3.1. Основные проблемы изучения «Мастера и Маргариты»

Наверное, три четверти всех критических и научных работ о Булгакове посвящены «Мастеру и Маргарите». При том, что он написал еще два романа, шесть повестей, массу фельетонов, рассказов и пьес, и все эти вещи также имеют несомненный успех у читателей и критиков!

Впрочем, наверное, около половины этих работ — не литературоведение в чистом виде (или — вообще не литературоведение¹). Помимо эссеистически-личностных работ, популярны следующие проблемы: «тайнописи» и демонологии², жизненных реалий³ и прототипов⁴ (и вообще расшифровки всего «зашифрованного»), топографии⁵. Очень много авторов (в том числе западных) пишут в связи с «Мастером» на религиозные темы⁶, выражая свое мнение по поводу булгаковской трактовки Евангелия.

Круг собственно-литературоведческих проблем чрезвычайно обширен. Кажется, нельзя назвать ни одного понятия филологии, которое не было бы проблематизировано учеными в романе. Основные вопросы — это: что читать? С чем читать? Как читать? И — как это написано? (Вопросы текстологии, классификации, истолкования (концепции) и поэтики.)

1. Текстология:

Проблемой является сам текст: считать ли каноническим текстом тот, что завершен при жизни Булгакова, или дополненный последующей правкой Е.С. Булгаковой по его указаниям⁷? И, кроме того, проводятся текстологические исследования — сопоставление окончательной редакции с более ранними и выявление творческой эволюции писателя⁸.

2. «Классификация»

Своеобразие «Мастера и Маргариты» не дает ученым покоя. В связи с этим существует очень большая группа исследований, где на основе разнообразного анализа художественной формы и философской концепции романа ему пытаются найти определенное место в истории и теории литературы.

2.1. Исследуют «источники» романа: литературные и внелитературные — или соотносят его с литературным контекстом.

Впрочем, с современным ему литературным процессом «Мастера» сопоставляют не так уж часто, разве что в последнее время⁹.

Гораздо чаще пишут об источниках булгаковского романа в литературе прошлого (в основном европейской, реже русской¹⁰, в основном «серьезной», но, бывает, и «бульварной»¹¹) и в разнообразных культурных мифах¹² и канонах, особенно часто сопоставляя, разумеется, с «Фаустом» Гете, с «Божественной комедией» Данте¹³, с религиозной философией манихейцев, богомилов и т. п. (то есть теми теориями, где в основе мира лежит дуализм, неразделимая взаимонеобходимость Добра и Зла). Основной общий вывод всех сопоставительных исследований: с источниками Булгаков обращается весьма вольно, и в художественном, и в философском плане, он полемизирует с большинством своих «предшественников», релятивизирует их концепции, осмысляет как объекты эстетической игры¹⁴; о «серьезном» же осмыслении «источников» пишут те авторы, которые относятся к Булгакову скорее как к философу, чем как к автору художественных текстов¹⁵.

Своего рода итог этой теме подводит статья М.А. Бологовой¹⁶, в которой создано представление о «сверхигровом» «жонглировании» образами из любой «уже бывшей» культуры. Она исследует претворение не просто — традиций, но — клише литературы и фольклора (жанров, образов, приемов) и их трансформацию не только «автором», но и самими героями. Взаимодействие в их жизни (и речи) канонов волшебной и литературной сказки, пословиц и поговорок, романтических стереотипов «в итоге создает повествование, «маскирующееся под знакомые образы, но при более пристальном взгляде обнаруживающее... затемненность не только смысла, но и путей создания этого смысла. Внимание читателя постоянно переключается собственно с содержания текста, и даже с его поэтики, на элементы, несущие метапоэтическую функцию...» (С. 168)

В последнее время акцент в проблеме «источников» и «традиций» смещается к исследованию интертекстуальности¹⁷. Актуальность такого рода исследований представляется несомненной, ибо даже «невооруженным глазом» можно заметить, что, во-первых, все образы основных персонажей (особенно демонических) сплошь построены на пересечении литературных (и — вообще культурных) ассоциаций, а образ повествователя и его стиль нередко отсылает сразу ко многим литературным образцам¹⁸.

Увлечение интертекстуальностью приводит к крайним заявлениям о «компилятивной» природе булгаковского образа, о «Мастере и Маргарите» как палимпсесте, бриколаже¹⁹, о подмене жизни литературой²⁰.

Но и актуальность этой проблемы в итоге ставится под сомнение: Е.А. Яблоков заявляет, что хотя «как писатель XX века Булгаков создавал произведения, отличающиеся высочайшим уровнем интертекстуальности», но ««объективная» логика фабульных событий во многом противоречит их осмыслению в рамках культурной традиции. Идея «вечного повторения», круговорота сочетается у Булгакова с пафосом уникальности всякого момента бытия...»²¹, а точкой, где пересекаются и осмысляются все культурные контексты, становится личность (и поэтому несравненно более важно не то, что «заимствовал» автор, а то, что получилось в переосмысленном виде).

2.2. Ученые множество раз определяли жанр²² «Мастера и Маргариты». Почти столь же разнообразны попытки отнести этот роман к какому-либо творческому направлению²³ («парадигме художественности»).

Здесь варианты могут быть прямо-таки полярно противоположны: от реализма²⁴, даже критического реализма²⁵ (!), и более «подходящих» Булгакову модификаций реализма — гротескного²⁶, фантастического, «странного» (наиболее распространенная трактовка все же связана с реализмом, с исследовательской позицией автора по отношению к действительности) до постмодернизма.

Причем последнее, вроде бы «экстремальное» мнение убедительно доказывается²⁷: ««Мастер и Маргарита» включает существенные признаки постмодернистской парадигмы... концептуальный и эстетический плюрализм и «двойное кодирование» как минимальную форму многообразия текста» («низовые формы искусства... сопрягаются с культурными кодами, недоступными «профанному» сознанию»), к тому же «полигенетичный» образ дьявола (ведущий происхождение от целой цепи прототипов) также подтверждает эту концепцию.

Приблизительно посередине между крайностями находятся исследователи, определяющие булгаковский роман как романтический (Дж. Кертис объявляет Булгакова «романтиком в традиционном, почти что анахроническом значении»²⁸, А. Казаркин²⁹ доказывает романтическую суть романа, построенного на двоемирии (антиномии) «творчество / антитворчество» и освещенного романтической иронией; для Л. Менглиновой³⁰ это роман по преимуществу романтический, но лишь на первый взгляд, на самом же деле — вступающий в «напряженный творческий диалог с универсальными художественными системами» — романтизмом и реализмом) или близкий к символистскому (благодаря родству с мифопоэтикой символистского романа в некоторых особенностях структуры — центральному положению художника-теурга, удвоению хронотопов, наличию связывающих разные миры образов-символов³¹).

Несомненно, чтобы отнести роман к какому-либо творческому направлению, необходимо понять, как, по каким принципам жизненная реальность претворяется в нем в художественный мир, и выявить концепцию этого мира. Лежит ли в его основе (а не на поверхности, в виде системы приемов поэтики) исследовательское начало (познание причинно-следственных закономерностей бытия), или базовое разделение мира на идеальный и не-идеальный, или восхождение от реалий обыденного мира к высшей реальности, или игровая относительность всех понятий, замена этических категорий эстетическими — вот в чем, пожалуй, заключается проблема направления (творческого метода).

Все вышеуказанные работы объединяет именно стремление от анализа поэтики прийти не просто к осмыслению его нравственно-философской концепции (или — просто философской, философско-эстетической, по мнению иных), но и к сопоставлению с уже существующими в литературе и осмысленными литературоведением подобными моделями художественного мира.

3. Пожалуй, самая обширная группа литературоведческих исследований — связанная с концептуальным уровнем произведения, его нравственно-философским смыслом. В отличие от предыдущей группы, здесь над задачей систематизации, вообще над любыми сугубо литературоведческими задачами главенствуют — этические и философские. Конечно, поскольку осмысляется — текст, то поэтика тоже становится отчасти предметом изучения. Но — как нечто второстепенное.

Некоторые из таких работ насыщены высоким дидактическим пафосом. Именно с такого рода работ начиналось советское булгаковедение. Это и понятно: ведь опубликование в «Москве» «Мастера и Маргариты» стало шоком и для читателей, и для советской идеологии. Тут было не до поэтики: хотелось скорее претворить этот шок в какие-то привычные категории (и в том числе — «защитить» свое идеологизированное мышление)³².

Главная философская проблема романа в литературоведении трактуется как проблема Добра и Зла, или проблема приоритета ценностей (что важнее: справедливость или милосердие?), или проблема вины и ответственности за моральный выбор³³.

Если остановиться на одной только первой проблеме (она самая сложная из них, ибо связана она не только с человеческой этикой, но и вообще (по Булгакову) с устройством вселенной), то полюса осмысления можно обозначить следующим образом: 1) «нет ни тени уступки ... равноправия добра и зла»³⁴, нравственная максима первична и базируется на человеческой личностной ответственности³⁵; 2) чаще всего говорят об особом дуализме добра и зла в философии Булгакова³⁶, в его системе мироздания, где «Иешуа и Воланд» — две равнозначные и равнонеобходимые составляющие мироздания»³⁷ и где каждое «ведомство» «занимается своими делами»)³⁸, в отдельных образах³⁹.

Помимо этих полюсов существуют и (менее распространенные) «побочные» варианты: 3) в романе первично не этическое, а эстетическое начало и, соответственно, оценка⁴⁰; 4) этическая оценка принципиально может быть свойственна только человеку, мироздание же — возможно, условная модель его⁴¹ — вне- и до-нравственно, поскольку устроено без какой-либо оглядки на человека⁴² и соотнесено с образом Воланда (в этой трактовке он — не дьявол, а персонифицированная Вселенная, природа, Иешуа же — явление совершенно другого масштаба, только человеческого).

4. В настоящее время все более серьезно развивается и исследование различных аспектов художественной формы романа (разумеется, и в нижеследующих работах через анализ поэтики выстраивается романный образ мира, его нравственно-философская концепция, но именно форма в них выходит на первый план).

4.1. Как частные проблемы, предметом изучения становятся отдельные мотивы⁴³ романа, который в итоге оказывается построен на каркасе «мотивной структуры»⁴⁴.

4.2. Пожалуй, первой проблемой, которая сразу обратила на себя внимание ученых, стала проблема композиции.

«Самой заметной... особенностью поэтики... является резкое различие... отдельных композиционных частей романа»⁴⁵. Зачастую «Мастер» воспринимается структурно как несколько «микророманов», причем каждый написан в своем собственном стиле: стиль «сатирической, хроникально-документальной точности» (главный герой этого «микроромана» — Иван Бездомный), «романтическая струя» («микророман» о мастере и Маргарите), стиль «реалистического жизнеподобия» («микророман» о Пилате)⁴⁶. Или: «сатирически-фельетонная рамка», ««историческая», или объективная» рамка и рамка «собственно романа» (о мастере и Маргарите)⁴⁷. Против такого разделения возражают исследователи, утверждающие лишь двухчастную композицию романа⁴⁸ (тогда, несомненно «удельный вес» евангельских глав повышается, что и стало основным аргументом этих ученых).

В любом случае предметом композиционного анализа становится формальное и смысловое соотношение «внешнего» текста и «внутреннего».

Так, при анализе композиции булгаковского романа Ж. Нива доказывает семантическое главенство «евангельского текста» по отношению к московскому. Парадоксальным образом роли романов меняются: формально первичный текст становится семантически вторичным. «Если с точки зрения хронологии мотивированного повествования московский текст первичен по отношению к ершалаимскому, то с точки зрения археологии — наоборот — текст об Иешуа — «текст-принцепс», первичный текст, описывающий событие, породившее всю западную цивилизацию. Он заимствует у легенды ее первичность, старшинство, принципат. И московский текст в связи с этим рассматривается как вариант, повтор или палимпсест, под которым прочитывается «текст-принцепс»», выполняющий в московском тексте пророческую и нормативную функцию⁴⁹.

При выявлении соотнесенности двух текстов одним из главных смысловых параметров оказывается парадоксальная оппозиция достоверности (евангельских глав, при видимой легендарности) и недостоверности (московских глав, при видимой связи с реальностью): «Московский текст обладает признаками «реальности»: он имеет бытовой характер, перегружен правдоподобными, знакомыми читателю подробностями... В романе он представлен как некий первичный текст нейтрального уровня. В отличие от него, повествование о Ершалаиме все время имеет характер текста в тексте, который создают герои романа... Однако на уровне сцепления элементов сюжета сцепление элементов реального / ирреального прямо противоположно. Московский («реальный») текст наполняется самыми фантастическими событиями. В то время как выдуманный мир романа Мастера подчинен строгим законам бытового правдоподобия... В идейно-философском смысле это углубление в «рассказ в рассказе» представляется Булгакову не удалением от реальности в мир словесной игры... а восхождением от кривящейся кажимости мнимо-реального мира к подлинной сущности мировой мистерии. Между двумя текстами устанавливается зеркальность, но то, что кажется реальным объектом, выступает лишь как искаженное отражение того, что само казалось отражением»⁵⁰.

К еще более серьезным выводам (не только о «Мастере», но и об эволюции в XX веке романа как жанра) приводит работа, которую хотелось бы выделить, — исследование композиции «текст в тексте» Е.Г. Трубецковой: «В творчестве Михаила Булгакова повествовательная структура «текст в тексте» изменяет рамки жанрового видения мира писателем. Два типа видения мира и завершения материала в «Мастере и Маргарите» накладываются друг на друга: присущие малым формам в творчестве Булгакова 20-х годов сатирическое изображение современности, определенный тип героя, акториальный / аукториальный типы повествования — и изображение эпохального, дистанцированного от автора События в романе, актуализирующем русло высокой традиции. Писатель преодолевает «бездну между осмыслением эпохи в жанре рассказа и в жанре романа» и создает роман о современной Москве, где актуализированы обе традиции — серьезная и карнавальная. Таким образом, в синтагме мы можем видеть то, что в истории романа наблюдалось в парадигме. «Мастер и Маргарита» является интереснейшим примером типичной для XX века актуализации архаических «слоев» жанра и их взаимодействия с новейшими»⁵¹.

4.3. В сущности, при исследовании и композиции, и мотивов (из которых и складывается композиция) ученые почти неизменно устремляются к выводу об авторской позиции, проявленной в этих структурах. Иными словами, они так или иначе затрагивают вопросы повествования.

Впрочем, если и исследуют в связи с «Мастером и Маргаритой» проблемы слова, то по большей части или в общефилософском, общекультурном плане (Слово (Логос) осмысляется в «Мастере и Маргарите» как философская категория), или как частные проблемы.

4.3.1. Философскую концепцию Слова связывают то с философией гностицизма (И. Бэлза⁵²), то — с теорией Флоренского о равнозначности слова и понятия (Г. Ролльберг⁵³). Само слово воспринимается не как оболочка понятия, но как самостоятельный носитель высшего смысла и действенной силы, «сказанное получает статус реально существующего, человек словом создает мир»⁵⁴, «в имени проявляется само названное... наименование Бога уже высвобождает божественную энергию» (Ролльберг). О «магической природе слова», порождающего новую действительность, в том числе художественную действительность самого булгаковского романа, пишет Г. Ребель⁵⁵.

О философском осмыслении Слова у Булгакова немало писал Е. Яблоков⁵⁶. Он отмечает в качестве одной из частотных коллизию «человек / имя» (имя заменяет человека), соотносимую с постоянно ведущимся «спором о словах» (как у Левия с Воландом) и распространенной проблемой «множественности и недостоверности точек зрения» (как, например, при описании Воланда), когда истина оказывается непостижимой. Множественность и вариативность словесных выражений действительности тем не менее у Булгакова не ведет к апологии релятивизма: ученый убедительно показывает, как в романе Булгакова отказ от «своего слова», «своей точки зрения» (то есть отказ от ответственности за единственность своего бытия) ведет к гибели (случай Берлиоза, Иуды). А причастность к истине, напротив, показана у Булгакова зачастую «отсутствием лингвистических затруднений у героев» (Иешуа, Мастера, знающих много языков)⁵⁷.

4.3.2. Частных проблем, связанных со словесным оформлением, в булгаковедении⁵⁸ ставится чрезвычайно много.

Это относится более всего к «Мастеру и Маргарите». Последний роман Булгакова представляет интерес не только для литературоведов, но и для лингвистов⁵⁹, причем зачастую работы создаются на грани лингвистики и литературоведения⁶⁰.

Литературоведов же по большей части интересуют, во-первых, приемы, с помощью которых Булгаков создает потрясающее многообразие речевой организации (в поэтике и семантике), а во-вторых, приемы выражения авторской позиции (то есть — осмысления, оценки, упорядочивания этого многообразия).

Среди способов выражения авторской позиции можно назвать — «прямое», «неискривленное» авторское слово⁶¹ и систему персонажей⁶². В этом плане выделяется трактовка системы персонажей в романе Г.М. Ребель⁶³: она считает Ивана Бездомного главным героем и одновременно автором ершалаимского текста, поскольку в «Мастере и Маргарите» «субъектная организация подчинена задаче воплощения идеи животворящей роли слова», и эту идею «перетаскивает» на себе Иван Бездомный, будучи единственным эволюционирующим (в том числе и в плане речи) героем романа.

Способы, создающие «симфоничность», «оркестровку» субъектной организации «Мастера», исследуются более широко. Среди них называют, например, многообразие типов слова в романе (их классификация: слово ролевое, выражающее общий социальный стереотип, личное, несущее отдельную нравственную позицию, сверхличное, воплощающее опять общее — общую истину)⁶⁴, использование внелитературных жанров и языка эпохи⁶⁵, а также стилевая разница между московскими и ершалаимскими главами.

Наиболее полное сопоставление повествовательной организации ершалаимского и московского текстов (московского — в его двух стилевых разновидностях, двух «микророманах») проводит Е.Ш. Галимова, основной тезис которой — гипертрофированная активность повествователя: в московских главах это активность, проявленная внешне, в речевом оформлении (причем детальный анализ приводит к выводу об игровом характере повествования, о постоянно сопутствующей повествователю двойственности и вариативности: его образ речи ощутимо изменяется, идет ли речь о Воланде и «сатирическом пафосе» его присных, или об Иване и его эволюции, или о мастере — носителе классического русского языка), в евангельских же главах активность повествователя — внутренняя, смысловая: благодаря безличному (надличному, сверхличному) характеру евангельского повествования текст получает статус истинности⁶⁶.

На фоне общепринятого мнения о полифонической или по меньшей мере диалогической структуре повествования в «Мастере и Маргарите» особое место занимает работа таллиннских ученых⁶⁷, которые в разных формах диалога видят коренное противопоставление евангельских и московских глав: в первых — диалог подлинный, личностный, в последних — это лишь имитация диалогичности, так как, в сущности, там сталкиваются не личное, а «коллективное сознание» (унифицированное, построенное на штампах) «и «чужое слово», отожествленное автором романа с воздействием на рядового обывателя тоталитарно-государственной системы, в особенности карательных органов». И, таким образом, в московских главах «оказывается несостоятельным само понятие диалога, потому что он вырождается в «ложный диалог», односторонний диалог или полилог...» (С. 99).

В этой последней работе сущность «Мастера и Маргариты» предстает парадоксальной: есть истинный диалог — и имитация диалога, псевдодиалог. То есть — отсутствие диалога. Но: соположение таким образом противопоставленных текстов — это сопоставление концепций, образов мира. То есть — диалог!

И вообще во всей совокупности вышеназванных исследований мы видим, как булгаковский роман вновь и вновь оказывается реализующим одновременно противоположные тенденции. Он черпает свои образы из древних культурных канонов — и из современности, из «высокой» литературы и из «массовой культуры» (и сам написан в такой же полярной кодировке), ориентирован на культурные традиции — но и на произвольное их осмысление, включает память и «интеллектуальных», и «развлекательных» жанров, соотносится с «враждебными» друг другу литературными направлениями. В нем прочитывают взаимоисключающие философские концепции, извлекают противоположные «нравственные уроки». В этой романной структуре «внутренний» и «внешний» текст соотносятся парадоксально: мир первичного и правдоподобного текста оказывается вторичным, мнимым, иррациональным, а вторичный и легендарный текст, наоборот, содержит первооснову, подлинную сущность мира. В построении романа и его повествовании актуализированы и диалог и — отсутствие диалога; и разнообразие и упорядоченность речевой организации; и протеический, «обманный», и цельный, «истинный» дискурс; и серьезная и карнавальная традиции; и архаические и новейшие элементы романного жанра.

«Мастер и Маргарита» — роман, демонстрирующий свою словесную оболочку и рефлексирующий по поводу слова, собственной повествовательной организации. И именно слово во многом определяет специфику этого романа.

И невероятная популярность последнего булгаковского романа, сверхъестественная любовь к нему читателей (феномен «Мастера и Маргариты») едва ли наполовину объяснимы тем, что принято называть «содержанием», хотя бы и самым богатым — вечным, современным, интригующим, философским, культурно насыщенным и поданным в «двойной: кодировке» (элитарной и массовой). Во многом успех романа определяется речью, всегда узнаваемым булгаковским стилем.

Как построено повествование, разрываемое множеством «социальных» и «культурных» («литературных») языков и все же сохраняющее романную целостность? Какой образ мира в таком повествовании оформляется? Какой образ романа создается в итоге такого повествования?

Чтобы это выяснить, предстоит решить следующие задачи:

— выделить интонационно-стилистические пласты, взаимодействующие в «Мастере и Маргарите»,

— выявить в каждом из таких пластов переплетающиеся голоса «повествователей в масках» или без них,

— определить базовый принцип существования повествователя в тексте,

— выяснить, как соотносятся повествователи между собой,

— определить принципы взаимодействия слова повествователей и героев, а также функции речи героев в создании повествовательной структуры романа.

Результатом такого исследования предполагается прояснение не только «феномена» «Мастера и Маргариты», но и самого феномена выстраивания, выращивания органического целого из хаотического речевого материала, данного жизнью и литературой.

Примечания

1. Например: Горелик Г. Воланд и пятимерная теория поля // Природа. 1978. № 1.

2. См., например: Макарова Г., Абрашкин А. Откуда взялась банда Воланда? // Молодая гвардия. 1994. № 7. С. 225—234.

3. Шиндель А. Пятое измерение // Знамя. 1991. № 5. С. 193—208.

4. Выделяется шокирующей оригинальностью: Барков А.Н. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение. Киев, 1994.

5. Например: Мягков Б. Булгаковская Москва. М., 1991.

6. См.: Агеносов В.В. Богословы об использовании библейских мотивов в литературе XX века // Реферативный журнал. Социальные и гуманитарные науки. Отечественная литература. Серия 7. Литературоведение. 1994. № 1. С. 104—113.

7. См.: Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. Т. 5. Комментарий В.Я. Лакшина. Также: Михаил Булгаков: Современные истолкования. К 100-летию со дня рождения. М., 1991.

8. Чудакова М. Указ. соч. Лесскис Г.А. Указ. соч. См. также: Трубецкова Е.Г. «Текст в тексте» в русском романе 1930-х годов XX века. Дисс. ... канд. филол. наук. Саратов, 1999. С. 120—122.

9. М.О. Чудакова писала: «У нас Булгаков ни на что не похож — исчез фон для сравнения» Теперь такой фон появился». Сама Чудакова, приводя в пример «Фанданго» А. Грина и «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» А. Чаянова (где, кстати, рассказчика зовут Булгаков), пишет о том, что «фигура «иностранца» как сюжетообразующего героя» и «иностранное» как «дьявольское» (отождествление... сильно оживившееся в самом начале 1920-х годов)» нередко встречались в первоначальной советской литературе (Чудакова М. Указ. соч. С. 390). А. Вулис сравнивает «Мастера и Маргариту» с зеркальными романами Чаянова (Вулис А. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита». М., 1971). «Чудакова и Брагинская говорят о близости текста с «Сожженным романом» Голосовкера, А. Жолковский прослеживает диалог «Собачьего сердца», «Зависти» Олеши и «Мастера и Маргариты»; о связи с замятинских! «Драконом» говорит Э. Эндрюс. Проводятся параллели между «Мастером и Маргаритой» и «Доктором Живаго» (М. Чудакова)...» (Трубецкова Е.Г. Указ. соч. С. 116) Также проводятся параллели с «орнаментальной прозой» (см.: Кожевникова Н.А. О типах повествования в советской прозе // Вопросы языка современной русской литературы. М., 1971. С. 97—163; Измайлов В.С. Повтор смысла как черта орнаментальной прозы («Мастер и Маргарита») // Структура, семантика и функционирование в тексте языковых единиц. М., 1995. С. 155—164; Измайлов В.С. Художественное время в орнаментальной прозе («Мастер и Маргарита») // Русский язык: история и современность. М., 1995. С. 166—177). Жорж Нива сопоставляет «Мастера и Маргариту» с «Даром» Набокова» (Нива Ж. Два «зеркальных» романа 1930-х годов. «Дар» В. Набокова и «Мастер и Маргарита» М. Булгакова // La letteratura Russa del Novecento. Napoli, 1990. P. 95—105). По мнению С. Максудова, нереальность реальности, условность и театральность происходящего роднят булгаковский роман с «Приглашением на казнь» и, шире, позволяют включать «Мастера и Маргариту» в контекст модернистской литературы (Кафка, Камю, Сартр, Джойс) (Максудов С. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» как театральное представление // Театральная жизнь. 1991. №№ 19, 21).

10. Заборовский А.П. Основные формы бытования пушкинской традиции в романе Михаила Булгакова Мастер и Маргарита // Теория и практика преподавания российской словесности. В. 7. М., 1995. С. 55—65; Солоухина О. Образ художника и время. Традиции русской литературы в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» // Москва. 1987. № 3. С. 173—181; Эрастова А.В. Традиции философского романа Достоевского в прозе Михаила Булгакова («Братья Карамазовы» и «Мастер и Маргарита»). Дисс. ... канд. филол. наук. Н. Новгород, 1995; Вайскопф М., Толстая Е. Москва под ударом, или Сатана на Тверской («Мастер и Маргарита» и предыстория мифологического «московского» текста) // Литературное обозрение. 1994. № 3—4. С. 87—90.

11. Золотоносов М. Из жизни карандашей // Литературная газета. 1993. 21 июля; Мошинская Р. Роман ужаса, Или за что наказан Варенуха // Книжное обозрение. 1999. № 28. С. 23.

12. Сазонова Л.Н., Робинсон М.А. Миф о дьяволе в романе Михаила Александровича Булгакова «Мастер и Маргарита» // Труды отдела древнерусской литературы. СПб., 1997. В. L. С. 769—784.

13. О «Божественной комедии» как объекте релятивизации и эстетической игры в «Мастере и Маргарите» пишет: Крючков В.П. «Мастер и Маргарита» и «Божественная комедия»: к интерпретации эпилога // Русская литература. 1995. № 3. С. 225—229.

14. Наиболее полное исследование: Бэлза И.Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст-78. М., 1978. С. 156—248; о полемике со всеми источниками: «Фаустом», Достоевским, с дуализмом богомилов и манихейцев см. также: Зеркалов А. Воланд, Мефистофель и другие: заметки о теологии «Мастера и Маргариты» // Наука и религия. 1987. № 8. С. 49—51. № 10. С. 27—30.

15. О том, что «Мастер и Маргарита) имеет истоки в философии гностицизма «с его идеей богочеловека и богоискательства, дуализма духа и материи, с антиномией двух космических принципов добра и зла, мира материального и духовного...» (С. 119), пишет: Микулашек М. Философская и мифологическая энигма «Мастера и Маргариты» // Русская литература XX в.: направления и течения. В. I. Екатеринбург, 1992. С. 116—127.

16. Бологова М.А. Творческая рефлексия и проблема «неотрадиционализма» в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» // Проблемы литературных жанров: Материалы IX международной научной конференции, посвященной 120-летию со дня основания Томского госуниверситета. Томск, 1999. Ч. 2. С. 165—168. Приведем здесь отчасти анализ, благодаря которому она приходит к своим выводам: «Мастер следует восприятию мира, свойственному для романтического художника, и не видит «кода» Маргариты, ср. возможность двойной интерпретации его метафоры «любовь — острый нож»: романтический рок и сказочный ножичек, которым царевна метит умного героя... У нее «сказочное» восприятие мира: луна с коньком-горбунком, волшебный глобус... Хотя она пытается осмыслить свою жизнь и в других «жанрах», они отвергаются по ходу действия как ложные: «поэзия» (случай с Николаем Ивановичем, ритмизованная проза после мази), лирика (записка мужу), трагедия, драма (в диалоге с Азазелло). В финале очевидная литературность создаваемого ею текста... не препятствует переходу этого текста в миф...

Главная особенность «поэтики» Фагота та, что он во все стремится внести вариативность (само имя выделяет его из рифмованного двустишия: Коровьев — Фагот, Азазелло // Бегемот, Гелла... Его проделки — это буквальная реализация поговорок с их искажением. «Хоть караул кричи» с Иваном, «устами младенца глаголет ложь» с Бенгальским, «снявши голову по волосам не плачут»... Он дает остраняющую интерпретацию событиям... В описании писательского дома ... Достоевский («бездны») уравновешивается заурядными Панаевым и Скабичевским, и здесь еще один «выверт» Коровьева: эти писатели составляют не пару, как Бегемот с Коровьевым, а «тройку» — Панаевых было два».

17. Одно из первых подобных исследований в русском литературоведении, и одно из самых глубоких, полных и, главное, соотносящих проблему интертекстуальности с другими проблемами: Гаспаров М.Л. Из наблюдений над мотивной структурой «Мастера и Маргариты» // Даугава. 1988. № 10, 11, 12. 1989. № 1. Подробный обзор интертекстуальных исследований творчества Булгакова приведен в диссертации Е. Яблокова (С. 8—11).

18. См.: Балонов Ф. Quod scripsi, scripsi: vivos voco, mortuos plango // НЛО. 1997. № 24. С. 59—72; Жемчужный И.С. «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова: текст и подтекст // Культура и текст: Литературоведение. СПб., Барнаул, 1998. Ч. 1. С. 177—186; Щербаков А.Е. Цитатный потенциал ершалаимских глав романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Вопросы новой и новейшей русской литературы. Кафедральные записки кафедры истории русской литературы МГУ. М., 2000. С. 115—123. (Общий вывод: произвольность в выборе цитат, непременная модифицированность цитат по сравнению с первоисточником.)

19. «...бриколаж, которым занимался писатель Булгаков, был призван создать образ абсурдного... мира, обессмысленной культуры» (Золотоносов М. «Сатана в нестерпимом блеске...»: о некоторых новых контекстах изучения Мастера и Маргариты // Литературное обозрение. 1991. № 5.)

20. «В итоговом романе Михаила Булгакова не литература отражает жизнь, а жизнь разыгрывается по литературному сценарию... Жизнь превращается в сценическую декорацию... представление, где главным героем оказывается литература)) (Иваньшина Е.А. Автор — текст — читатель в творчестве М. Булгакова 1930-х годов. Дисс. ... канд. филол. наук. Воронеж, 1998. С. 227.)

21. Яблоков Е.А. Указ. соч. С. 393.

22. Чтобы своеобразие булгаковского романа предстало наглядно, стоит лишь привести — списком — варианты определения жанра «Мастера и Маргариты». Количественно лидирует термин «мениппея» («мениппова сатира»), все 14 признаков (или только часть признаков) которой находят в романе: Э. Проффер, Л. Милн, А. Вулис, В. Немцев, А. Казаркин и другие. Далее следуют: философский роман, историко-фантастический роман, авантюрный роман, готический роман с сюрреалистическими вкраплениями, «роман прежде всего сатирический», сатирическая утопия, комическая эпопея, космическая мистерия, трагигротеск, гротеск-мистерия, лирико-философская поэма в прозе, роман-миф, «роман в романе», гностическая аллегория.

23. По-видимому, изучение булгаковских произведений с точки зрения «творческого метода» (принципов пересоздания реального мира в художественный) дает немалый эвристический эффект — позволяет понять семантику и концептуальную значимость необычных, «странных» булгаковских образов, приемов и выражений.

24. Яновская Л. Творчество Михаила Булгакова. М., 1983.

25. Метченко А. О социалистическом и критическом реализма // Москва. 1967. № 6. С. 197.

26. Немцев В.И. Указ. соч. С. 107.

27. Белобровцева И., Кульюс С. «Бывают странные сближенья...»: «Мастер и Маргарита» — постмодернистский роман? // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. Tartu, 1996. С. 375—381.

28. В «Мастере и Маргарите» «романтизм предстает как полумистическое движение, которое, не будучи конформным религии, использует ее язык с целью осуществить проникновение в высшую реальность» (Кертис Дж. Романтическое видение // Лит. обозрение. 1991. № 5. С. 28).

29. Казаркин А.П. Типы авторства в романе Михаила Булгакова Мастер и Маргарита // Творчество Булгакова. Томск, 1991. С. 11—27. См. также: Ладыгин М.Б. «Мастер и Маргарита» и традиция романтического романа // Типология и взаимосвязи в русской и зарубежной литературе. Красноярск, 1981. С. 109—129.

30. Менглинова Л. (Гротеск в романе Михаила Булгакова Мастер и Маргарита // Творчество Михаила Булгакова. Томск, 1991. С. 49—78): «Принципы создания универсальной модели мира в булгаковском романе внешне совпадают с романтическими, но булгаковская концепция мира принципиально полемична романтической» (С. 56), так как для романтизма «конечная цель, смысл и основные этапы профанной истории... обусловлены... вечностью, вечностью контролируются и к вечности устремлены» (С. 57), Булгаков же, хоть и создает «универсализацию советской ситуации... по канонам романтической системы, с помощью образно-символических аналогий» (система персонажей-двойников, параллелизм этапов евангелического сюжета и московского), все же исходит из «установки на причинно-следственную трактовку действительности... социологизирует профанную историю» (С. 75), насыщая фантастические ситуации приметами конкретно-исторического хронотопа — 30-х годов. См. также: Менглинова Л.Б. Романтическая традиция в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Проблемы литературных жанров: Материалы IV межвуз. науч. конференции 7—9 декабря 1988 г. Томск, 1990. С. 142—144.

31. Барковская Н.В. Мотив грозы в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Русская литература XX века: направления и течения. Екатеринбург, 1992. С. 127—131.

32. Об этапах осмысления «Мастера» в советское время, о бурных дискуссиях по поводу его концепции в целом, а также отдельных образов (в советское время особенно спорными казались образы Мастера, Пилата и Маргариты, в сторону Иешуа, Воланда и Бездомного акценты сместились несколько позже) см.: Михаил Булгаков: Современные истолкования. К 100-летию со дня рождения. М., 1991.

33. Систематизация различных нравственно-философских трактовок «Мастера и Маргариты» проводится М.И. Бессоновой. (Бессонова М.И. Лейтмотив как форма выражения авторской позиции в романе Булгакова «Мастер и Маргарита», дисс. ... канд. филол. наук. М., МПГУ, 1996) В этом плане многообразие осмысления образов центральных персонажей просто поражает. Количество вариантов оценок (приведены лишь полюса): для Мастера — 4 (идеальный художник / безвольный человек), для Маргариты — 2 (идеал любви / ведьма, погубившая мастера), для Ивана Бездомного — 2 (познает истину / не познает истину), для Пилата — 4 (воплощение: бесчеловечности власти / практического разума), для Иешуа — 4 (носитель: истины / ошибочной теории), для Воланда — 6 (среди них нет ни одной пары оппозиций, каждая противоречит каждой).

34. Лакшин В.Я. О прозе Булгакова и о нем самом // Лакшин В.Я. Вторая встреча. М., 1984. С. 409—416.

35. Виноградов И. Завещание Мастера (Виноградов И. По живому следу (духовные искания русской классики). М., 1987. С. 335—381): Булгаков близок к философии экзистенциализма («человек ответственен»); главное основание вывода — то, что Иешуа показан просто человеком, так как «в системе миросозерцания, устраняющего... возможность... воздействий на жизнь со стороны иного мира, единственную возможную альтернативу мировому злу, которое имеет не потустороннее, а земное происхождение, можно искать тоже лишь в сфере чисто человеческих возможностей» (С. 370).

36. Бэлза И.Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст-78. М., 1978. С. 156—248; Лекманов О. О чем написан роман «Мастер и Маргарша» // НЛО. 1998. № 24. С. 75—91.

37. Булатов М.О. Нравственно-философская концепция романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» дисс. ... канд. филол. наук. М., МГПУ, 2000 (Здесь же философия Булгакова сопоставлена с даосизмом).

38. Бродский М.А. «Мастер и Маргарита» — антибиблия XX века? // Русская словесность. 1997. № 6. С. 30—35 (Воланд олицетворяет идеальную власть, Иешуа — идеального человека); Кораблев А.А. Тайнодействие в «Мастере и Маргарите» // Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 35—57.

39. Вахитова Т.М. Проблема власти в «Мастере и Маргарите» // Творчество Булгакова. СПб., 1994. С. 74—90 (дуалистическая сущность власти воплощена в образах Пилата и Воланда); Киселева Л.Ф. Диалог добра и ала в «Мастере и Маргарите» // Филологические науки. 1991. № 6. С. 3—11.

40. Автор воспроизводит мир «как отвлеченную художественную игру, как театр», «стоит на позициях чистого художника», для которого вещь замещается именем (Чедрова М. Христианские аспекты «Мастера и Маргариты» // Новый журнал. Нью-Йорк. 1985. № 160. С. 175—183).

41. Ионин Л.Г. Две реальности «Мастера и Маргариты» // Вопросы философии. 1990. № 2. С. 44—55. (Мир Воланда построен так, что в своих характеристиках совпадает с миром идеального научного теоретизирования.)

42. «Воланд... — это сама жизнь, выражение некоей изначальной субстанции ее... Воланд безусловно несет в себе и начало зла. Но только в том смысле, в каком олицетворением его является сам хаос, сама могучая ночь творенья... Воланд... выражение самой диалектики жизни... И в этом смысле он находится как бы по ту сторону добра и зла...» (Утехин Н.П. Исторические грани вечных истин («Мастер и Маргарита» М. Булгакова) // Современный советский роман: философские аспекты. М., 1979. С. 220); «Воланд в романе показан... как не принимающий решений... У него нет своей позиции, с которой можно их принимать, то есть вовлекаться в эмоционально-волевую сферу... Он поступает в соответствии с необходимостью, лежащей вне его. В Воланде заключена олицетворенная сущность Универсума. Оттого Хаос, воплощаемый через этот образ, больше похож на Космос» (Яблоков Е.А. «Я — часть той силы» (этическая проблематика романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Русская литература. 1988. № 2. С. 19).

43. Например, образы света, основанные на мифологическом, библейском, фольклорном, философском, литературном подтексте (и трансформирующиеся не только в «Мастере и Маргарите», но и на протяжении всего творчества Булгакова) (Воротынцева Т.А. Образы-символы света в прозе Михаила Булгакова. Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. М., 2000.) А также: Кривонос В.Ш. Мотив «заколдованного места» в «Мастере и Маргарите»: (к проблеме авторской позиции Михаила Булгакова) // Проблемы автора в художественной литературе. Ижевск, 1993. С. 151—163; Бессонова М.И. Лейтмотив как форма выражения авторской позиции в романе Булгакова «Мастер и Маргарита», дисс. ... канд. филол. наук. М., МПГУ, 1996.

44. См.: Гаспаров М.Л. Из наблюдений над мотивной структурой «Мастера и Маргариты» // Даугава. 1988. № 10, 11, 12. 1989. № 1.

45. Галимова Е.Ш. Указ. соч. С. 186.

46. Киселева Л. Русский роман советской эпохи: судьбы «большого стиля» дисс. ... докт. филол. наук. РАН, ИМЛИ, 1992. С. 242—245 (или: Киселева Л.Ф. Прочтение содержания сквозь призму фор-мы // Методология анализа литературного произведения. М., 1978. С. 230).

47. Немцев В.И. Указ. соч. С. 111.

48. Трубецкова Е.Г. «Текст в тексте» в русском романе 1930-х годов XX века. Дисс. ... канд. филол. наук. Саратов, 1999. С. 122. А также дискуссию о композиции романа см.: Два «возвращенных» романа («Мастер и Маргарита» и «Чевенгур») // Русская литература в зарубежных исследованиях 1980-х годов. М., 1994. С. 129—135 («Трехчастную» композицию отстаивает Э. Проффер, «двухчастную» — Э. Бэррет, В. Тарановская-Джонсон).

49. Нива Ж. Указ. Соч. С. 97.

50. Лотман Ю.М. Текст в тексте. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. М., 1992. С. 158—159. Об этом см. также: Лесскис Г.А. Указ. соч. С. 265.

51. Трубецкова Е.Г. Указ. соч. С. 200.

52. Бэлза И.Ф. Указ. соч.

53. Михаил Булгаков: Современные истолкования. К 100-летию со дня рождения. М., 1991. С. 176.

54. Яблоков Е.А. «Я — часть той силы...» (этическая проблематика романа М. Булгакова «Мастер и Марга-рита» // Русская литература. 1988. № 2. С. 27.

55. См.: Ребель Г.М. Романы М.А. Булгакова «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита» в свете проблемы автора / Диссертация на соискание степени канд. филол. наук. Пермь, 1995. С. 128—180.

56. Яблоков Е.А. Проза Михаила Булгакова: структура художественного мира. М., 2001.

57. О философском осмыслении проблем слова у Булгакова см. также: Иваньшина Е.А. Автор — текст — читатель в творчестве М. Булгакова 1930-х годов. Дисс. ... канд. филол. наук. Воронеж, 1998. (понимание Слова как особой реальности).

58. Например, словесное оформление «фельетонного» героя-рассказчика (Орлова Е.И. Автор-рассказчик-герой в фельетонах М.А. Булгакова 20-х годов // Филологические науки. 1981. № 6. С. 24—29). А также: Горелов А.А. Устно-повествовательное начало в прозе Михаила Булгакова // Творчество Михаила Булгакова: Исследование. Материалы. Библиография. СПб., 1995. Кн. 3.

59. Земская Ю.Н. Динамика взаимодействия категории времени и пространства в дискурсе персонажа: Антропоцентрический аспект (на материале «Мастера и Маргариты»): дисс. ... канд. филол. наук. Барнаул, 1997; Измайлов В.С. Семантика выражений со словом «черт» в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» // Семантические и грамматические аспекты предикации в современном русском языке. М., 1998. С. 95—101; Сеничкина Е.П. Актуализатор высказывания «почему-то» и его роль в художественном тексте (на материале «Мастера и Маргариты») // Художественная речь: общее и индивидуальное. Межвузовский сб. науч. тр. Куйбышев, 1988. С. 78—97.

60. Винокур Т.Г. Первое лицо в драме и прозе Булгакова // Очерки по стилистике художественной речи. М., 1979. С. 50—65. На основе анализа соотношения первого и третьего лица ученый приходит к выводу о коренном парадоксе булгаковского повествования: «Первые лица плана содержания замаскированы под третье лицо плана выражения» (С. 55), то есть при формально безличном повествовании авторская субъективность выражается «глубоко личной перспективой повествования».

61. В книге В.В. Химич «Странный реализм Булгакова». Для автора исследования задачей стало — выявить соотношение между хаосом и упорядоченностью, между релятивизмом и устойчивостью в художественном мире Булгакова, и под этим углом зрения изучается словесное оформление романа.

62. В.И. Немцев. Герои как основные выразители авторской позиции в «Мастере и Маргарите» // Немцев В.И. Становление Булгакова-романиста.

63. Ребель Г.М. Указ. соч.

64. Ляхова Е.И. Драматизм личного слова в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Литературный процесс и литературное произведение в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1988. С. 169—176.

65. Н.А. Кожевникова (Язык советского общества в изображении М.А. Булгакова // Лики языка. К 45-летию научной деятельности Е.А. Земской. М., 1998. С. 162—173) исследует историческую обусловленность появления столь многообразной речевой организации, как в «Мастере и Маргарите». Это наглядный пример того, что Бахтин называл «изображением слова... словом же»: новый советский язык изображен как непонятный и мало связанный с реальностью (отражает неаналитическое мышление — политическими ярлыками, штампами, канцеляризмами, заданными речевыми жанрами (анкета, приказ, лозунг, вывеска, расписка, доклад, донос и так далее). Речевому хаосу соответствует и гибкая тактика повествователя и так же построенная речь Воланда), который строит свое слово с оглядкой на изображаемый объект (на речь персонажей, на ситуацию). См. также: Романенко А.П. Роль канцелярской стилистики в построении романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» // Теория текста: лингвистические и стилистические аспекты. Тезисы. Екатеринбург, 1992. С. 52. Или: Романенко А.П. Образ документа в романе «Мастер и Маргарита» // Вопросы стилистики. Саратов, 1996. В. 26. С. 80—93. (Роль документа в повествовании Мастера и Маргариты понимается глобально: вся изображенная Булгаковым советская действительность выстраивается по принципу канцелярии — и подвергается пародированию.)

66. Не откажем себе в удовольствии привести фрагменты исследования: «...автор-повествователь с ловкостью фокусника жонглирует масками-функциями. Объединяет все эти функции единство стиля повествования: сатирико-гротесковый характер образов, экспрессивная выразительность деталей, отчетливо ощутимая авторская усмешка и нагнетаемая всеми дискурсивными и образными средствами атмосфера ужаса и тайны. Повествовательная композиция этих глав передает стремление автора заинтриговать читателя... «Воландовские» черты характера повествователя в сатирических главах прямо связаны с функцией образов «нечистой силы» в романе: так же, как Воланд и его помощники, повествователь выступает в роли «соблазнителя», «проявителя» и «обвинителя» персонажей «московских» глав. ...подхватывая и продолжая прямую речь Мастера, голос автора-повествователя сохраняет его речевую манеру... взволнованную интонацию, искренность, романтическую возвышенность и некоторую архаичность стога...»

В евангельских главах «важнейшей художественной задачей... было создание образа скриптора, являющегося современником описываемых им событий... Основным модусом повествования, как и в других микророманах «Мастера и Маргариты», является картинный, причем события показаны из ракурса неперсонифицированного безличного повествователя... с помощью обилия пластических образов и точных деталей, поданных не как экзотические, а как вполне обыденные, будничные, автор пытается избежать впечатления о фантастичности позиции повествователя» (Указ. соч. С. 192—199).

67. Белобровцева И., Кульюс С. Роман «Мастер и Маргарита»: Диалогическое слово в романе // Булгаковский сборник. В.Ш. Таллинн, 1998. С. 89—99.