопросов. Общество не может быть нравственно преобразовано, и реальное противостояние массовой «Дьяволиаде» — бегство, уход. Так Булгаков и подтверждает вневременную значимость идеала в общественной жизни, и показывает его безнадежное расщепление, осколочность.
Подводя итоги сопоставлению романов Достоевского и Булгакова в аксиологическом аспекте, можно отметить:
1) Достоевский показывает возможность нравственного обновления не столько отдельных героев, сколько общества в целом, наполняя свой роман примерами положительных, нравственных, праведных поступков, реакций, рассуждений, делая акцент на потребности в совершенствовании, присущей самым разным героям. Булгаков сосредоточен на изображении абсолютной невозможности нравственного возрождения большинства героев; их однозначным отпадением от идеала.
2) Идеал, воплощаемый в образах князя Мышкина и Иешуа, оказывается аксиологически неустойчивым. При этом Достоевский показывает трагическую недостижимость идеала, осознаваемую самим героем (страдание и разрушительное сострадание), а Булгаков формирует через систему образов, близких Иешуа, представление о единственной правильности и благости разорванного идеала (возможность борьбы за сохранение высших ценностей любыми средствами).
Примечания
1. Шпидлик Ф. Духовная традиция восточного христианства: Систематическое изложение. М., 2000. С. 88.
2. Иванченко Г.В. Идея совершенства в психологии и культуре. М., 2007. С. 31.
3. Лекторский В.А. Идеалы и реальность гуманизма // Вопросы философии. 1994. № 6.
4. Во всём тексте диссертации все заповеди и предписания даются по изданию: Библія. Книги Священнаго Писания Ветхаго и Новаго Завета. Каноническія. В русском переводе с параллельными местами. С приложеніем краткаго библейскаго указателя и об'яснительными примечаніями пастора Б. Геце. Издание: Русское библейское общество США — Швеция. 1991. Составлено в Китае / Печатано с изданія, выпущенного по благословенію Святейшаго Правительствующаго Синода. Юбилейное издание. 1000-летие крещения Руси 988—1988.
5. Веденеева О.В., Кислова Н.Н. Традиции Ф.М. Достоевского в поздней прозе Б.Л. Пастернака (романы «Идиот» и «Доктор Живаго») // Актуальные проблемы истории, теории и преподавания русской литературы. Самара, 2008. С. 196.
6. Веденеева О.В., Кислова Н.Н. Указ. соч. С. 199.
7. Петров В.Б. Указ. соч. С. 253.
8. Галинская И. Наследие Михаила Булгакова в современных толкованиях: этика, эстетика, поэтика, философия произведений М.А. Булгакова. URL: http://ilgalinsk.narod.ru/bulgakov/b_ethics.htm. Ссылка на Н. Звезданова: Звезданов Н. В свете на «Майстора и Маргарита». София, 1993. С. 131.
9. Иванченко Г.В. Идея совершенства в психологии и культуре. С. 7.
10. Там же. С. 7.
11. Иванченко Г.В. Совершенство в искусстве и жизни. М., 2007. С. 76.
12. Иванченко Г.В. Идея совершенства в психологии и культуре. С. 25.
13. Флуссер Д., Бультман Р. Указ. соч. С. 339.
14. Мочульский К.В. О Достоевском // Громова, Н.А. Достоевский: Документы, дневники, письма, мемуары, отзывы литературных критиков и философов. М., 2000. С. 126.
15. Гулыга А.В. Эстетика в свете аксиологии. Пятьдесят лет на Волхонке. С. 154.
16. Кашина Н.В. Эстетика Ф.М. Достоевского. С. 128.
17. Зеркалов А. Указ. соч. С. 235.
18. Паниткова Е.В. Традиции русской классики в творчестве В.С. Маканина 1980—1990 годов (Ф.М. Достоевский, М.А. Булгаков): автореферат дис. ... канд. филол. наук. Орел, 2006. С.П.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |