— Тебя домогается некий чужестранец, — низкорослый, с широкой грудью, курчавой головой и редкой черноватой бородкой слуга просунул крупный нос в комнату, где молился Каиафа.
— Что ему нужно? — Каиафа уже закончил молитву, поэтому не стал выгонять прислужника, который одновременно был для него телохранителем.
— Он сказал, что расскажет это только тебе и что это очень важно для тебя.
— Хорошо, позови его, но сам будь наготове за дверью.
Вошедший не стал представляться, а лишь молча и внимательно вглядывался в лицо первосвященника каким-то раскосым узнавающим взглядом. Каиафа понял, что это один из тех странных незнакомцев, о которых ему докладывал обеспокоившийся их появлением Маттавия.
— Что нужно тебе, чужеземец? Кто вы такие? Какие цели привели вас в наш город? — глава Синедриона, в свою очередь, вгляделся в искаженный пламенам светильников лик пришедшего. Один глаз его сиял легкой зеленью, как алмаз чистейшей воды. Но второй... Второй был явно фальшивым камнем, с помутневшим, широко чернеющим, зрачком.
— Слишком много вопросов, — человек запахнул плотнее мятый клетчатый халат странной даже для разнообразного востока расцветки. Он был длинен, тощ и нескладен. По необычному украшению на кончике носа, состоящему из прямоугольничков с дужкой, первосвященник, вспомнив описание, данное Маттавией, опознал одного из двух чужаков, владельца огромного черного кота.
— И все же, — Каиафа давал понять, что знает о пришельцах, — по-моему, для благочинных гостей и представителей циркового искусства, которых вы пытаетесь из себя изобразить, поведение ваше чересчур раскованное и шумное. А для бродячих фокусников вы ведете себя излишне вольготно. И, я бы сказал, пренебрежительно к соблюдению наших законов.
Пришедший сузил свои разнокалиберные глаза и пристально взглянул в лицо первосвященника, ловя его взгляд. Каиафа отчетливо ощутил шевеление собственных волос на затылке.
— Какая разница, кто мы? Посланцы Рима, скажем так. Слуги Тиберия... Главное, наши цели совпадают. И мы оба должны это осознавать, — долговязый продолжал ловить убегающий, мятущийся взор главы Синедриона.
— А если я прикажу схватить тебя?
— Руки коротки, — лаконично молвил пришелец, и, ставший ярко-зеленым, глаз его за прозрачной треснутой пленкой ворохнулся мутным крадущимся туманом.
И Каиафа понял, что это не просто слова. Тот же продолжил веско и несколько свысока.
— Ты мудр, священник, и оттого столько лет являешься первым из иных служителей богов. Продолжай же править своим народом, нам ни к чему твои заботы и не нужны твои богатства. Мы не посягаем на вашу веру и ваши вековые обычаи. Но... нужна твоя помощь. Которую ты окажешь в своих же интересах, а также на пользу твоего колена и твоего древнего народа.
— Ты говоришь повелительно со мной, — вероятно, задетый тоном чужака, надменно начал первосвященник, — не я к тебе пришел, но ты ко мне...
— Таков язык моего народа, он свидетельствует не о высокомерии, а лишь о почтительности к твоему сану. Я всего лишь жалкий проситель. Откажешь в просьбе — твоя воля. Но вспомни о судьбе начальника тайной стражи...
Иголки ужаса пронзили затылок Каиафы.
Добродушного нескладного верзилы перед ним как не бывало. Его другой глаз пламенел, нет, не чернел, а именно пламенел первобытным мраком. Отчетливо зиявшая страшная беспроглядная бездна затягивала мысли главы Синедриона в свою глубь и там лениво перебирала чем-то до льдистости холодным. Голос гостя внезапно утратил блеяще-дребезжащий оттенок и налился дамасской сталью:
— Не повтори судьбы Маттавии. Ты ведь сам хотел нас использовать в своих планах.
«Откуда он знает? Маттавия рассказал? Что же они с ним сделали?» — мысли быстро веретенились в голове Каиафы и исчезали, засасываемые, как воронкой, черной жутью глаз собеседника.
— Помогите же мне, боги! — взмолился он вслух, и тотчас наваждение отступило.
— Шалом леха!1 — вид незнакомца вновь стал смиренным. — Давай продолжим наш разговор.
Каиафу передернуло. Преобразования, происходящие со странным пришельцем, пугали его.
— Но для чего вы мутили народ в Иерусалиме, возвеличивая назорейского пророка и восхваляя его чудеса? — он непроизвольно сказал первое, что пришло в освобожденную от неприятных ощущений голову. — Где вы научились таким фокусам? И откуда в цирке оказалось столько вина?
Нескладный верзила не поддержал этой темы и стал говорить совершенно иное.
— Я, ничтожный, не смею усомниться в твоей проницательности. Прости меня, первый из священников великой Иудеи! Идеи Иисуса из Назарета крайне опасны для власти и для веры твоего народа. Не все это понимают. Его здесь никто не знал. Теперь знают. В Иерусалиме послезавтра вспыхнет бунт в поддержку проповедника и этим свершится преступление. Для назревающего мятежа нужно, чтобы бредовые проповеди назорейского возмутителя нашли понимание у части иерусалимской черни.
Каиафа внимательно следил за ходом мысли собеседника и признавал его логику и правоту.
— Sapienti sat2, — неожиданно завершил гость. — Так сказал великий римский оратор Цицерон, когда приближенные императора Тиберия пришли исполнять приговор кесаря. Истина открылась ему при виде их ухмылок и мечей... Мне продолжать? Или ты уже овладел незатейливой извилиной моей мысли?
Первосвященник утвердительно, кивнул крупной породистой головой:
— Но ведь это приведет и к гибели, — неуверенно начал он.
— Именно, именно, именно, — рассыпался тарахтящим тенорком долговязый в клетчатом халате, — в самом Иерусалиме развелось немало смутьянов. Фанатики из секции Иисуса кичатся тем, что лишь они знают путь к Спасению. Пусть они разделят судьбу своего мессии. Новая вера должна умереть в зародыше вместе с ее носителем и возможными продолжателями. У него не должно остаться последователей. Все рьяные фанатики будут уничтожены. Никто более не сможет покуситься на власть первосвященника в Иудее.
— И на власть великого римского кесаря, — добавил он значительно и, видя, что Каиафа порывается что-то сказать, предвосхитил вопрос, — да, понадобится помощь римских солдат. Ты сегодня же пошлешь гонца к прокуратору Понтию Пилату, стоящему со своими когортами в прибрежной Кесарии, с донесением о готовящемся восстании против римского владычества. А завтра следует схватить самого Иисуса и осудить его как государственного преступника, посягнувшего на власть кесаря, и вероотступника, покусившегося на иудейских богов и провозгласившего себя царем и богом народа иудейского.
— Как мы сможем задержать нечестивого назаретянина, если никто из моих людей не знает даже его облика?
— Твоим стражам укажет на него ученик пророка по имени Иуда. Сегодня вечером он придет к тебе и потребует награды. Она будет невелика, всего тридцать сребреников, — успокоил он скуповатого первосвященника. — Это будет вроде пароля, по которому ты его узнаешь.
Его тяжелый пристальный взгляд, казалось, выворачивал наизнанку душу, мысли и даже память иудея.
«Пожалуй, они используют меня в своих непонятных и только им известных целях, — со щемящим тревожным чувством констатировал Каиафа, — но главное — конечная цель у нас действительно совпадает».
Он искоса бросил быстрый взгляд на вновь преобразившегося незнакомца.
Лоб посетителя пересекла непреклонная морщина, узкие губы сжались в полоску и даже пух белесых нелепых усишек обрел щетинистость и колючесть. Казалось, он положил руку на рукоять меча и как бы отсалютовал главе Синедриона неуловимым движением.
Каиафа явственно ощутил запах остро отточенного стального клинка.
— Кто же они такие? — первосвященник испугался за кравшейся вдруг мысли...
Затем фигура гостя опять приобрела нескладный вид, и он, коротко кивнув, скрылся за дверью.
Каиафа придвинул к себе листок папируса и взял острый каламус. Он ненавидел римского наместника за его надменность, жестокость и пренебрежение к покоренному древнему народу. Но приходилось искать его помощи.
Примечания
1. Мир тебе (др.-арам.).
2. Мудрому понятно (пер. с лат.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |