На протяжении творческой истории романа «Мастер и Маргарита» в общих очертаниях трактовки Пилата не было существенных поворотов: первоисточником этих общих очертаний неизменно оставалась книга Ф.В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа».
Поворотов не было, и тем не менее фигура Пилата в процессе работы упорно наполнялась новыми смыслами, глубинными, текучими и неоднозначными. Она вырастала, и в ней все тревожнее обозначалось присутствие современности — главным образом по мере того как в жизни, параллельно, складывалась и вырастала гипнотическая личность Сталина. Между обоими лицами — современным, живым и историческим, легендарным — натягивались какие-то важные художественные нити.
Уже отмечено, что проза Булгакова амбивалентна. Она многозначна, как сама жизнь, и уже поэтому соблазнительно многонаправленна. На фоне советской литературы, как правило тенденциозной и прямолинейной, это было нелогичным чудом, почти странностью, и, может быть, не нужно удивляться тому, что литературоведы, вспоенные коммунистической схоластикой с ее формальным мышлением, до сих пор в понимании романа «Мастер и Маргарита» уступают подросткам.
Юный читатель, непредубежденный и стихийно сохраняющий образное мышление детства, берет из романа столько, сколько ему по силам. Он — если ему не мешает настырная учительница, заставляющая заучивать премудрости из «Булгаковской энциклопедии» Б.В. Соколова, — в бесконечно многослойной образности романа радостно схватывает наполненный фантазией верхний слой. А иногда зачерпывает и второй, и третий — поглубже. И его восприятие при этом верно и абсолютно лишено фальши, даже если не очень полно и не слишком глубоко.
Булгаковеда же (а в булгаковеды загадочным образом идут люди, напрочь лишенные образного мышления) сбивает эта самая многонаправленность романа и приводит в недоумение чарующая искренность интонации. В романе булгаковед ищет однозначный, логически объяснимый смысл; чтобы найти этот смысл, перетолковывает, переиначивает роман, подгоняет его «под себя», подменяет бездонное содержание великого произведения своими собственными пристрастиями или своим, нередко весьма узким мировоззрением.
У Б.В. Соколова в его «Булгаковской энциклопедии» главная задача — обрушить на читателя всю свою эрудицию, которой позавидовал бы и Берлиоз. Соколов вскрывает псевдонимы политиков, литераторов и прочих исторических лиц, вылущивает их подлинные имена — даже в тех случаях, когда эти лица и эти имена далеки от нашего сюжета; вычисляет множество дат, имеющих и не имеющих отношения к роману; щедро пополняет — любимейшее занятие булгаковедов — списки «источников», без которых якобы никак не мог обойтись Булгаков, нимало не утруждая себя при этом ни аргументацией, ни хотя бы сомнением. Эрудиция фонтанирует, отсекая читателя от художественного мира произведения. И к толкованию образа Пилата в романе «Мастер и Маргарита» все это относится не в последнюю очередь.
Вспомните, как у Булгакова — структурируя личность Пилата — в плотную ткань «древних» глав вступает очень важный момент: давний бой «при Идиставизо», в котором участвовал молодой всадник, будущий всесильный прокуратор Иудеи, и вслушайтесь, как малы по количеству слов и деталей, как красочны, эмоциональны, перенасыщены смыслами описания этого боя.
Картина боя в повествование входит трижды. Сначала как бы случайно: Иешуа — и в этом весь Иешуа — в драматический момент, когда его жизнь на волоске и, кажется, думать ему нужно бы о себе и только о себе, вдруг с большим интересом спрашивает о Крысобое: «Интересно бы знать, кто его искалечил?»
И Пилат, неожиданно для себя извлекая из памяти этот яркий момент своей молодости, откликается так: «Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в Долине Дев».
Где это — Идиставизо? Что за Долина Дев? Истуканы там, что ли, стояли, каменные бабы? Но может быть, читателю и не нужно точнее. Идиставизо... германцы... где-то очень далеко от Рима и еще дальше от Иудеи... Пространства, ушедшие навсегда, как навсегда уходит время...
Сверстникам Булгакова это название смутно знакомо — в гимназии историю Древнего Рима изучали обстоятельно. Впрочем, ср. в «Белой гвардии»: «...Кай Юлий Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к астрономии со дня этого кола... и когда основан орден иезуитов, и высадился Помпей, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался в течение двух тысяч лет...» Для читателей следующих поколений слово стерлось, стало загадочным.
Возникнув в памяти Пилата однажды, битва в Долине Дев тотчас проступает снова, во второй раз. Теперь прокуратор слышит собственный голос, тот же, что когда-то в Долине Дев: «— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: "Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!"»
Турма врубается с фланга... «Руби их! Руби их!» — кричит Пилат. И вы видите встающих на дыбы, разгоряченных скачкой и боем коней, залитых своей и чужою кровью... мечи, обрушивающиеся на плечи и головы пеших германцев... слышите храп коней, проклятия и хрип порубанных, яростные крики всадников...
И в третий раз перед взором Пилата пройдет эта битва — после казни Иешуа: «Вот, например, не трусил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-Великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?»
Теперь это попытка сговориться с самим собой. И невозможность сговориться с самим собой: «Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить».
И читатель уже не размышляет о том, что это за странное название — Идиставизо. Читатель погружается в размышления о том, почему Пилат струсил теперь, предав самого себя... и о том, что это разные вещи... да, да, это, оказывается, совсем разные вещи... в горячке боя, на виду у товарищей, где все так ясно: Великан Крысобой попался и нужно скакать на выручку и рубить!.. и в тишине, наедине с собой и со своей совестью... И о том, что Иешуа не изменит себе... и мастер не изменил себе, потому что мастеру (образ которого так остервенело «переосмысливается» критиками, что читателю уже трудно сопротивляться), мастеру, оказывается, трусость тоже не свойственна... Да, истерзанный мастер пугается метнувшейся под ноги собаки, да, на него наводит ужас омерзительно скрежещущий на морозе ящик трамвая... Но писать то, что он знает один на целом свете, смотреть в глаза Князю тьмы и решать судьбу Пилата — нет, не боится...
А для Б.В. Соколова все эти размышления и переживания — сущий вздор. Соколов выдает информацию. Он подробно расскажет о римском военачальнике Германике, победившем германцев в том сражении. Вы узнаете дату рождения Германика, и дату его смерти, и в каком родстве он был с императором Тиберием. И, разумеется, даты и разнообразные обстоятельства биографии не столь удачливого его противника Арминия. Хотя если бы Булгакову были нужны эти персонажи, он, вероятно, вывел бы их, по крайней мере упомянул бы, как-нибудь обозначил. Но в романе ни Германика, ни Арминия нет.
Лишняя информация.
(Лишняя информация? Когда-то давно, готовя к публикации никому неизвестный рассказ «Ханский огонь», свою первую публикацию из Булгакова, я натолкнулась в рассказе на цепочку редких слов: эспантоны... кенкеты... боскетные... Из контекста, правда, было видно, что кенкеты — это какие-то светильники на стенах, эспантоны — холодное оружие и т. д. Тем не менее, старательно разыскав старые словари и все эти слова в старых словарях, я составила обстоятельный комментарий. А закончив и аккуратно перепечатав его, поняла, что не нужен этот комментарий. Уничтожила свою работу, не оставив даже черновиков, и никогда более таких комментариев не составляла.
Потому что автор — особенно такой сильный автор, как Михаил Булгаков, — очень хорошо знает, что делает. И если он, с детства помнивший очарование переводных приключенческих романов с множеством загадочных слов — в которых мы и ударения-то ставили невпопад, — хочет, чтобы в его тексте прошли таинственно малопонятные слова или названия, не мешайте ему в этом. Не становитесь между автором и читателем. Большой художник не нуждается в толмаче.)
Впрочем, Б.В. Соколов на этом не останавливается. Проштудировав далее роман «Мастер и Маргарита», он обнаруживает (точнее, ему кажется, что он обнаруживает в романе) некие умолчания в биографии Пилата.
«На первый взгляд, — пишет Соколов, — П<онтий> П<илат> у Булгакова — человек без биографии...» Тут же радостно спохватывается: «...но на самом деле вся она в скрытом виде присутствует в тексте». А поскольку булгаковеда, как говорится, хлебом не корми — дай разыскать нечто запечатанное и зашифрованное (уж он, мобилизовав свою эрудицию, все коды вскроет), немедленно принимается биографию Пилата реконструировать — на свой вкус, разумеется.
А биография Пилата в романе «Мастер и Маргарита» не нуждается в реконструкции и расшифровке. Она не в скрытом виде — она вполне открыто присутствует в тексте.
Видите ли, это особенность писателя Михаила Булгакова, и с особенностью этой нельзя не считаться: он переступает через многие каноны сложившегося в XIX и начале XX веков классического реализма. У его прозы — особенно в романе «Мастер и Маргарита» — другие законы. У него другое письмо.
Мне уже довелось обратить внимание читателя на парадоксы булгаковской игры с портретом в этом романе (когда портрета как бы и нет, а персонаж виден). С биографиями героев в романе происходит почти то же.
Что мы знаем о мастере? Кажется, почти ничего. Ну, он историк по образованию... служил в музее (в каком — не отмечено)... был женат, но это настолько неинтересно, что он не помнит имени своей жены... Намного ли больше мы знаем о Маргарите? Об Иване Бездомном? А вместе с тем каждый из этих персонажей перед нами весь, с его прошлым и с его настоящим, без утайки...
То же и с Понтием Пилатом.
У булгаковского Пилата нет биографии? Но мы ведь отлично знаем этого человека: в молодости участвовал в боях и показал себя бесстрашным командиром; сделал военную карьеру — дослужился до легата легиона; воинская доблесть его отмечена почетным званием — всадник Золотое Копье; и карьеру продвижения во власть сделал успешно — стал прокуратором Иудеи... Богатая и весьма сложная биография.
Возраст Пилата в момент действия «древних» глав романа? «Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову...» (здесь и далее курсив в цитатах мой. — Л.Я.). Бой при Идиставизо был давно, в молодые годы. (В четвертой редакции романа помечен даже временной промежуток: «...лицо кентуриона было изуродовано: нос его семнадцать лет тому назад был разбит ударом германской палицы»; впрочем, уже при диктовке на машинку эта ненужная точность убрана.) Но сорванный командами голос Пилата все еще полон мощи и может звучать так же, как тогда, в Долине Дев. Сильная рука привычно крепко схватывает ошейник огромного пса.
Кроме родной латыни, прокуратор владеет греческим — языком культуры и книги, и — по необходимости, в какой-то мере — местным, арамейским. (Ср.: Крысобой, с трудом и «плохо выговаривая», произносит несколько арамейских слов; произношение же Пилата никак не отмечено, хотя при допросе Иешуа н с явным облегчением переходит с арамейского на более знакомый греческий и — с еще большим облегчением — на латынь.) Пилат хорошо знает императора и, надо думать, бывал на Капрее...
Отяжелевший, но все еще сильный и властный, волевой и умный человек... Выдуманный Булгаковым, сошедший со страниц романа Пилат совершенно реален и давно потеснил исторического.
В сегодняшнем Иерусалиме зримых следов Пилата нет; разве что тенью он пройдет в вашем, воспитанном литературой воображении. А в приморской Кесарии, той самой, что некогда называлась Кесарией Стратоновой и в которой находилась резиденция прокуратора, его присутствие ощутимо. В парке-музее можно склониться над большим камнем, вывалившимся из древней кладки; разобрать сохранившиеся следы выбитой на камне надписи — имя императора Тиберия, чуть поврежденное имя Понтия Пилата (<Pon>tius Pilatus) и обломки еще двух слов, из которых, как утверждают археологи, следует, что был названный Понтий Пилат префектом Иудеи. (Не прокуратором, как было принято считать до сих пор, а префектом, что, впрочем, примерно одно и то же.) Камень обнаружен при раскопках относительно недавно — в 1961 году, много лет спустя после смерти Михаила Булгакова.
Каменные ярусы амфитеатра в Кесарии сохранились и приведены в порядок. Вот отсюда, показывает экскурсовод, проходили в амфитеатр знатные римляне, большие любители как театральных, бескровных, так и бойцовых кровавых зрелищ. Стало быть, отсюда проходил в амфитеатр Понтий Пилат... Всадник Золотое Копье, он, конечно, и в зрелом возрасте отлично держится верхом, но сюда он приходит пешим, в сопровождении преданных солдат охраны, по пути с наслаждением вдыхая легкий влажный ветер с моря, — резиденция прокуратора рядом... Отодвинувший исторического, знакомый нам булгаковский Пилат, уже чуть лысеющий, в белом плаще с кровавым подбоем, так и не сумевший сделать Левия Матвея библиотекарем...
«Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя», — говорит Воланд. «...Выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили...» И камень с поврежденной временем надписью, и каменные ступени амфитеатра кажутся фантастическим подтверждением достоверности вымысла.
Однако Б.В. Соколов уверен, что знает о булгаковском Пилате совсем другие вещи, якобы писателем от читателей утаенные. И щедро излагает эти другие вещи в своей «Энциклопедии».
«...Широко известное лихоимство, — пишет Б.В. Соколов, — пятого прокуратора Иудеи <...>. Известно, что именно из-за непомерных поборов с населения Пилат и был смещен в конце концов со своего поста». И далее: «Булгаковский П<илат> сильно облагорожен по сравнению с прототипом, поэтому его взяточничество и стремление к наживе спрятаны в подтекст». По мнению Б.В. Соколова, даже титул Золотое Копье полон обличающей иронии: «...прокуратор именуется <...> Всадником Золотое Копье, очевидно, как за меткий глаз, так и за любовь к золоту».
Облагорожен? Может быть. Я бы сказала точнее: укрупнен. Но — спрятанные в подтекст взяточничество и стремление к наживе? Напомню, подтекст — это информация (характеристика, мысль), не декларированная прямо и тем не менее силой искусства присутствующая в художественном произведении.
В романе Булгакова «лихоимства» Пилата нет — ни взяточничества, ни вымогательства, ни незаконных поборов. Нет в тексте, нет и в подтексте. Пилат романа в конфликтах с Синедрионом и первосвященником уверен, что стремится поступать в интересах дела, по праву римской власти и в соответствии со своей должностью.
И титул Золотое Копье явно подчеркивает не что иное, как высокое положение и личные военные заслуги прокуратора. «...Это я говорю тебе — Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» — высокомерно и гордо напоминает он Каифе.
И далее: «— Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом ставший на дороге всадника с золотым копьем». Перед нами два социальных полюса, на которых находятся персонажи, чьи пути так важно и так трагически пересеклись. Вот он — подтекст...
Бесспорно, наместники Рима в провинциях не стеснялись обогащаться. Об одном из них даже сложилось присловье: «Он приехал бедным в богатую провинцию и уехал богатым из бедной провинции». Не исключено, что исторический Пилат не отличался от других (или отличался в худшую сторону, как утверждает Б.В. Соколов). Филон Александрийский, характеризуя Пилата, пишет о «взятках, оскорблениях, лихоимстве, бесчинствах, злобе, беспрерывных казнях без суда, ужасной и бессмысленной жестокости».
Но важно, что доступная Булгакову литература, обвинявшая Пилата в жестокости, в презрении к народу Иудеи, в непонимании религии и обычаев этого народа, вопросы мздоимства и хищничества обходит.
«Это был человек высокомерный и жестокий, с презрением относившийся к иудейскому народу. Его прокураторство было ознаменовано многими жестокостями и несправедивостями, до крайности ожесточившими против него весь народ». («Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, статья «Пилат».)
«В Иудее он известен своею надменностью и бесстыдной жестокостью», — пишет Ф.В. Фаррар.
Фаррар рассказывает, что, едва утвердившись в должности, Пилат «дозволил своим воинам принести ночью из Кесарии в Иерусалим серебряных орлов и довел до бешенства иудеев, которые видели в этом языческое осквернение их святыни». После тяжелых и яростных столкновений, сопровождавшихся вызовом войск, все-таки серебряных орлов пришлось вернуть в Кесарию. Потом Пилат в Иерусалиме, во дворце Ирода, в котором он останавливался, «повесил несколько золотых щитов, посвященных Тиверию». Тут уж пошла письменная жалоба к императору от, как выражается Фаррар, «старейшин», и щиты были сняты — на этот раз по приказу императора.
Примерно то же рассказывает и Н.К. Маккавейский, только у него, «едва вступив в должность», Пилат «приказал своим солдатам ночью перенести из Кесарии в Иерусалим» не серебряных орлов, а «те небольшие поясные изображения императора, которые были украшением на военных значках его легионов», и посвященные Тиверию щиты названы не золотыми, а позолоченными.
А Ренан — несмотря на известную ему и признаваемую им жестокость Пилата — называет прокуратора «хорошим администратором» («Все известные нам деяния Пилата рисуют нам его как хорошего администратора»); в конфликтах Пилата с иудеями явно занимает сторону Пилата; пересказывая же Филона Александрийского: «Они [иудеи] находили его [Пилата] жестоким, надменным, вспыльчивым, обвиняли его в невероятных преступлениях», — как видите, обвинение Пилата в лихоимстве опустил.
В названных сочинениях излагается также — весьма однотипно, поскольку восходит к «Иудейским древностям» Иосифа Флавия — и история о том, как Пилат однажды посягнул на сокровищницу храма: попытался изъять (или даже изъял — тут в повествовании неясность) ценности святилища, но отнюдь не в целях личного обогащения, а единственно для устройства нового водопровода, который подавал бы в Иерусалим воду «из источников Соломоновых». Это событие закончилось огромным возмущением народа (Иосиф Флавий говорит о «десятках тысяч» взбунтовавшихся) и массовым кровопролитием.
Вся эта информация, Булгаковым проработанная, продуманная, преображенная, отразилась в романе в краткой и яростной речи Пилата, обращенной к Каифе: «Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать щиты с вензелями императора со стен, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!»
Было ли известно Булгакову свидетельство Филона о лихоимстве Пилата и если было известно, то в оригинале (что сомнительно) или в пересказе, значения не имеет. В любом случае писателю оно не понадобилось. В романе «Мастер и Маргарита» прокуратор предстает перед нами человеком, не озабоченным материально. Он живет в Иерусалиме в роскошном дворце Ирода Великого, но довольствуется весьма скромными вещами. Он достаточно щедр и, чувствуя себя хозяином, охотно расплачивается с теми, кто ему служит. Платит из казны («Команде, производившей погребение, прошу выдать награду»). Платит и из своего кармана (кошель с деньгами, потом ценный перстень — Афранию). Уже по своему высокому положению в романе он обладает всем, что ему нужно, и незаконными поборами не занимается. Взяточничество — оно ведь порождает зависимость от того, кто дает взятки. А Пилат романа — независим, и нет над ним никого, кроме императора на далекой Капрее. (Фактически Пилат был подчинен наместнику Сирии, в романе это помечено, но вскользь.)
Придется признать, что Б.В. Соколов сочинил другого Пилата. Впрочем, в булгаковедении это принято — сочинить своего Пилата, своего мастера, подменить персонаж, идею, даже время и место действия произведения чем-нибудь неожиданно придуманным. Это считается творческой мыслью и вызывает аплодисменты коллег...
Что же касается Соколова, то и это, увы, не все. Любимый конек Соколова в трактовке Пилата — вскрытие тайных этнических корней прокуратора.
Тут возникает вопрос: а было ли Булгакову что-нибудь известно о происхождении исторического Пилата?
Да, из книги Ф.В. Фаррара: «Принадлежа к сословию всадников, он получил место прокуратора через влияние Сеяна. Имя его, Понтий, указывает на самнитское происхождение, прозвище Пилат (pilatus, вооруженный дротиком) — на воинственность предков. Данное при рождении имя, поставлявшееся обыкновенно у римлян впереди всех последующих, не сохранилось».
Из «Энциклопедического словаря» Брокгауза-Ефрона: «Самнитянин по происхождению, П<илат>, по всей вероятности, состоял в родстве с самнитскими героями того же имени». И о его имени Пилат: «от pilus — дротик, копье». (Обе справки, естественно, восходят к одним и тем же источникам.)
Самниты, или самнитяне, населявшие Самний (Самниум), — италийское племя, жители гор, героически и блистательно сражавшиеся со своим соседом, набирающим силу Римом, в IV и III веках до н. э., задолго до евангельских событий. В тех битвах отличились самнитские вожди, принадлежавшие к роду Понтиев, из которых особенно прославился Гавий Понтий, совершенно легендарный военачальник. Воинственность самнитов пользовалась таким уважением у римлян, что были самниты — даже после поражения — объявлены не вассалами, а союзниками Рима. К моменту действия «евангельских» глав романа потомки уцелевших в боях самнитов давно «романизировались», как выражаются историки, и вошли в римское общество...
Всю эту информацию я привожу потому, что Булгакову она известна: Брокгауз-Ефрон, Фаррар (как и Эрнест Ренан) для него подручная литература, в книгах закладки, вероятно, подчеркивания. Тем не менее даже намека на самнитское происхождение Пилата в романе, как мог заметить читатель, нет.
Для Булгакова Пилат — римский прокуратор; он римлянин до мозга костей — по религии и культуре, по мировоззрению и прагматизму, по языку, наконец (момент, когда Иешуа в разговоре с Пилатом переходит на латынь, очень сближает их); у него законное право занимать свою высокую должность, и, кажется, все могущество империи каменной стеной стоит за его плечами... Увы, при всем могуществе империи, стоящей за его плечами, он однажды обнаружит, что не может вершить правый суд и принять решение, которое считает справедливым, не может.
И что же, героическую родословную Пилата писатель отбросил? Не совсем. Думаю, эта родословная сыграла очень своеобразную роль в формировании образа персонажа.
Булгакова интересовала проблема трусости. Не исключено, что она интересовала его давно. Случалось, он говорил об этой проблеме. Но более всего и в данном случае — в романе — его интересовала трусость человека сильного, даже могущественного, а главное — с достойным боевым прошлым.
Сведений об участии в боях исторического Пилата, как известно, не существует. Об историческом Пилате у Брокгауза-Ефрона кратко: «Своей высшей должности он достиг, по-видимому, далеко не чистым путем». Но может быть, именно размышления о боевых подвигах Пилатовых предков — дальних, воевавших против римлян и оставивших овеянное славой имя Понтиев, и ближних, служивших в римских войсках и получивших почетное имя Пилат (от слова копье), навели писателя на мысль перенести славное прошлое «самнитских героев» в собственное прошлое последнего из Понтиев — евангельского Пилата...
Недаром так присматривается Булгаков к смыслу его имени Пилат — от pilus, дротик, копье. Из прошлого рода писатель формирует прошлое личности своего персонажа. Заслуги предков перемещаются в биографию самого Пилата. Овеянное боями имя Понтий, заслуженное имя Пилат принадлежат ему лично. Это прокуратор Иудеи в недавнем прошлом был бесстрашен в бою, как его дальние предки, самниты Понтии; это он, а не его ближние предки, служившие Риму, получил имя Пилат от слова pilus, копье, и его титул Золотое Копье — не родовой, а личный титул... Неожиданную трусость в самый важный момент жизни проявляет не наследник героев, а человек с собственным достойным боевым прошлым...
Причем это художественное решение сложилось у писателя на весьма ранних этапах работы.
Уже в октябре 1934 года (в третьей редакции романа) Булгаков диктует Елене Сергеевне набросок Пилатова монолога, в основных чертах очень близкого окончательному: «Пилат <...> проговорил: — Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо».
Марк Крысобой, Идиставизо, германцы, бросающиеся на великана, как собаки на медведя, — все это уже здесь. Булгаков диктует, лежа на диване, закинув руки за голову и всматриваясь в одному ему видимый текст... А может быть, ходит по комнате, держа в руках тетрадь со сделанными ранее набросками... Впрочем, следов таких набросков нет. По-видимому, идея рождается прямо сейчас — в октябре 1934 года...
Разумеется, ничего этого вы не найдете в «Булгаковской энциклопедии» Б.В. Соколова. Сплетая замысловатые узоры из выкладок и расчетов, Соколов с упоением доказывает, что в романе «Мастер и Маргарита» Пилат вообще не римлянин. Он германец. И даже немец. И даже в родстве с Воландом. «Германское происхождение булгаковского П<онтия> П<илата>, — пишет Соколов, — подчеркивает его функциональную (? — Л.Я.) связь с сатаной Воландом, тоже немцем по имени и происхождению».
Немцем? Ах, ну, да: «Вы — немец?» — спрашивает Иван Бездомный, впервые столкнувшись с загадочным иностранцем. «Я-то?.. — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, немец... — сказал он».
Воланд пошутил. Шутит Булгаков. И я попробовала когда-то пошутить, процитировав «Пир Асмодея» Лермонтова: «Затем что самодержец Мефистофель был родом немец...», правда, из вежливости опустив концовку лермонтовского стиха: «...был родом немец и любил картофель». Кто же знал, что булгаковед примет все это всерьез и построит ученую гипотезу о национальности Дьявола, да еще и общую с национальностью пятого прокуратора Иудеи.
Полностью приводить аргументацию Б.В. Соколова не буду; напомню только, что в другом месте своей «Энциклопедии» он привел не менее плотную цепь вычислений, доказывая, что действие «древних» глав романа происходит точнехонько в 29 году н. э., и эти, как сказал бы Бегемот, «тщательно упакованные силлогизмы» развалились, напоровшись на один-единственный риф — на то, что сам Булгаков, ничего не знавший о расчетах Б.В. Соколова и положившийся в этом случае на Эрнеста Ренана, для себя, в черновиках романа, обозначил Страстную неделю 33 годом н. э.
Силлогизмы Соколова об этническом происхождении Пилата того же рода. И все же на двух тезисах из этого букета остановлюсь. На одном — кратко. На другом — по необходимости подробней.
В подтверждение своей гипотезы Б.В. Соколов ссылается на поэму «Пилат», сочиненную неким Георгием Петровским еще в XIX веке, и утверждает, что Булгаков с этой поэмой «был знаком», причем никаких свидетельств такого «знакомства», естественно, не приводит. Так вот, в этой поэме — весьма неудобочитаемой, судя по веренице рифмованных строк, выложенных в «Булгаковской энциклопедии», — рассказывается, что Пилат был германцем, звали его Ингобар и был он по натуре очень плохой человек — лжец и предатель.
Но помилуйте, какое отношение к никому не известному германцу Ингобару имеет Понтий Пилат Михаила Булгакова? Зачем вообще тащить в биографию большого писателя чужие, не относящиеся к делу стихи?..
Другой тезис Б.В. Соколова основан на строке из романа «Мастер и Маргарита» и поэтому заслуживает внимания.
Речь о блеснувшем в романе, подобно лунной искре на дне колодца, упоминании о короле-звездочете. Это упоминание возникает в одном-единственном месте: «Помянут меня — сейчас же помянут и тебя! Меня — подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя — сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы», — говорил Пилату во сне Иешуа Га-Ноцри. И тут же откликался Пилат: «Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, — просил во сне Пилат».
Источник романтической формулы — средневековая европейская, в частности немецкая, легенда о короле Атусе и дочери мельника Пиле. Сюжет легенды таков. Король Атус, умевший читать по звездам, узнал, что ребенок, зачатый им в эту ночь, будет знаменит; но поскольку был Атус в это время на охоте, далеко от дома, он потребовал привести к нему какую-нибудь женщину; ею оказалась дочь мельника Пила; рожденный ребенок получил имя Пилат (Pilatus) от сложения их имен — Pila + Atus.
Легенда существует во многих вариантах (в том числе и на славянских языках) и с многими фантастическими и не совпадающими друг с другом подробностями, относящимися к детству и юности отнюдь не исторического и даже не евангельского, а фольклорного, где-то в XV веке сочиненного Пилата. Подробности эти Булгаков отбросил (может быть, не знал их, если слышал легенду в пересказе), сохранив только то, что ему понадобилось для поэтической строки: сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы...
В первом полугодии 1938 года, именно тогда, когда завершалась четвертая редакция романа, писатель сделал запись в тетради «Роман. Материалы», на странице, зафиксировавшей размышления над именем Пилат:
«Пилат, Pilum.
Атус-король и дочь мельника Пила.
Pila — Atus.
Понт — Пятый!! прокуратор!»
Как видите, и здесь все-таки сначала попробовал соотнести имя Пилат со словом Pilum, копье.
На следующей странице этой же тетради имя Пилат вновь связывается со словом копье: «Пилат — созвездие Ориона-Копейщика. Pilatus». (В скобках Булгаков дает отсылку к книге Артура Древса «Миф о Христе», с указанием тома и страницы.)
Тем не менее упоминание «короля-звездочета» входит в рукопись четвертой редакции, через самое короткое время без изменений диктуется в пятую, машинописную, и уже здесь остается навсегда — поскольку эти страницы машинописи не правились, их шестая редакция не состоялась.
Интересовало ли Булгакова германское происхождение легенды о короле Атусе и собирался ли он кардинально менять национальность своего героя? Сомнительно. Не исключено, что романтическая формула «сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы» была пробой. Может быть, упоминание дочери мельника отдаленно включало мелодию Шуберта с его песенным циклом «Прекрасная мельничиха» и бегущим ручьем... Не тем ли ручьем, через который переходят, идя к своему «вечному дому», мастер и Маргарита... романтического Шуберта, которого обещает мастеру в его «вечном доме» Воланд...
Впервые в литературоведении, если не ошибаюсь, загадочные строки из романа «Мастер и Маргарита» соединила со средневековой легендой о короле Атусе И.Л. Галинская, и уж потом догадка была повторена Б.В. Соколовым (как всегда, без ссылки на источник). Но как попала легенда к Булгакову? Галинская предлагает следующую версию.
Напомнив, что булгаковеды (в момент написания книги Галинской это были И.Ф. Бэлза и Н.П. Утехин) приписывают Булгакову знакомство с огромным количеством книг по раннему христианству, и резонно заметив, что такое количество ученых сочинений писатель, активно занимавшийся творческой литературной работой, проштудировать просто не мог, Галинская предлагает обратить внимание на «ряд трудов», «где специально реферировались и синтезировались все тексты и исследования о Пилате, появившиеся со времен раннего христианства». А в этой литературе особо отмечает книгу Г.А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи», вышедшую в 1888 году в городе Штутгарте на немецком языке и на русский язык никогда — по крайней мере при жизни М.А. Булгакова — не переводившуюся.
Откуда, как не из этой книги, — рассуждает И.Л. Галинская, — мог почерпнуть Булгаков столько важной для романа информации: и слово «игемон» в обращении к Пилату; и то, что «официальным языком римских чиновников была в провинциях латынь», но там, где местные жители ее не знали, чиновники пользовались греческим и арамейским; и то, что резиденция Пилата находилась в Кесарии, на берегу Средиземного моря; и даже то, что имя Пилата с давних пор неразрывно связано с именем Иисуса. Г.А. Мюллер пересказывает и легенды о Пилате — в частности, обе, отразившиеся в романе «Мастер и Маргарита»: легенду о короле Атусе и другую, швейцарскую, о том, что каждый год в Страстную пятницу Пилат сидит на плоской безрадостной вершине среди скал, разговаривая с самим собою.
И — ударное доказательство: «...Книга Мюллера, — пишет Галинская, — должна была импонировать М.А. Булгакову не только емкостью содержания и привлекательностью разработки интересовавшего его мотива, но еще и тем, что насчитывала всего шестьдесят три страницы малого формата».
Логично? Да, если бы Булгаков писал диссертацию о Пилате. Или, скажем, готовился бы к какой-нибудь публичной лекции и пришел бы на консультацию к ученому литературоведу. Но художник работает иначе, Булгаков читал книги по своему выбору, а не по выбору И.Л. Галинской, и с этим нам придется считаться.
Слово «игемон» он встретил в статье «Пилат» «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона; на каком языке мог идти допрос Иешуа Га-Ноцри, решал, размышляя над свидетельствами Фаррара, Ренана и Гретца; информацию о Кесарии Стратоновой выписал у Маккавейского; и даже одну из легенд о Пилате нашел в той же статье «Пилат» у Брокгауза и Ефрона: «Судьба П<илата> сделалась предметом разных легенд, из которых одна приводит в связь с его бедственной судьбой название одной из гор в Швейцарии (см. выше), где он будто бы и доселе ежегодно появляется в Великую пятницу и умывает себе руки, тщетно стараясь очистить себя от соучастия в ужасном преступлении». (Помета см. выше отсылает к другой статье с тем же названием и описанием горы Пилат, верхняя половина которой «состоит из голых выветрившихся каменных громад, подымающихся кверху многими вершинами».)
И с немецким языком не все просто. Булгаков был знаком с этим языком — в достаточной мере, чтобы полистать книгу или разобрать смысл и мелодию какой-нибудь очень заинтересовавшей его строки, в крайнем случае нескольких строк. Но читать ученую брошюру на немецком языке? Нет, этого он не мог.
Так что же, Булгаков и не видел книжку Мюллера, а легенду о короле Атусе извлек из какого-нибудь другого источника, нам пока неизвестного? Может быть, может быть.
Но дело в том, что и соприкосновение с книжкой Мюллера, кажется, все-таки было, и тому есть единственное и небольшое свидетельство — та самая, приведенная выше запись Булгакова о Пилате, где за строкою о Пиле и Атусе неожиданно следует: «Понт — Пятый!! прокуратор!»
«Древние» главы в романе «Мастер и Маргарита» невелики по объему; тем важнее была для писателя любая точечная подробность, любой эпитет в них. В последних числах мая 1938 года, приступая к диктовке романа на машинку, он пишет Елене Сергеевне, уехавшей с Сережей в Лебедянь: «Ночью — Пилат. Ах какой трудный, путаный материал!» И о следующем вечере: «Вечером Пилат. Мало плодотворно. <...> Есть один провал в материале. Хорошо, что не во второй главе. Надеюсь, успею заполнить его между перепиской».
Его терзают многие вопросы, и не в последнюю очередь этот: каким по счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат? В третьей редакции романа глава о Пилате начиналась так: «Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи...» И заканчивалась третья редакция соответственно: «...и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат».
Это шестой вызывает у Булгакова сомнение. Почему? Не уверен в точности? Или его не устраивает шуршащий звук — шестой?
Четвертая редакция начата осенью 1937 года. Беспокоящее писателя слово отброшено: «...ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Но порядковое числительное почему-то необходимо. В первые месяцы 1938 года Булгаков производит целое расследование по этому поводу. Оно запечатлено в тетради «Роман. Материалы». Здесь выписки, подчеркивания и восклицательные знаки любимым «толстым красным карандашом».
Из испытанного Брокгауза и Ефрона: «Он был преемником Валерия Грата и 6-м! прокуратором Иудеи». (В скобках проставлены том, страница.)
Из Н.К. Маккавейского: «Пятый! прокуратор не составлял исключений в этом отношении. Для характеристики личности Пилата достаточно было бы сказать...»
Из 4-го тома «Истории евреев» Генриха Гретца: «Первым прокуратором, назначенным Августом в Иудею, был начальник конницы Колоний... Колоний был отозван, на его место был назначен Марк Амбивий... Линий Руф... Валерий Грат... Преемник Грата, Понтий Пилат...»
«Пятый!» — подсчитывает Булгаков.
И новая обескураживающая выписка: «...он сделался шестым?! прокуратором Иудеи...» — из книги Ф.В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа».
Последнее слово Булгаков оставит за собой. «Понт — Пятый!! прокуратор!» — записывает он.
Теперь четвертую редакцию романа можно закончить словами: «...пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
И последняя редакция романа будет закончена так: «...пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
Шуршащий звук исчез. Понт — пент (pente — греческое пять) — пятый!
Вот тут и стоит обратить внимание на то, что решающая запись о пятом прокураторе Иудеи появляется в тетради «Роман. Материалы» непосредственно после строк о Пиле и Атусе. И если легенда о короле-звездочете действительно заимствована у Мюллера, то не стал ли заголовок книги Мюллера — «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи» — подтверждением для Булгакова его собственной мысли?
Выписки из Гретца, Маккавейского и проч. сделаны на с. 33 тетради, а запись о короле Атусе — раньше, на с. 18; но здесь нет противоречия: тетрадь, запечатлевшая сбор информации и размышления над информацией, заполнялась не подряд; сначала могли быть сделаны записи на с. 33, потом — дополнены записи на с. 18.
И все-таки напомню, что явных следов пребывания книжки Мюллера в домашней библиотеке Булгакова нет. Среди выписок Булгакова нет ссылки на эту книгу. Е.С. Булгакова никогда ее не упоминала. Кто-нибудь из друзей-«пречистенцев» показал книжку и обратил внимание писателя на интересный абзац? Так соблазнительно было бы представить, что Булгаков листает книгу в гостях у Лямина... Но Лямин на каторге. У кого-то другого из «пречистенцев»?.. В дневниковых записях Е.С. в этот период нет упоминаний о встречах с «пречистенцами». Их ряды жестоко прорежены арестами и ссылками.
И только одно ясно: если книга действительно побывала в руках у Булгакова, то в течение очень короткого времени и не ранее первых месяцев 1938 года.
Другого знаменитого булгаковеда, В.В. Петелина, — в противоположность Б.В. Соколову — подробности биографии Понтия Пилата, как исторического, так и сочиненного Булгаковым, не интересуют вовсе. И — не в пример Галинской — не привлекают поиски источников на разных иностранных языках. В.В. Петелин — один из немногих булгаковедов, чье внимание занимает явная соотнесенность булгаковского Пилата с реальной личностью Сталина. Может быть, потому, что Петелин в конце 1960-х годов бывал в доме у Елены Сергеевны Булгаковой, а в доме этом мотив Пилат и Сталин даже не декларировался — он просто подразумевался, был в атмосфере дома.
Но вскрывает эту тему В.В. Петелин очень своеобразно.
Пылкий сталинист, преклоняющийся перед личностью покойного вождя, он уверен, что такой замечательный, любимый им писатель, как Михаил Булгаков, не мог не быть сталинистом; более того, не мог не восхищаться всеми этими высокими — с точки зрения Петелина, даже прекрасными — всплесками деспотии в истории российского государства от Ивана Грозного до Сталина. Булгаковед полагает, что свой предсмертный роман Булгаков для того и написал, чтобы напомнить человечеству, как тяжек удел самодержца, вынужденного вершить пытки и казни.
Бескорыстно подменяя взгляды Михаила Булгакова своими, Петелин вдохновенно пишет о героизме Пилата, осуждающего на казнь человека, в невиновности которого уверен: «...Он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти кесаря». «...Ему приходится отказываться от уже готового, им самим принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное, уже в угоду закону». «...Он полон сочувствия к обвиняемому», но «безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить Иешуа». «Пилат оказался бессильным перед законом... Человеческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять». «Закон победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро (Пилат — мужественно и храбро?! — Л.Я.). Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай».
Слово закон (курсив, разумеется, мой. — Л.Я.) в этой части сочинения В.В. Петелина звучит как заклинание и повторено не менее четырнадцати раз. Булгаковед так настойчиво говорит о законе, которому якобы верен Пилат, что невольно вспоминается, что в Евангелии о верности закону говорит совсем другой персонаж — Тот, на Которого весьма похож булгаковский Иешуа Га-Ноцри: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон... не нарушить пришел Я, но исполнить» (Матфей, 5, 17).
Правда, в Евангелии от Матфея Иисус говорит о законе, под которым понимает вероучение, Ветхий Завет, а у Петелина фигурирует римский «Закон об оскорблении величества», упомянутый в романе «Мастер и Маргарита» и родственный тем «законам», которые принимались и имели силу при Сталине.
В романе дело Иешуа Га-Ноцри состряпано — так, как это делали в сталинские времена. И Пилат это хорошо видит, поскольку знает, как это делается. У Булгакова Пилат понимает, что творит неправое дело; понимает и потому не может простить себе преступление. А по мнению Петелина, решение Пилата и право, и законно. Прозвучавшее в романе обвинение Пилата в трусости булгаковед отвергает с ходу. «Из трусости? Слишком простенькое объяснение сложного творческого замысла художника». Так же, как и Б.В. Соколов, Петелин знает истины, неведомые автору романа: «Пилат — трагический герой, а трагический герой не может быть трусом и предателем».
И снова, снова, снова... «Чтобы решиться на такой поступок (речь о милости смертью. — Л.Я.), Пилату нужно было обладать мужеством и благородством. <...> Он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям. Так поступил Петр Великий, подписывая смертный приговор собственному сыну. Так поступил Сталин, когда отказался обменять Паулюса на Тельмана. Интересы государства здесь выше личных желаний. На этом стоит и стоять будет государственность, законы и положения, утвержденные веками развития человеческого общества».
Восхищение Пилатом как предшественником любимых исторических персонажей у В.В. Петелина не обмолвка. Оно повторено: «Но в этих сетованиях — истинный Пилат, страдающий от бремени власти. Возможно, в этих страданиях — и страдания Сталина, Ивана Грозного, Петра Первого, посылающих своих близких на казнь за преступления против государства. Тяжко быть властителем, честно соблюдающим Закон».
И далее: «Понтий Пилат относится к тем лицам, которые выступают охранителями основных нравственных норм и порядка. Он олицетворяет государство, свой народ, справедливый и гуманный».
Веселые ребята — булгаковеды, не правда ли? Чего только не вычитают они в беззащитном романе. «Свой народ», — говорит Петелин. Какой народ — римский? Или германский, если верить Б.В. Соколову? Армия, состоящая из конгломерата самых разных народов и племен, «справедливо и гуманно» оккупировавшая чужую страну и уставившая холмы Иудеи крестами с казнимыми... Или наш зарапортовавшийся исследователь забыл, что пишет об очень далекой для него, далекой и в пространстве и во времени Иудее, а за фигурой Пилата ему видится личность Сталина, творящего свои «справедливые и гуманные» казни?
Сочувствие Петелина к Пилату переходит в экстаз. В интерпретации Петелина фигура прокуратора приобретает былинные черты: «Силой воли и могучим вскриком (! — Л.Я.) подавляет он в себе сочувствие и сострадание к невольно попавшему под колесо истории человеку». Невольно и под колесо истории? Но Иисус Евангелий, как и тот, что интерпретирован в романе Булгакова под именем Иешуа Га-Ноцри, — лицо, творящее историю. Это уж скорее о Пилате можно сказать: невольно попавший под колесо... Увы, в коллизии «Иешуа — Пилат» Петелин отнюдь не на стороне Иешуа, который «мало считается с авторитетом общественного мнения».
Конечно же, петелинские трактовки к Михаилу Булгакову никакого отношения не имеют. И взгляды Петелина не стоило бы пересказывать, если бы не то, что у сочинения его — переиздания и тиражи, и книга настойчиво рекомендуется школьникам, и послушные отличницы старательно вписывают весь этот вздор в свои школьные сочинения и студенческие рефераты...
В.В. Петелин упорно называет Пилата рабом закона. Но Пилат — раб не закона. Пилат — раб собственной власти. И может быть, здесь главная перекличка этого образа с фигурой Сталина, какой она виделась Михаилу Булгакову.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |