Как было сказано выше, в романе Набокова отчетливо обозначаются две пары «сновидений», вводимые в повествование от лица двух разных субъектов речи (повествователя и героя). Поэтому представляется целесообразным попытаться выявить некоторые закономерности, касающиеся их структуры и функций в романе. В этом пункте главы будут прослежены возможные изменения в характере границ между снами как вставными формами и основным повествованием.
Рассмотрим с этой точки зрения «сны» Цинцинната, при изложении которых субъектом речи является повествователь. Первый из них занимает конец пятой и начало шестой глав романа. Границами этого «сна» (то есть, обозначениями перехода героя из условно-реального мира в мир сна), очевидно, являются фразы: «Все слилось окончательно, но он еще на один миг разжмурился, оттого что зажегся свет, и Родион на носках вошел, забрал со стола черный каталог, вышел, погасло. [5 глава. — О.Ф.] <...> Что это было — сквозь все страшное, ночное, неповоротливое, — что это было такое? Последним отодвинулось оно, нехотя уступая грузным, огромным возам сна, и вот сейчас первым выбежало, — такое приятное, приятное, — растущее, яснеющее, обливающее горячим сердце: Марфинька нынче придет! [6 глава. — О.Ф.]»1.
Прямого указания на то, что это именно сон, здесь нет, поскольку подчеркивается смешение сна и яви: «Цинциннат не спал, не спал, не спал, — нет, спал, но со стоном опять выкарабкался, — и вот опять не спал, не спал, не спал, — и все мешалось» (37). Однако, несмотря на акцент, сделанный на неопределенности состояния героя, намек на сон все же дается. Цинциннат «на миг разжмурился» перед тем, как последние впечатления от действительности «погасли». Таким образом, становится возможным говорить о состоявшемся переходе героя в сферу сна.
О том, что форма сна становится здесь предметом авторской рефлексии и игры с читателем, говорит не только размытая начальная граница сновидения, но и разбиение этого фрагмента концом главы. Именно во второй его части, отнесенной уже к шестой главе, содержится указание на то, что герой возвращается в условно-реальный мир. Чувство радостного ожидания Марфиньки, которое испытывал Цинциннат перед тем, как заснуть, вновь охватывает его.
С подобным приемом разбиения сна мы сталкивались в романе А. Белого «Петербург». В несколько утрированной форме он использовался при изображении сна Николая Аполлоновича, начальная граница которого неоднократно прерывалась рассуждениями повествователя.
Однако между тем, как оформлены границы снов Цинцинната и Николая Аполлоновича, есть и весьма существенные различия. Если сон Николая Аполлоновича прекращается с пробуждением героя, то сновидение Цинцинната обрывается еще до его пробуждения сном без визуальных впечатлений. Упоминанием об этом кончается пятая глава: «...и Родион на носках вошел, забрал со стола черный каталог, вышел, погасло» (37). То есть, в «Приглашении на казнь» выход из сна осуществляется не в условно-реальный мир, а в сон же, но, очевидно, более глубокий. Это говорит о том, что в романе Набокова условно-реальный и иллюзорный миры, вероятно, слиты между собой еще теснее, чем у Белого, где полное смешение происходит лишь к концу романа, в кошмаре Дудкина.
Другой «сон» Цинцинната, который также вводится в текст от лица повествователя, по характеру границ близок к рассмотренному выше. Как и сон о Марфиньке и будущей казни, этот «сон», завершающий сцену встречи с Эммочкой и разговор с нею о побеге, смешан с событиями, которые происходят наяву: «Засыпая, он чувствовал, как она перелезла через него, — и потом ему неясно мерещилось2, что она или кто-то другой без конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы и складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, — и на минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион» (86).
Определить начальную и конечную границу фрагмента здесь сложно, поскольку все содержание «сна» занимает одно предложение. Очевидно, непосредственно момент засыпания Цинцинната не изображается, в тексте он обозначен знаком тире. Цинциннат чувствует, как через него перелезает Эммочка, еще не уснув окончательно, а затем сразу говорится, что герою «неясно мерещится» Эммочка, складывающая какую-то ткань.
Обратим внимание на наречие «потом», определяющее переход героя в сферу снов как совершившийся. Автор использует это слово, чтобы указать на пересечение персонажем границы условно-реального мира, хотя прямое указание на то, что это был сон, здесь также отсутствует. Именно эта незначительная, казалось бы, деталь доказывает, что перед нами именно сон. Если бы переход героя в другой мир совершенно не был обозначен в тексте, было бы возможно говорить о какой-то иной художественной форме.
Таким образом, структурно оба сна, которые вводятся в текст от лица повествователя, а не самого героя, очень близки. И в том, и в другом случае в тексте есть прямое указание на смешение сна и яви, а на пересечение героем границы условно-реального мира произведения даются только намеки. Конечная же граница снов приходится на упоминание о временном пробуждении героя. В обоих случаях собственно содержание сна излагается при описании засыпания Цинцинната, что отчасти диктуется его структурными особенностями — смешением с действительностью. Наконец, погружение героя в сон прерывается в обоих случаях вмешательством Родиона: в пятой главе он зажигает свет, здесь — выгоняет Эммочку из камеры.
Возникает вопрос, как оформлены границы «снов», которые даются во вставных тестах (записках Цинцинната) и можно ли выявить в этом случае какие-то закономерности. Первый «сон» такого типа встречается в четвертой главе романа и включается в рассказ героя о посещении им «сонного городка». Он также укладывается в одно предложение, в котором содержится указание на сомнения героя в оценке своего состояния: «...а может быть, мне это приснилось...» (29). Однако границы этого фрагмента обозначены в тексте более четко, вероятно, потому что он оформлен как вставной рассказ. Особенно это касается конечной границы. Поскольку события «сна» отнесены к прошлому героя, на завершение сна указывает изменение времени глаголов с прошедшего на настоящее. Ср.: «Когда-то в детстве, на далекой школьной поездке, отбившись от прочих, — я попал знойным полднем в сонный городок <...> И еще я написал бы о постоянном трепете... и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, — с чем, я еще не скажу...» (29—30). Этот переход во времени, возврат к настоящему говорит об обратном пересечении героем границы.
На то, что перед нами именно сон, помимо фиксации этого перехода указывает деталь, которая подчеркивает, что описываемые события нарушают законы условно-реального мира (каким бы алогичным он ни был сам по себе). О странности этой детали говорит сам герой, пытающийся дать всему рациональное объяснение: «...синяя тень на стене не сразу за ним последовала... о, знаю, знаю, что тут с моей стороны был недосмотр, ошибка, что вовсе тень не замешкалась, а просто, скажем, зацепилась за шероховатость стены...» (29). Таким образом, подтверждается пребывание Цинцинната в мире, законы которого отличаются от законов окружающей его действительности.
Еще одно изображение снов в записках Цинцинната появляется в восьмой главе романа. Перед нами не развернутое изображение одного или нескольких снов, а беглый пересказ содержания сновидений. Основное отличие этого фрагмента от рассмотренных нами выше заключается в том, что обе его границы предельно четко обозначены в тексте, а состояние героя открыто называется «сном». Начальной границей отрывка служит упоминание Цинцинната о его способности видеть сны: «А ведь с раннего детства мне снились сны» (51). Конечная обозначает переход от пересказа содержания сновидений к размышлениям героя о соотношении снов и действительности. Фраза «К тому же я давно свыкся с мыслью...» уже не относится к снам.
Такое четкое отделение снов от действительности именно в этой главе (из всех рассмотренных нами случаев это единственный фрагмент, который так оформлен) может быть связано с ближайшим контекстом. Его составляют уже упоминавшиеся размышления героя, в которых мир снов и действительность открыто противопоставляются друг другу: «К тому же я давно свыкся с мыслью, что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, ее преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе, в очень смутном, разбавленном состоянии, — больше истинной действительности, чем наша хваленая явь, которая, в свой черед, есть полусон...» (52). Конечно, в приведенном пассаже сон и действительность не разграничиваются полностью, но они находятся в оппозиции друг другу как истинное и ложное, что, очевидно, подчеркивается структурными особенностями вставной формы.
Кроме того, разница в характере границ между снами, которые даются в записках Цинцинната и в основном повествовании, может объясняться их пространственно-временной структурой. Этому вопросу будет посвящен следующий пункт главы.
Примечания
1. Набоков В. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 4. — М., 1990. — С. 37. Текст романа приводятся далее по этому изданию. Номера страниц указываются в скобках после цитат.
2. Здесь и далее во всех цитатах из романа «Приглашение на казнь» курсив наш.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |