Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» является итоговым произведением писателя: он работал над ним большую часть своей жизни в литературе (с 1928—1929 годов), и именно этот роман стал последним произведением, правка которого заканчивалась в последние недели жизни его творца (конец 1939—1940, о чем свидетельствуют надпись на тетради перед четвертой редакцией романа «Дописать раньше, чем умереть»1, сделанная 30 октября 1934 года, и фраза из письма Булгакова жене от 2 июня 1938 года «Роман нужно окончить!». Письмо М.А. Булгакова Е.С. Булгаковой от 2 июня 1938 года2). Сам Булгаков относился к «Мастеру» как к делу всей своей жизни. Поэтому закономерно, что роман представляет собой синтез: жанровый синтез и интертекстуальный, пронизывающий все творчество художника и характеризующий «закатный»3 (письмо М.А. Булгакова Е.С. Булгаковой от 14—15 июня 1938 года) роман (сквозные для всего творчества темы, мотивы, сюжетные коллизии, образы, приемы, а также основные идеи).
Многими исследователями роман определяется как двойной4: два временных пласта («московские» и «ершалаимские» главы), два взгляда на человеческое существование (в синхроническом — современность — и диахроническом срезе — в исторической перспективе, с позиций вечности), состав персонажей романа характеризуется парностью по разным признакам (Иешуа и Мастер, Мастер и Понтий Пилат, Левий Матвей и Иван Бездомный, Иуда и Алоизий Могарыч, Иуда и барон Майгель и т. д.), при этом сохраняя единство в самом принципе построения текста как выражении «художественной мысли автора»5.
Онирическое начало, являясь одним из постоянных свойств булгаковского текста, органично существуя во многих его произведениях, находит свое развитие в «Мастере и Маргарите», становясь своеобразным «мостиком» между реальностями романа, наряду с мотивом полной луны и лунной дороги, соединяя два пространственно-временных и ценностных его пласта.
Исследователи обращались к изучению сновидений в романе «Мастер и Маргарита». Итальянская исследовательница Дж. Спендель де Варда, руководствуясь принятой ею за основу «содержательной» классификацией сновидений, характеризует несколько снов романа6. Так, сновидение Босого получает определение сна-гротеска (хотя за ним признается свойство структурного образования «текст в тексте»); видения Мастера и Пилата называются снами-кошмарами, а сновидение Маргариты — знаком сверхъестественного. Общую характеристику большинства снов романа предлагает В.В. Химич: «...абсолютное большинство снов в этом романе — тяжелые»7, «легкими снами» исследователь называет сон под воздействием гипноза или вследствие введения успокоительного лекарства. Исследователь считает, что важнейшая установка Булгакова в поэтике сновидений основывается на том, чтобы «вовлечь... (читателя — О.А.) на психологически естественной волне в процесс проживания душевного состояния беззащитного человека перед наступающим на него безликим и вездесущим Злом»8. Химич обращает особое внимание на сновидение Босого, которое организуется путем вовлечения в карнавальное мироощущение в театрализованном пространстве сна9. Анализ некоторых сновидений творчества Булгакова позволяет Химич заключить, что использование художественного приема сна связано с творческим методом писателя, причем сновидение фиксирует превращение действительности в ирреальность по логике здравого смысла10. Е.А. Яблоков, помимо психологической функции сновидений, соотносит сны в булгаковском художественном мире с образами потустороннего мира: «...сны здесь не столько «психологичны» сколько «философичны»: направлены более на создание образа потусторонней реальности...»11. В связи с этим в исследовании Е.А. Яблокова доказывается, что в творчестве писателя наблюдается соотнесенность понятий, обозначающих «различные формы существования «виртуальной» реальности: искусство / сон / смерть / Истина... Искусство, сон и смерть оказываются такими каналами «коммуникации» между посюсторонней и потусторонней реальностью, между временем и вечностью, в которых информация не искажается. Человек в искусстве, во сне и в смерти равно причастен обеим сферам бытия»12. В работах других булгаковедов онирическое начало либо не рассматривается, либо затрагиваются лишь отдельные сновидения персонажей.
В романе «Мастер и Маргарита» наблюдается несколько онирических ситуаций: собственно сновидения героев, описание погружения в сон и пробуждения, характеристики значимости обычного физического сна, а также онирическая окрашенность реальной действительности и сближение природы онирического со сверхъестественным. Нужно отметить, что содержательные сновидения посещают тех героев, которые внутренне меняются в ходе повествования: это Маргарита (становящаяся ведьмой), мастер (душевные мучения, связанные с романом), Пилат (изменение после беседы с Иешуа и казни), Иван Бездомный (после встречи с Воландом и Мастером) и Никанор Иванович Босой (сон которого Е.А. Яблоков предлагает рассматривать как «чистилище»13), причем наибольшее значение в душевной жизни, хотя и по-разному, они имеют для героев, подвергшихся самым значительным изменениям (для прокуратора и поэта)14.
В центре главы 15-й «Сон Никанора Ивановича» находится сновидение Босого, которое выполняет одну из традиционных функций «текста в тексте». Оно обрамлено описанием предшествовавших ему событий, случившихся с Никанором Ивановичем после ареста (допрос и водворение его в клинику Стравинского), и последовавших за ним волнений, произошедших не только с самим сновидцем, но и с окружающими людьми, пациентами клиники, находящимися в соседних палатах.
Никанор Иванович был доставлен в «другое место», само наименование которого содержит сравнение с другой реальностью в противовес обычной действительности, что ассоциируется с миром потусторонним, так как «там» правят иные законы, не подвластные нормальной логике, — так, государственный институт правоохранительных органов в романе сближается со сверхъестественными силами. Председатель правления Босой пребывает в состоянии сильного эмоционального и умственного возбуждения («...перед глазами как-то мутилось от приливов крови и душевного возбуждения... разговор вышел какой-то странный, путанный...». 5. 155—156). Герой чувствует, что случившееся с ним имеет отношение к вторжению в земную жизнь неподвластных человеческой воле сил, даже если эта воля исходит от государственной власти. Поэтому, видимо, не совсем осознавая, где он находится, он ведет себя не вполне адекватно ситуации. В государственном учреждении страны, где атеизм пропагандируется как одна из ведущих линий правящей партии, Никанор Иванович настаивает на присутствии нечистой силы (признавая существование дьявола, автоматически утверждает свою веру в Бога): «...я сразу должен был установить, что он нечистая сила!..» (5. 156), «Окропить помещение! ...он, дрожа, крестил воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полную околесину...» (5. 157).
Подобное поведение неизбежно должно было привести председателя в лучшем случае, ввиду повышенной нервозности, в клинику для душевно больных, как «наказание» за веру, что и происходит («Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского...». 5. 157). Сильнейшее нервное возбуждение не утихает с течением времени, так что даже впрыскивание успокоительного лекарства действует на него не сразу: «...лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание...» (5. 157).
Сон овладевает им постепенно, видимо, из-за большого напряжения душевных сил: сначала сон характеризуется как тревожный («...изредка издавая тяжелое страдальческое мычание...». 5. 157), затем Никанор Иванович успокаивается («...легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно...». 5. 157), и только после полного успокоения во сне возникают образы, превращаясь в содержательно законченную смысловую картину. Автор сразу объясняет причину возникновения сновидения событиями предшествующего дня: «Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания...» (5. 157).
Таким образом, по определению автора, сновидение несет дополнительную психологическую характеристику персонажа. Но, кроме того, являясь приемом введения текста в текст, образуя отдельное смысловое единство, сон Босого пересекается со сценой сеанса черной магии в Варьете, на котором сновидец не присутствовал, что дает возможность предположить, что данное сновидение имеет сверхъестественную природу возникновения (возможно, оно послано ему Коровьевым, общение с которым и привело председателя правления дома 302-бис в состояние сильнейшего возбуждения, ставшего причиной всех дальнейших злоключений).
Основное содержание сновидения связано с «валютным делом» сновидца, при этом рефреном звучит призыв «Сдавайте валюту!» (5. 157), в различных вариантах, и периодическое акцентирование того, что собравшиеся являются преступниками («вы все здесь — валютчики». 5. 159; «Антракт, негодяи!». 5. 160; «...под вашею полной достоинства личиной... скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун...». 5. 161). Кроме того, связь с реальными событиями проявляется в некоторых фразах, произносимых конферансье, в образе которого гротескно преломляется собирательный образ следователя, а также в ведении «допросов» с использованием приемов психологического давления (например, сцена с Дунчилем, выступление актера Куролесова, «выступление» Канавкина, закончившееся доносом на собственную тетку) и игры в «доброго следователя», уговаривающего следовать здравому смыслу («...как вам не надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале...». 5. 158; «...уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к чему...». 5. 160; «...попробуем пробудить в ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке...». 5. 165)15. В сновидении Никанора Ивановича образ конферансье-следователя приобретает сверхъестественные черты: он обладает некоторой информацией, которая не может быть ему доступна (существование любовницы Дунчиля наверняка тщательно им скрывается), он знает всех людей и их точные характеристики (например, эпизод с теткой Канавкина), кроме того, конферансье умеет определять по глазам правдивость человека («...язык может скрыть истину, а глаза — никогда! ...встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено...». 5. 164). Так, снова проводится сравнение потусторонних сил с существовавшей в то время властью, действительно обладавшей подробной информацией о людях, каким-то образом попавших в ее поле зрения (по доносу, навету и т. д.).
Сновидение Никанора Ивановича перекликается с сеансом черной магии в Варьете в главе 12-й «Черная магия и ее разоблачение». Действие обоих сцен романа происходит в театре, в котором правят сверхъестественные силы: в одном случае это свита Воланда, принадлежащая потустороннему миру, в другом — онирически представленные способы давления на людей реальной государственной властью страны, при описании которых проводится сравнение со сверхъестественным. В обоих случаях представления характеризуются зрелищностью и сопровождаются странной музыкой и наличием нескольких «номеров». И в сцене в Варьете, и в сновидении Босого эта сила взаимодействует с людьми, с массой, проявляя или выявляя порочные стороны человеческой души (в обеих ситуациях налицо алчность, стремление к материальному достатку любой ценой, кроме того, прослежено поведения человека в толпе, которая влияет далеко не положительно). Учитывая тот факт, что Никанор Иванович не присутствовал на представлении Воланда, и незадолго до сна произошло его столкновение с Коровьевым, повлекшее за собой арест и водворение в клинику, напрашивается вывод, что это сновидение, помимо функции «текста в тексте» и дополнительной психологической характеристики испуганного и доведенного до исступления председателя правления дома 302-бис по Садовой, имеет сверхъестественную природу возникновения (послано ему потусторонними силами, наряду с другими произошедшими событиями, последовавшими за встречей со странным переводчиком, как наказание опять же за алчность).
Подтверждение близости природы сновидений и потустороннего наблюдается в эпилоге, где перечень персонажей и рассказ о том, что случилось с ними после визита Воланда и его свиты, совершенно органично дополнен образами сна Никанора Ивановича (Дунчиль, Ида Геркулановна, владелец бойцовских гусей, Канавкин). Принимая во внимание, что проделки свиты Воланда только усиливали корявости и неправильности реальной жизни московского общества, это подчеркивает и онирическую окрашенность реального земного существования человека. Этот смысл вводится автором путем отрицания реальности событий сна, которые очень похожи в своем внешнем проявлении и оформлении на сеанс черной магии в Варьете, а по сути сон полон намеков на действительные приемы ведения следствия по одной из самых тяжелых, «валютной» статье: «Ровно ничего с ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не было их, как не было и симпатичного артиста конферансье, и самого театра, и старой сквалыги Пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно, золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору Ивановичу под влиянием поганца Коровьева...» (5. 379—380). И теперь уже прямо утверждается влияние сверхъестественных сил на возникновение сна Босого, хотя, рассказывая об этом сновидении, автор говорит, что он возник под влиянием событий предшествовавшего дня, что является установленным наукой (психоанализом) фактом, который объясняет и появление во сне единственного реально существующего человека, часто выступающего по радио: «Единственный живой, влетевший в этот сон, именно и был Савва Потапович — артист, и ввязался он в это только потому, что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по радио...» (5. 380). Но и здесь проявляется двойственность объяснения: с одной стороны, появление артиста во сне обусловлено его популярностью и постоянными выступлениями, а с другой, акцентируется его активная роль в проникновение в сновидение («ввязался»).
Несмотря на то, что основная, формально выраженная, функция сна Босого — введение текста в текст, на протяжении всего сновидения прослеживается постоянное, едва уловимое присутствие онирического начала в повествовании, напоминающего, что перед нами все-таки сон. События сновидения либо вводятся с помощью глаголов и словосочетаний с онирической окрашенностью (привиделось, показалось, даже показалось, будто бы, как бы, почему-то), либо акцентируется сновидческая смена картин: прямыми заявлениями («Тут ему приснилось...» (5. 160), «...стало сниться...» (5. 166) и косвенными напоминаниями («...до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина...». 5. 162). Кроме того, необычность, нереальность атмосферы в «театре» (встречающие сновидца «люди с золотыми трубами» (5. 157), торжественный туш в его честь, необычность и богатство театрального зала, в котором люди при этом сидят на полу), нарушение логических связей между событиями, причиной и следствием (например, то, что зрители становятся непосредственными участниками представления, необычно, хотя сочетается с реформированием театра, которое предпринималось на рубеже XIX—XX веков), а также сменяющая картины «игра» света и тьмы («провалился в темноту зал с публикой» (5. 159), «зал погрузился в полную тьму» (5. 160), «Лампы погасли, некоторое время была тьма» (5. 165), «Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться» (5. 166), некоторые онирические характеристики происходящего («рухнул передний занавес и скрыл всех бывших на сцене» (5. 161), «заговорил ненатуральным голосом» (5. 162), «страшным голосом... грозным басом взревел повар» (5. 166) и «сдвинутое» восприятие сновидцем театрального действа («Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул...». 5. 163) создают онирическую окрашенность представления-допроса, напоминая, что это сон.
Пробуждение Никанора Ивановича является следствием внешнего вторжения, происходящего в момент наибольшего возбуждения под давлением сновидческого образа, который, переходя в реальность, становится фельдшерицей, пытающейся разбудить пациента от тревожного сна. Некоторое время Никанор Иванович находится на грани сна и яви (когда грозный бас переходит в женский ласковый голос), и только после того, как он осознает, что перед ним Прасковья Федоровна, полностью возвращается в действительность, при этом образы сна буквально рассыпаются, исчезая («Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом...». 5. 166). Сновидение оказывает на Босого сильное эмоциональное воздействие, и просыпается он в слезах (полученный от Коровьева урок усвоен). И после второго впрыскивания («полегчало после впрыскивания». 5. 166) герой засыпает обычным сном без сновидений, что свидетельствует о психическом истощении и пришедшем покое.
Необходимо отметить, что волнение, вызванное тревожным сном и пробуждением Никанора Ивановича, передаваясь другим пациентам клиники Стравинского («...благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату... и в 118-ю... тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал...». 5. 166), стало косвенной причиной сновидения Иванушки о казни Иешуа, посетившего его после укола, которое также является традиционным приемом введения текста в текст: «Позднее всех забылся Иван... После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему... Он заснул... ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой...» (5. 167). Но в отличие от сна Никанора Ивановича, выполняющего подобную функцию, сновидение Иванушки не имеет «рамки»: процесс засыпания описан, как во многих случаях у Булгакова, подробно, зафиксированы физические моменты расслабления («Тело его облегчилось...». 5. 167) и постепенный переход из яви в сон («Последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться...». 5. 167), а момент пробуждения опущен в тексте, что не дает никакой информации о качестве произведенного сновидением впечатления (глава заканчивается событиями сна: «Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в это время уже не было». 5. 178). Кроме того, сновидения Бездомного, в отличие от сна Босого, не содержит онирического начала, проявляющегося в тексте, что косвенным образом подтверждает сверхъестественную природу посланного ему видения, в котором герою явлена истина, в повествовании о которой не может быть пограничных элементов, дающих возможность вариативности ее интерпретации.
Таким образом, сновидение Иванушки о казни Иешуа, представляющее собой отдельную, 16-ю главу «Мастера и Маргариты», становится чистым проявлением приема «текст в тексте», имеющего в данном случае (дополнительное для героя) нравственно-философское содержание.
Сновидение главной героини в главе 19-й «Маргарита» рождает предчувствие, которое она «стала... подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло» (5. 211). Оно посетило ее после сновидения, отличавшегося, видимо, от других ее снов, возвращение из которых всегда сопровождалось слезами, потому что они не давали ей возможности видеть, хотя бы во сне, мастера, и возвращение в реальность поэтому становилось тягостным. Связь между сновидением и предчувствием сначала завуалирована: она не объясняется содержанием сновидения и его необычностью для Маргариты, что происходит позднее, когда сновидение получает характеристику вещего («мой сон был вещий, за это я ручаюсь...». 5. 212), которая и проясняет появление предчувствия героини. Тем самым, с одной стороны, утверждается существование возможности снов предсказывать события человеческой жизни (что и подтверждается в дальнейшем развитии действия — сон Маргариты сбывается, она встречает мастера), с другой, выражается вера человека в вещие сны («Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло... — ...Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. А кроме того, мой сон был вещий, за это я ручаюсь...». 5. 211—212).
Сновидение Маргариты делится на две части, одна из которых представляет собой дополнительную характеристику душевного состояния героини16, и в то же время, так как сон получает определение «вещий», дает эмоциональную картину жизни мастера, оставшегося в одиночестве наедине со своими болезненными страхами: «Приснилась неизвестная Маргарите местность — безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик, под ним мутная весенняя речонка. Безрадостные, нищенские полуголые деревья. Одинокая осина, а далее, меж деревьев, за каким-то огородом, бревенчатое зданьице...» (5. 212). Атмосфера сна описывается мрачными серыми, тягостными красками, определяющими и существование героев в течение четырех месяцев их вынужденной разлуки: безнадежность, уныние, безрадостность, одиночество в этой серенькой, пасмурной, мутной действительности, ставшей нищенским местом приюта измученных разделенных людей, для которых мир, населенный сотнями тысяч людей, стал пустым, не имеющим смысла: «Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!» (5. 212). И в этом «адском месте» оба героя вынуждены существовать, хотя в отличие от сновидческой безнадежности, Маргарита не совсем потеряла веру в новую встречу с любимым, иначе она прекратила бы это бесцельное мучение.
Вторая часть сновидения выполняет функцию вещего сна, в котором содержится весть о том, что мастер жив, но находится в тяжелом физическом и моральном состоянии: «И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные...» (5. 212). И далее следует то главное, ради, чего, видимо, и послан этот сон Маргарите — зов о помощи («Манит ее рукой, зовет...». 5. 212), на который она моментально откликается и пытается действовать: «Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась...» (5. 212). Сновидение героини является вещим не только в том, что ее мечта о встрече с мастером скоро сбудется, но и в том, что ей необходимо будет что-то сделать, приложить усилия для того, чтобы это произошло. Тот факт, что пробуждение наступает раньше, чем она во сне достигает избушки мастера, обычно для человеческих снов и акцентирует внимание на самом процессе движения к цели, заставляя задуматься о действиях, которые нужно предпринять, готовит сновидца к тому, чтобы в нужный момент с особым вниманием воспринять знаки, ведущие в нужном направлении. Так, этот сон, наряду с другими факторами, оказывает определенное влияние на Маргариту в сделке с Азазелло.
Необходимо обозначить еще один момент, касающийся сновидения Маргариты. Имея в виду, что сновидения характеризуются в контексте романа близостью к сверхъестественному, можно предположить, что сон героини был послан ей по воле Воланда, чтобы указать путь к мастеру, лежащий через исполнение роли королевы, требовавшейся для проведения бала весеннего полнолуния.
Автор-рассказчик акцентирует необычность сна для Маргариты: «Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был действительно необычен. Дело в том, что во время своих зимних мучений она никогда не видела во сне мастера. Ночью он оставлял ее, и мучилась она только в дневные часы...». 5. 212). Его уточнения раскрывают близость автора (автора-рассказчика) к истине, обладание некоим высшим знанием, позволяющим, в том числе, рассказывать чужие сны, проникая в глубины человеческой души. Для автора это традиционная позиция по отношению к своим героям, но автор-рассказчик, причем намеренно выведенный и, соответственно, стилистически «маркированный» в тексте романа, не может обладать информацией о внутренних переживаниях персонажей и снах других персонажей, поэтому следует говорить о намечающемся в тексте романа сближении автора-повествователя с автором.
Сновидение Маргариты, выполняя провиденциальную функцию, дает героине на психологическим уровне светлую надежду на будущее, на радостную встречу с Мастером, а «сонное видение» Пилата, также имея провиденциальное значение (хотя и в более отдаленной временной перспективе), «успокаивает» иллюзией не-бывшего, что обостряет психический момент просыпания. Поэтому сновидение прокуратора (глава 26 «Погребение») является более тяжелым. Оно обусловлено событиями предшествовавшего дня и, в большей степени, переживаниями Пилата, последовавшими за допросом и вынужденной казнью «бродячего философа». Оно является желанным продолжением терзающих его раздумий, в которых — осознание и неотвратимости беды, и ничтожества попыток что-либо исправить, и неудачное самоуспокоение: «Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшими действиями. Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старался внушить себе, что действия эти, теперешние, вечерние, не менее важны, чем утренний приговор...» (5. 300). Эти размышления и лунный свет, действующие одинаково тягостно на прокуратора, становятся причиной бессонницы («Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в течение нескольких часов. Примерно в полночь сон наконец-то сжалился над игемоном...». 5. 309), прерывающейся долгожданным сновидением, один раз представившим Пилату то, что он больше всего желает изменить (сон об отмененной казни Иешуа), и потом никогда не посещающим его вплоть до момента дарования ему мастером свободы. Так этот сон становится единожды увиденным и впоследствии желанным видением для прокуратора (параллель с видением героя «Красной короны»), но повторяется, точнее, исполняется, как вещий, в вечности почти через две тысячи лет, принося желаемый покой и прощение.
Видение прокуратора рождается из лунной дороги («...от ступеней крыльца к постели тянулась лунная лента...». 5. 309), видимой в реальности и становящейся проводником в мир сна, в вечность: «...лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх, прямо клуне...» (5. 309), луч полной луны становится «местом», где встречаются земное и вечное, действуют абсолютные законы мироздания.
Сновидение Пилата окрашено радостными тонами, потому что представляет самое сильное его желание исполненным: казни не было («...сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением — ведь вот же философ... шел рядом, следовательно, он был жив...». 5. 309—310); прокуратор имел возможность свободно беседовать с Иешуа, оставаясь при этом самим собой, не опасаясь быть подслушанными («Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем...». 5. 310), да теперь это было неважно, потому что это был другой человек, готовый пожертвовать собой ради справедливости («Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все...». 5. 310); кроме того, он получает возможность признать свою вину («...трусость... самый страшный порок!..». 5. 310), попросить о прощении («— Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, — просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне...». 5. 310).
Кроме того, это сновидение Пилата содержит предсказание: Иешуа, обладая высшим знанием, приоткрывает для Пилата завесу времени, сообщая о том, что эта казнь (таким образом, все-таки имевшая место в действительности), невольный палач и невинный арестант будут известны человечеству и через сотни лет, предрекая Пилату славу, ставшую для него постоянным напоминанием о самом страшном человеческом пороке, о чем он будет беседовать с самим собой на протяжении многих веков своего пребывания в пустынной местности на плоской вершине.
Сновидение приносит радость и облегчение в душу Пилата, он смеется и плачет слезами счастья во сне, тем тягостнее становится его пробуждение (вызванное внешними источниками раздражения: рычание Банги и едва ощутимое присутствие Крысобоя), первой мыслью после которого было осознание реальности свершившейся казни и нереальности видения: «Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была...» (5. 310). При этом видение прокуратора, появившись на лунной дороге, вместе с ней исчезает (дорога провалилась, и он открыл глаза).
Пробуждение становится еще мучительнее, отягченное необходимостью общаться с подчиненным. Слова, произнесенные прокуратором («И ночью, и при луне мне нет покоя». 5. 311), становятся криком о его мучениях, которые занимают даже время отдохновения (ночь), а бессонницы не дают ему забыться сном. Эти слова уже произносил мастер при неожиданной встрече с Воландом после бала (в главе 24 «Извлечение мастера»), что сближает эти образы (их мучения имеют похожую основу: Пилат испугался за собственную жизнь и допустил казнь, а мастером в результате травли овладел страх и малодушие, что подвигло его избавиться от романа, ставшего причиной его жизненных изменений).
Во сне Пилат свободен от должностных обязательств, волен поступать так, как действительно думает, этот сон об отмененной казни является исполнением его желания, настолько сильного, что его сознание после, пробуждения не хочет принимать горькую действительность, а произнесенные слова принадлежат еще сновидческой действительности и другому «я» Пилата, которое не должно быть раскрыто в реальности: «...в величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна...» (5. 311). Пытаясь как-то оправдаться перед Афранием за то, что предстал перед ним настоящим, каким не должен видеть Пилата никто, он, продолжая невольно оставаться таким, жалуется на плохой сон. Пилат интерпретирует свое сонное видение «лунного луча» и своих прогулок по нему во сне как нечто, не имеющее для него такого важного значения, каковое на самом деле имеет, опуская при этом свои тайные желания (опять же трусость, но здесь оправданная, так как все, что могло свершиться плохого, уже свершилось, и это уже не исправить), выставляя видение в глупом свете: «...Я сплю плохо, — прокуратор усмехнулся, — и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будто бы я гуляю по этому лучу...» (5. 312).
Так, сновидение Понтия Пилата представляет собой сложное образование, к анализу которого применим синтез подходов, соединяющий рассмотрение психологических характеристик, свойственных настоящим сновидениям, структурный подход к литературным снам, определяющий сны по выполняемым ими основным функциям (в частности, сон-греза или провиденциальность видения), а также имманентный анализ текста сновидения в соотнесении с текстом романа, что подтверждает особую значимость данного сна в «Мастере и Маргарите».
Сновидение Пилата об отмененной казни Иешуа является одним из сюжетообразующих элементов текста, а Иван Бездомный становится самым активным сновидцем: из его сновидения рождается «ночной гость», через его сознание передана читателю глава романа мастера «Казнь» и финал романа ознаменован снами Ивана Николаевича Понырева. В эпилоге мы видим изменившегося героя, которого теперь автор-рассказчик называет исключительно Иваном Николаевичем, что, также свидетельствует об изменениях, произошедших с ним после встречи с Воландом и мастером, имевшей место во время весеннего полнолуния. Перед нами человек, который теперь «все знает и понимает. Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился...» (5. 381), но с навязанным «знанием» о вмешательстве в его жизнь гипнотизеров в одно и то же время года, в которое произошли события, изменившие Ивана, борется другое знание, которое невозможно «вылечить», и тогда «становится Иван Николаевич беспокоен, нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна...» (5. 381). Его «болезнь» дает о себе знать, несмотря на то, что утверждается, что он вылечился. Потеря сна становится одним из атрибутов приближения полнолуния, когда опять же во сне он получает успокоение.
«Болезнь» наконец прорывается («возвращается домой профессор уже совсем больной...». 5. 382). Повествователь сначала описывает ее внешние проявления, наблюдаемые женой Ивана Николаевича («...на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться... после укола будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны...». 5. 383), при этом ненормальность его состояния, с точки зрения обычного человека, каковым она и является, утверждается и оценивается как тяжелая болезнь: «...лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула жидкости густого чайного цвета. Бедная женщина, связанная с тяжко больным...» (5. 383). И только потом рассказчик переходит непосредственно к самим тревожным и радостным сновидениям, определяя тем самым другую, неведомую для большинства людей, сторону мнимой болезни ученика мастера, которая позволяет ему прикоснуться к высшей истине человеческого бытия.
Видения, посещающие Ивана Николаевича во время весеннего полнолуния, вероятно, вызваны тем, что он, став учеником мастера (по словам самого мастера и собственному внутреннему ощущению), не выполнил желание своего учителя, не написал продолжения истории Пилата, да и вообще стал обычным, хотя и хорошим, умным человеком, поэтому изменившие его события дают о себе знать, но в то же время именно эти сновидения, а также предшествующие наступлению полнолуния мучения Ивана Николаевича Понырева, выталкивают его из обычного течения размеренной жизни, поднимая на поверхность его души то настоящее, что проснулось в нем после общения с мастером, не давая возможности забыть о вечных вопросах человеческого бытия.
В полнолуние Иван Николаевич постоянно видит два сна, различающихся по атмосфере. Первый является для сновидца сном-кошмаром, следствием которого становится мучительное пробуждение со слезами и криками, и разворачивает перед ним фрагмент сцены казни, увиденной им однажды во сне, представляющем собой в структуре повествования «текст в тексте» (глава 16 «Казнь»): «Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса...» (5. 383). Этот незначительный для истории Пилата фрагмент повергает Ивана в ужас своим смысловым контекстом, повлекшим в исторической перспективе новый виток земного бытия человечества и выражающимся косвенно в особом свете и в образе громадной бурлящей тучи, что создает апокалипсическое ощущение мировой катастрофы: «Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф...» (5. 383), напоминая о смысле человеческого существования в соотнесении с законом «доброй воли» и вечностью (христианским представлением о Страшном Суде).
Второе сновидение Ивана двойное. В первой его части ему снится встреча на лунной дороге Иешуа и Пилата, их разговор и прощение: «...на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек и разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
— ...Какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось...» (5. 383). С одной стороны, это фрагмент желанного и мучительно невозможного сна Пилата, а с другой, это то, что происходит после дарованной Пилату мастером свободы, свидетелем чему Иван не был и быть не мог. В этом видении Иван получает разрешение вопроса, мучающего его. Эта часть сна неоспоримо послана Ивану свыше, возможно в награду за то, что он стал учеником мастера и жаждал знать окончание истории прокуратора, но и как напоминание о неисполненной воле учителя. И как подтверждение последнего во второй части сновидения появляется мастер и его подруга, возникая из неистовствующего лунного света: «...в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека...» (5. 384), для того, чтобы ответить на волнующие вопросы Ивана и возвратить его к нормальной жизни. Нужно сказать, что мастер и Маргарита именно снятся ему, а не приходят в видении, так как образы их повторяют те, что приходили к нему в последний раз в клинике Стравинского: еще тревожащийся мастер (награжденный покоем, он наверное должен выглядеть и вести себя иначе) и те же, что и тогда, слова и действия Маргариты («— ...Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо. Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб...». 5. 384), подтверждая увиденное в первом сновидении.
Обе части финального сна Иванушки рождаются в потоке лунного света («От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек...» (5. 383), «Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина...». 5. 384), при этом непонятно, происходит ли описываемое во сне или в действительности (как во время последнего посещения мастера в палате клиники, при описании которого не проводится параллель со сном). И буйство лунного света заканчивает видения героя: «Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом...» (5. 384). Полученные во сне ответы, озаряясь лунным светом (луна как символ бессознательного, потустороннего, высшего знания о бытии), успокаивают душу Иванушки, но не подвигают его на активное творчество, так как и мучения, и сны повторяются каждый раз во время весеннего полнолуния («Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет тридцати...». 5. 380), и, видимо, ему никогда не суждено исполнить то, что ему «завещано» мастером, который впервые посетил его «таинственным гостем» ночью в клинике Стравинского.
В романе «Мастер и Маргарита», так же как и в других произведениях Булгакова, наряду с «нормальными» снами, присутствуют сны и видения под влиянием болезни, гипноза и видения с элементами галлюцинаций (по определениям персонажей).
Одна из ярких ситуаций с присутствием онирического начала под воздействием болезненного состояния сновидца представлена в главе 12-й «Явление героя». Ночной гость Ивана, говоря о своей судьбе, рассказывает о начале своей психической болезни, возникшей под влиянием того мира, которому он стремился подарить свой роман, но который убил не только роман, но и его самого («...чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души...») (ситуация Максудова в «Записках покойника»). Все стадии заболевания зафиксированы в памяти и, соответственно, сознании мастера почти с медицинской точностью, прочувствованной при этом изнутри. Это говорит о том, что его многочисленные заявления о собственном сумасшествии беспочвенны, ведь он вполне осознает себя как личность. Вершиной постепенного наступления болезни (здесь нужно говорить не о сумасшествии, а о сильном неврозе) стало состояние постоянного, усиливающегося страха («...наступила третья стадия — страха... я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания». 5. 142), мешающего мастеру существовать даже от свидания до свидания с Маргаритой (этот страх является биографической чертой образа). Одним из самых ужасных образов, сопровождающих жизнь героя в это время, стал образ огромного спрута как символ его страха (как символ той реальности, которая довела его до психической болезни), появившегося во сне и однажды ставшего почти осязаемым в действительности. Мастер находится в состоянии на грани сознания и подсознательного, когда образы одновременно принадлежат яви и сну, сознанию и подсознанию героя: «Мне казалось, в особенности когда я засыпал...» (5. 142). Образ огромного спрута, угрожающего жизни мастера («...какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу...». 5. 142), является олицетворением враждебной ему действительности. Но пока мастеру удается спать при свете (искусственном «вторжении» дня в ночь, реальности в ирреальность), спрут не может причинить ему вреда непосредственно, а когда он перебирается из пограничной сферы в подвальчик героя, который остается с ним один на один (Маргарита ушла), вследствие оплошности мастера — он не зажигает свет перед сном («Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь...». 5. 142), страх материализовывается, становится осязаемым, как и осенняя тьма («Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах...». 5. 142).
Наступает кризисный момент болезни мастера, из которого есть только два выхода — подчиниться или бороться, мастер инстинктивно выбирает последний вариант: «Я лег заболевающим, а проснулся больным... Я встал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова...» (5. 143). От страха одинокого мастера спасает огонь в печке как тепло, жизнь, свет, как присутствие чего-то живого: «Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче...» (5. 143). Но этот же самый огонь наталкивает его на решение избавиться от того, что стало причиной появления страха, и, находясь на пике своего душевного расстройства, доведенный до психической болезни, мастер сжигает роман.
Помимо сновидений, в романе подчеркивается значимость обычного физического сна или его отсутствия, бессонницы. В главе 18-й «Неудачливые визитеры» упоминается физический сон («...мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать...». 5. 191), качество которого ухудшается в связи с эмоционально-стрессовым напряжением17, так как ничего не говорится о посещающих Поплавского сновидениях, который теряет свое изначальное назначение (приносить физическое отдохновение) под воздействием навязчивых мыслей-желаний, связанных с «квартирным вопросом» (в более крупных масштабах — городов).
Всякое умственное и эмоциональное расстройство ведет к ухудшению физического сна и является его качественным показателем (чем сильнее расстройство, тем хуже человек спит). Так, недостаточное, по мнению Коровьева, приветствие Маргариты в главе «Великий бал у сатаны» может расстроить короля вальсов, поэтому для убеждения он использует фразу «он не будет спать всю ночь» (5. 254), которая должна выразить высокую степень необходимости предотвратить его «бессонницу» (хотя в этом потустороннем мире, организованном по иным законам, не должна действовать привычная человеческая логика, по которой потеря сна значима). В главе «Извлечение мастера» утверждается значимость хорошего физического сна для человеческого организма («...вернулись силы, как будто она встала после долгого освежающего сна...». 5. 268), необходимого для Маргариты после изнуряющего приема гостей Воланда и его свиты.
Спокойный сон, видимо, без видений посещает прокуратора в главе «Погребение» лишь после того, как исполняется его «предчувствие», по которому Иуду настигает смерть, то есть только тогда, когда его волей наказан человек, который послужил причиной встречи Пилата с Иешуа и неизбежной опосредовано казни последнего. Поза Пилата во время этого спокойного сна и его дыхание свидетельствуют о некотором удовлетворении его от того, что все, что было в его силах, он сделал, отомстив за Иешуа и, отчасти, за себя: «Подложив руку под щеку, он спал и дышал беззвучно...» (5. 321).
В главе 7-й «Нехорошая квартира» отмечается наличие у Анны Францевны бессонницы, сопровождавшей ее существование в течение трех дней (ночей). Вероятно, ее отъезд на дачу был вызван, кроме всего прочего, в том числе и бессонницей.
Приключившееся с Анфисой опять же происходило ночью, когда она легла спать, и сопровождалось таинственными стуками («...легла спать во втором часу ночи... будто бы в № 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы нет!». 5. 76).
Кроме того, Булгаков детально описывает процесс засыпания и пробуждения. Наиболее ярко процесс погружения в сон показан в главе «Раздвоение Ивана». Внутренний диалог, происходящий между Иваном «ветхим», прежним и новым (ассоциация с ветхим и новым заветом), начинаясь физически, видимо, под воздействием лекарств, продолжается в плавно наступающей дреме, состоянии на грани яви и сна, когда онирические образы только начинают входить в сознание героя, которое все еще является доминирующим, но постепенно приближается к границе с подсознательным («Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана...». 5. 115). Свидетельством его состояния «на грани» становятся нехарактерные, нелогичные реакции на конкретные «раздражающие» фразы в его адрес («Иван, почему-то не обидевшись на слово «дурак», но даже приятно изумившись ему, усмехнулся...». 5. 115). Это состояние называется автором полусном, приходящим на смену дреме.
Далее показан процесс погружения в сон, в подсознание, причем приближение сна характеризуется онирической таинственностью («Сон крался к Ивану...». 5. 115), а глагол «померещилась» акцентирует момент нахождения на грани, когда уже возникают сновидческие образы. Они не несут еще смысловой наполненности («...померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо — не страшный, а веселый...». 5. 115), но уже строятся по онирическому принципу, совмещая время и пространство. Так, пальма является отголоском услышанной истории Понтия Пилата, произошедшей в далеком прошлом в другой стране, а образ кота становится «представителем» современной жизни, более того, одной из ирреальных, мистических составляющих дня сегодняшнего, хотя кот, по логике сна, меняется, становится не пугающим, а веселым, располагающим тем самым к себе. Кроме того, принимая во внимание слова Стравинского о чем-то поразившем Ивана, видимо, именно этот образ более всего подействовал на него, доказательством чего становится то, что он одним из первых возникает в состоянии сонной дремы. Так происходит совмещение событий дня сегодняшнего и давно минувшего, того, что было в жизни самого Ивана и о чем он имел реальное представление, и того, о чем он только слышал и не был непосредственным свидетелем.
Прохождение этих образов перед внутренним взором Ивана становится свидетельством скорого наступления самого сна, в котором они получат соответствующую сну логику своего развития, но процесс засыпания прерывается, как говорит нам автор-рассказчик, появлением ночного гостя, хотя то, как он появляется на балконе Ивана («...вдруг решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем...». 5. 115), то есть отсутствие звука открывания решетки, что кажется затруднительно, внезапного появление героя из ниоткуда («возник»), а также неожиданность («вдруг») и странность его поведения («погрозил... пальцем»), может быть как частью реальности, из которой Иванушка еще не «ушел» в сновидение, так и частью онирической реальности, так как исполнено по ее законам.
В романе «Мастер и Маргарита» наблюдается обычное для творчества Булгакова, начиная с ранних рассказов, наличие описания пограничных онирических ситуаций, вызванных внешним вмешательством, в частности воздействием гипноза, который уже был известен и применялся в некоторых клиниках для душевно больных. В 6-й главе «Шизофрения, как и было сказано» с медицинской точностью поэтапно показан процесс воздействия успокоительных уколов, применяемых уже во времена Булгакова в психиатрии, на поведение человека. Сначала укол оказывает физическое действие («...сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку...». 5. 71), затем устраняет наиболее резкие эмоции («забормотал уже сонным голосом, без злобы». 5. 71), приводит к равнодушному отношению к волновавшему только что предмету разговора («Ну и очень хорошо... сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите!.. Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат...». 5. 71) и, наконец, оказывает снотворное воздействие («...тут он закрыл глаза...». 5. 71).
Кроме того, на основе наблюдаемого поведения врач-психиатр ставит диагноз, перечисляя самые яркие физические («Двигательное и речевое возбуждение...». 5. 71) и собственно психологические («...бредовые интерпретации...». 5. 71) симптомы болезни шизофрении, а также выдвигает предположительные предпосылки ее возникновения («Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...». 5. 72).
В 8-й главе «Поединок между профессором и поэтом» акцентируется возможность сознания покидать человека и возвращаться к нему, то есть человек может полностью находиться во власти подсознания, пребывая в болезненном состоянии (обморок Степы Лиходеева) либо в состоянии сна, которое, таким образом, осознается автором как пребывание в бессознательном состоянии или во власти подсознания, что означает пребывание вне реальности (которая воспринимается сознанием), в другой реальности (воспринимаемой подсознанием), в данном случае состояние глубокого сна без сновидений: «...сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна...» (5. 92).
Автор показывает процесс психологического внушения, переходящий в гипноз. Стравинский путем непосредственного контакта с больным, тактильного и визуального («...завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза Ивану...». 5. 92), а также многократным повторением одной и той же по сути мысли, несущей для больного положительный смысл («...повторял: — Вам здесь помогут... вы слышите меня?.. Вам здесь помогут... Вы получите облегчение. Здесь тихо, все спокойно... Вам здесь помогут...». 5. 92), вводит Ивана в состояние гипнотического, оздоравливающего сна, долженствующего подействовать успокоительно на его нервную систему (что практиковалось уже во времена учебы Булгакова в медицинском университете18).
Сравнение окружающей реальной действительности, в которой властвуют ненормальные для человека законы, со сновидением или другими проявлениями онирического начала наблюдается в романе «Мастер и Маргарита» и имеет два типа реализации: с точки зрения человека и с позиции сверхъестественного.
Рассказанное Воландом начало истории Пилата и Иешуа настолько не соответствует навязываемым властью сведениям о Боге, вере и христианстве, в частности настойчивым попыткам Берлиоза (как председателя Массолита, то есть представителя этой власти в литературе) убедить Иванушку в отсутствии божественного начала в жизни, предшествовавшим встрече с Воландом, и свидетельствует об обратном, что в сознании Ивана Бездомного может быть объяснено только как выдумка, сон, ирреальность: «А может быть, это и не он рассказывал, а просто я заснул и все это мне приснилось!» (С. 44). Но этот «сон» несет в себе ту истину, которая интуитивно угадывалась поэтом при написании его поэмы о Христе и не дала возможности выполнить «соцзаказ», с которого и начался разговор с Берлиозом.
Повествователь отмечает невозможность коллективных сновидений, что становится доказательством того, что история Пилата была рассказана Воландом, а не приснилась. Это важно в дальнейшем для понимания официальной версии пребывания Воланда и его свиты в Москве, которое основывается на явлении массового гипноза, по природе своей косвенно связанного со сновидением.
В диалоге Маргариты, «ставшей ведьмой в эту пятницу», с мальчиком (в главе 21-й «Полет»), находящимся в полусонном состоянии, снова подчеркивается близость сна и потустороннего мира: «Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:
— А ты где, тетя?
— А меня нету, — ответила Маргарита, — я тебе снюсь.
— Я так и думал, — сказал мальчик.
— Ты ложись, — приказала Маргарита, — подложи руку под щеку, а я тебе буду сниться...» (5. 233). На примере детской психики и отношения к окружающей «волшебной действительности» автор показывает, что человек склонен объяснять сверхъестественные явления, с которыми он сталкивается в жизни, тем, что это ему снится.
Очутившись в странной, но заочно знакомой компании, мастер (в главе «Извлечение мастера») снова испытывает чувство страха («Мне страшно, Марго!..». 5. 276), о котором он рассказывал Иванушке, оно вызвано появлением в реальной жизни ирреальных персонажей, и именно эта их нереальность, невозможность, казалось бы, их существования в действительности вызывает у мастера ощущение того, что это видение («У меня опять начались галлюцинации...». 5. 276), а так как он считает себя больным, то пытается интерпретировать это как галлюцинацию, кроме того, как он потом сам скажет, такая интерпретация удобна с точки зрения нормального человека, так как позволяет считать себя сумасшедшим и не задумываться о происходящем.
Ночь — время царства сна, физического (без сновидений), приносящего отдохновение организму, и сновидений, которые способны приносить покой и отнимать его, если видения становятся кошмаром. Для мастера эта ночь становится встречей со своими страхами («И ночью при луне мне нет покоя...». 5. 279), хотя и опосредованно, и со своей прежней жизнью (с, которой он попрощался уже, будучи в клинике Стравинского). А так как он все еще пытается понять происходящее как галлюцинацию (то есть кошмарное сновидение), возвращаются воспоминания, и увиденное окрашивается в тоскливые и беспокойные тона его прежней жизни (глава «Извлечение мастера»).
Бегемот в той же главе сам сравнивает себя с галлюцинацией («А я действительно похож на галлюцинацию...». 5. 278), тем самым автор говорит о близости сна и связанных с ним явлений (видений, бреда, галлюцинаций) к потустороннему миру, а так как этот мир определен как Истинный (без оценочных полюсов), то подчеркивается божественность природы сновидений, хотя, с другой стороны, утверждается мысль о том, что общепринято необычные явления жизни объяснять их принадлежностью онирическому началу («...но, конечно, гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации...». 5. 278). Далее Бегемот снова говорит о возможности отождествления себя с галлюцинацией, в данном случае с навязчивым мучающим образом, приходящим по ночам во сне (видения героя «Красной короны»): «всякую ночь я являлся бы тебе в таком же лунном одеянии, как и бедный мастер, и кивал бы тебе, и манил бы тебя за собою» (5. 279).
Вторжение потусторонних сил в земную жизнь человека характеризуется автором с помощью онирического мотива. Так, проделки Коровьева, описанные в главе 17-й «Беспокойный день», сравниваются автором-рассказчиком со сном, которому дана характеристика «скверный», что означает заявляемую автором близость сна-кошмара с производимыми мистическими действиями, но эти действия вызваны в данном случае реальными бредовыми, с нормальной точки зрения, действиями заведующего городским зрелищным филиалом, который «страдал манией организации всякого рода кружков» (5. 187), принуждая работающих под его началом людей совершать действия, которые они не хотели, не могли или не умели совершать. Таким образом, снова определяется отношение автора к подобным проявлениям окружающей реальной действительности, спровоцированным властью, подчеркивается их абсурдность, доведенная в романе до предела посредством вмешательства свиты Воланда, то есть потусторонних сил, которые только наиболее ярко высвечивают несуразности этой жизни, противоречащие всякой разумной логике.
Кроме того, различные проявления государственной власти также обладают онирической окрашенностью. Афера с присвоением подвальчика мастера была обычной в то время ситуацией, когда жилплощадь людей, попавших в поле зрения НКВД либо события жизни которых давали возможность думать, что это рано или поздно произойдет, занималась другими, зачастую без ведома бывших хозяев, так как предполагалось, что в большинстве случаев они не возвращались в свою обычную жизнь и свои дома, а люди, занявшие такие квартиры, получали на них право каким-то неведомым простому обывателю способом (опять же через НКВД или с ведома этой организации, о чем предпочиталось умалчивать). Такой способ приобретения жилплощади с точки зрения нормального человека ненормален, не соответствует нравственным нормам жизни в обществе. А НКВД был организацией, о которой предпочитали либо не говорить вслух, либо говорить шепотом, употребляя при этом слова с неопределенным, неконкретным значением (там, туда, какой-то, безличные конструкции и т. д.), что похоже на народное отношение к нечистой силе. В главе «Извлечение мастера» эта самая настоящая «нечистая сила» восстанавливает справедливость («...Раз, и нету его, и, прошу заметить, — не было. А если застройщик удивится, скажите, что ему Алоизий снился. Могарыч? Какой такой Могарыч? Никакого Могарыча не было...». 5. 281), действуя теми же способами, какие использовались при упоминании о НКВД, то есть все, что было до момента вмешательства, нереально, этого не было в действительности, то есть это сон. И что самое интересное, объяснение «что ему Алоизий снился» в то время действительно могло сработать, по крайней мере, не последовало бы никаких дальнейших расспросов, потому что они могли привести расспрашивающего туда же, куда «пропал» Алоизий — в НКВД. Далее опять же то, что произошло с мастером во время отсутствия Маргариты в его жизни, утверждается как не-бывшее, нереальное, как галлюцинация («...это именно галлюцинация...». 5. 281), так как это неправильно с точки зрения нормальной человеческой логики (неправильно, когда люди ни с того ни с сего исчезают и не возвращаются).
Но эта власть, не будучи в состоянии логически объяснить вторжение «нечистой силы» в московскую жизнь, находит единственно возможный выход в использовании сильного гипноза. По версии следствия, представленной в эпилоге, Москва в течение трех дней находилась под влиянием очень сильных гипнотизеров («...Это, он, Коровьев, погнал под трамвай Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана Бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах...». 5. 377). Этот факт, признанный и озвученный официально, свидетельствует о том, что происходившие события действительно были сверхъестественны, настолько, что даже государственные органы в атеистической стране были вынуждены признать их сверхъестественность, ирреальность, пусть даже признавая наличие феномена гипноза, который является частью проявления сверхъестественных способностей, особенно в случаях «массового поражения». Кроме того, в этом фрагменте эпилога дается намек, во-первых, на близость этих сил к истине, а во-вторых, на то, что грезы, которые посещали и мучили Ивана, были посланы ему этими высшими силами и, соответственно, содержат достоверную информацию, пусть даже пришедшую в болезненном сне, который тем самым становится проводником сверхъестественного в земной мир, чем в очередной раз подтверждается сверхъестественная природа сновидения.
Но представители власти являются обычными людьми и также находятся в ведении высших сил, которые наказывают их, даруя «мертвый сон». Так, видимо, «человек в сапогах и в кепке» (5. 285) в главе «Извлечение мастера» является служащим НКВД, и он просто не мог уснуть на своем посту, а что он находится на посту, очевидно. Здесь утверждается, что любая человеческая, даже хорошо организованная «сила» (особенно если она негуманна) подвластна высшей силе, которая обязательно внесет свои справедливые коррективы в ее деятельность. Этот «мертвый сон» человека из НКВД становится своеобразным наказанием.
На уровне повествования онирическое в романе представляется трудно отделимым от проявлений фантастического, так как именно синтез этих начал, основанный на характерной для них ирреальности, создает повествовательную картину художественного мира романа.
В «Мастере и Маргарите» широко развита онирическая «сфера», которая формирует органичную для писателя художественную действительность. Сновидения персонажей, наряду с традиционной уже для творчества писателя функцией дополнительной психологической характеристикой персонажей, являются средством введения текста в текст (в чистом виде это глава о казни Иешуа). Онирическое начало используется в изображении реальной действительности, организованной волей человека неправильно, нелогично и негуманно, приобретая при этом онирические черты. Видимо, поэтому для художественного мира Булгакова обычны кризисные ситуации (болезнь, стресс, страх и др.) Появляется и четко оформляется новое в понимании сверхъестественной природы сновидений, подчеркивая одно из самых ранних и устойчивых пониманий сна как послания свыше (сон становится «мостиком» между мирами).
Примечания
1. Цит. по: Петелин В. Жизнь Булгакова: Дописать раньше, чем умереть. — М., 2001. — С. 364.
2. Михаил и Елена Булгаковы: Дневник Мастера и Маргариты. — М., 2001. — С. 342.
3. Михаил и Елена Булгаковы: Дневник Мастера и Маргариты. — М., 2001. — С. 348.
4. См.: Лесскис Г.А. «Мастер и Маргарита» Булгакова (манера повествования, жанр, макрокомпозиция) // Изв. АН СССР. Серия лит. и яз. — 1979. — Т. 38. — № 1. — С. 52—59; Ионин Л.Г. Две реальности «Мастера и Маргариты» // Вопросы философии. — 1990. — № 2. — С. 44—55 и другие работы, в которых так или иначе рассматриваются внутренние параллели в пространстве романа.
5. Ванюков А.И. «Мастер и Маргарита» М. Булгакова: Своеобразие романной структуры // Междисциплинарные связи при изучении литературы: Сб. науч. тр. — Саратов, 2003. — С. 319—327.
6. См.: Спендель де Варда Дж. Сон как элемент внутренней логики в произведениях М. Булгакова // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени: Сб статей. — М., 1988. — С. 304—311.
7. Химич В.В. Метод и прием. Сны и сновидения в произведениях М. Булгакова // Химич В.В. «Странный реализм» Михаила Булгакова. — Екатеринбург, 1995. — С. 115.
8. Химич В.В. «Странный реализм» Михаила Булгакова. — Екатеринбург, 1995. — С. 115.
9. Там же. — С. 117.
10. См.: Химич В.В. Метод и прием. Сны и сновидения в произведениях М. Булгакова // Химич В.В. «Странный реализм» Михаила Булгакова. — Екатеринбург, 1995. — С. 121.
11. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. — М., 2001. — С. 165.
12. Там же. — С. 181.
13. См.: Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. — М., 2001. — С. 177.
14. Анализ сновидений персонажей представлен в «хронологическом» порядке следования снов в тексте романа, начиная с главы 15-й, где впервые встречается «сонное видение» персонажа.
15. Историко-литературный комментарий к сну Никанора Ивановича см.: Лесскис Г.А. Триптих М. Булгакова о русской революции: «Белая гвардия», «Записки покойника», «Мастер и Маргарита»: Комментарии. — М., 1999. — С. 340—341.
16. Химич считает, что душевное состояние «...складывается в отпечатавшееся вовне человеческое отчаяние» (Химич В.В. «Странный реализм» Михаила Булгакова. — Екатеринбург, 1995. — С. 115.). Нужно отметить, что сновидение является выражением внутреннего мира человека, поэтому отчаяние героини не находит выхода «вовне», а предстает перед внутренним взором Маргариты в образной форме.
17. См.: Вейн А.М., Хехт К. Сон человека. Физиология и патология. — М., 1989. — С. 119—138.
18. См.: Виленский Ю.Г. Доктор Булгаков. — Киев, 1991. — С. 46.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |