2.2. Женское начало и эстетика иррационального

Ещё один традиционный вариант художественного воплощения иррационального измерения реальности — обращение к женской стихии.

Связь женского и иррационально-мистического укоренена в самых древних мифологических представлениях. В фольклорных представлениях о магически-ведьминском женское начало оценивается амбивалентно, в средневеково-христианском толковании — по преимуществу негативно (женщина как «сосуд греха»). Именно к такого рода имеющим архаическую глубину представлениям во многом восходит образный ряд обнаженного женского тела в шабаше на Лысой горе или на бале сатаны в «Мастере и Маргарите».

Существенную роль играет категория иррационально-мистической «вечной женственности» в софиологии русской религиозной философии рубежа XIX—XX вв.

В русской литературе мы видим героинь Грибоедова, Тургенева, Достоевского, Толстого, которые являются прямым воплощением живой стихии самой реальности, не подчиняющейся разуму, который олицетворяет герой-мужчина. Хромоножка в «Бесах» Достоевского молится «матери сырой земле», I-330 в романе Замятина «Мы» олицетворяет творческий хаос жизни, позитивно воспринимаемый сторонником «скифства» Замятиным и выступающим здесь альтернативой мертвенности рациональной утопии. Ряд таких примеров можно продолжать бесконечно.

М.А. Булгаков учитывает эту традицию осмысления женского начала. Особенно важен в этой связи Гёте, одним из первых озвучивший формулу «вечная женственность» во второй части «Фауста».

Как известно, трагедия Гёте «Фауст» оказала огромное влияние на роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Здесь стоит отметить, что Булгаков был знаком не только с текстом Гёте, но и являлся большим поклонником оперы «Фауст», которую неоднократно посещал (об этом пишет Е.А. Земская¹).

Гётевский эпиграф к роману отсылает нас к инфернальному-демоническому аспекту иррационального, но в этом разделе для нас важнее совпадение имён главных героинь, спутниц центрального героя: Гретхен у Гёте — это уменьшительно-ласкательный немецкий вариант имени «Маргарита». Причём у Булгакова роль героини существенно возрастает, она в некотором смысле даже весомее Мастера и именно она, в отличие того, что мы видим у Гёте, заключает сделку с дьяволом: «Куда больше сходства у булгаковской Маргариты с Фаустом: договор с дьяволом, возвращенная молодость, полеты, участие в шабаше, что позволило некоторым исследователям именно ее называть «русским Фаустом». А гетевская Маргарита (Гретхен) если с кем-то и схожа в романе «Мастер и Маргарита», то скорее с Фридой, такой же бедной, соблазненной и обманутой убийцей своего ребенка»². И действительно, Маргарита-Гретхен в трагедии Гёте — это девушка, которая не приемлет и опасается темной, дьявольской силы, присутствие которой она тонко ощущает рядом с Фаустом:

В чем ваше кумовство?
Как можешь ты терпеть его?
Никто еще во мне так живо
Не возбуждал вражды брезгливой,
Как твой противный компаньон³.

Маргарита в романе Булгакова, напротив, не боится Воланда и его свиты. Она свободно ведет беседу с Азазелло, хоть и замечает: «Совершенно разбойничья рожа!»⁴. Но потом, осознав то, что незнакомец владеет информацией о Мастере, соглашается сотрудничать с ним, хотя это происходит скорее благодаря сильнейшему желанию узнать о судьбе Мастера хоть что-нибудь, независимо от того впечатления, что производит подручный Воланда. Тем не менее, какой-то глубинной неприязни по отношению к демону у Маргариты нет, напротив, потом, когда она использует его крем, ее отношение к личности с «совершенно разбойничьей рожей» изменится к совсем положительному: «Милый, милый Азазелло!»⁵.

Из вышесказанного следует вопрос: есть ли у булгаковской Маргариты такой объект, что в ней бы «возбуждал вражды брезгливой», как Мефистофель в душе Гретхен? Такими персонажами для неё становятся враги мастера: «— А вы, как я вижу, — улыбаясь, заговорил рыжий, — ненавидите этого Латунского! [Маргарита Николаевна!] — Я еще кой-кого ненавижу, — сквозь зубы ответила Маргарита, — но об этом неинтересно говорить»⁶.

В образе Латунского явственно просматривается фигура реального критика, современника Булгакова по фамилии Орлинский. В переписке автора «Мастера и Маргариты» не раз встречается фамилия этого человека и связанный с ним конфликт. «В архиве М.А. Булгакова хранятся три списка критиков и писателей, причастных в той или иной мере к травле Булгакова. Списки составлены самим Булгаковым с участием Елены Сергеевны. Приводим их полностью, без какой-либо корректировки. Первый из них — «Список врагов М. Булгакова по «Турбиным» — включает следующих лиц: Авербах, Киршон, Пикель, Раскольников. Ф. Ф., Кольцов М., Фурер, Сутырин, Пельше, Блюм В.И., Лиров, Горбачев, Орлинский А., Придорогин А., Ян Стэн, Нусинов, Якубовский, Загорский М., Каплун В., Рокотов Т., Маллори Д., Влад. Зархин, Кут Я., Алперс Б., Вакс Б., Масленников Н., Попов-Дубовской, Гроссман-Рошин, Литовский О., Безыменский, Бачелис»⁷. В списке множество имен, однако именно Орлинскому Булгаков адресует свои слова выступая в театре Мейерхольда 7 февраля 1927 года (в это время в театре состоялся диспут по поводу постановки пьесы «Дни Турбиных»).

Подобно реальному критику Орлинскому, персонаж «Мастера и Маргариты» Латунский представляет собой собирательный образ всего литературного общества, не принимающего работы автора, критикующего её. Как было сказано выше, список врагов Булгакову помогала составлять Елена Сергеевна, в которой многие исследователи явно видят источник вдохновения для писателя, создавшего образ Маргариты. Л.М. Яновская в работе «Творческий путь Михаила Булгакова» пишет: «Она верила в его гений, и, наверно, это было важно, когда пьесы снимались со сцены и проза укладывалась в «красный шифоньер» и круг друзей становился все уже... «Он классик, он давно классик!» — страстно и яростно говорила мне Елена Сергеевна в начале 60-х годов, когда звезда признания Булгакова едва начала всходить. И что-то в этом духе она говорила ему всегда. Мне слышится ее интонация в пьесе «Адам и Ева», в том месте пьесы, где Ева говорит о Ефросимове: «Он гений!» — и Ефросимову: «Ты гений...» И за строками романа «Мастер и Маргарита»: «Она сулила славу, она подгоняла его...» — тоже просвечивает ее образ»⁸.

Для завершения разрабатываемой теории следует обратиться к персонажу Латунскому, как к олицетворению всего МАССОЛИТа, которому противостоит Маргарита. Именно МАССОЛИТ в романе становится символом обмана, подлога, символом бюрократической системы, в которой такому писателю, как Мастер места нет (Так себя видит и Булгаков в современном ему обществу, полному критиков, подобных Орлинскому). Здесь стоит вспомнить повесть «Дьяволиада», в которой бюрократическая система показана как сила дьявольская.

Маргарита у Булгакова без антипатии относится к Воланду, но предельно враждебна к другому воплощению дьявольски-абсурдного: социальной системе, идеологическим служителям режима в мире литературы. Это позволяет вновь увидеть параллель булгаковской Маргариты и гётевской Гретхен, которая испытывает чувство вражды к подлому обманщику Мефистофелю.

Булгаков в своем романе показывает, что в XX веке роли лжецов и подлецов теперь не принадлежат инфернальным сущностям, их приняла на себя бюрократическая система, символом которой в романе является МАССОЛИТ. Так можно говорить о том, что булгаковская Маргарита все-таки не взяла на себя роль Фауста, потому что пошла на сделку с Воландом, но осталась ближе к образу Гретхен, не терпящей лживого Мефистофеля, представителя темных сил, так как и роль этих самых сил в XX веке взяли на себя другие.

Конфликт рационального и иррационального в этом случае приобретает многослойную и запутанную форму: социальная система, идеология режима в целом представляют рациональное измерение: «день», «явь», а Маргарита иррациональна и принадлежит «ночи» и «сну». Но в этом столкновении социальное приобретает бесчеловечно-инфернальные черты, подчиняется принципам сатирического гротеска. Социальное объявляет себя рационально-дневным по принципу самозванства, на самом деле оно воплощает все негативные стороны иррационального.

Гетевская Гретхен говорит Фаусту: «Ко всем и ко всему питаю я любовь»⁹, (в переводе Пастернака: «Я с прочими людьми в ладу...»¹⁰). Эта исключительно женская черта свойственна и булгаковской Маргарите.

Чистота и искренность ее побуждений восхищают даже Воланда с его свитой, ведь хоть она и громит квартиру Латунского, от серьезной мести все же отказывается: «А зачем же было самой-то трудиться? — спросил Воланд. — Разрешите мне, мессир! — вскричал радостно кот, вскакивая. — Да сиди ты, — буркнул Азазелло, вставая, — я сам сейчас съезжу... — Нет! — воскликнула Маргарита. — Нет, умоляю вас, мессир, не надо этого!»¹¹.

Совершая погром в квартире критика Латунского, Маргарита нечаянно пугает мальчика, живущего по соседству, ее настрой тут же меняется и она пытается исправить свою оплошность: «— Не бойся, не бойся, маленький, — сказала Маргарита, стараясь смягчить свой осипший на ветру преступный голос, — это мальчишки стекла били»¹². Маргарита с трепетом относится к напуганному ею ребенку, пытаясь его успокоить, она раскрывает свои потаенные чувства: «была на свете одна тетя... И у нее не было детей и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая...»¹³, рассказывает она «сказку» засыпающему мальчику. Эти слова вновь возвращают нас к образу гётевской Маргариты, которая, находясь в заточении, произносит следующие слова:

Сейчас пойду, лишь миг отсрочь!
Я б грудью покормила дочь.
Мне дали ночь проплакать с нею,
А утром отняли, злодеи,
И говорят, — мои дела,
Сама-де в лес ее снесла,
Как в сказке есть про двух малюток.
Я вся дрожу от этих шуток
И оттого невесела¹⁴.

В данном контексте образ Маргариты-Гретхен сближается с образом булгаковской Фриды, ведь далее у Гёте:

Усыпила я до смерти мать,
Дочь свою утопила в пруду.
Бог думал ее нам на счастье дать,
А дал нам на беду¹⁵.

В романе Булгакова Маргарита, услышав историю Фриды, тут же встает на ее сторону, возмущаясь, почему же нет среди гостей Воланда отца ребенка. И по окончании бала, когда у нее появляется возможность исполнить свою мечту — узнать о мастере, она вместо этого просит простить Фриду. Этим Булгаков пытается показать не только то, как понимает Маргарита эту несчастную женщину, но и символически демонстрирует искупление гётевской Маргариты, которая по сюжету «Фауста» получает спасение от Господа.

Но у Булгакова лишь Маргарита способна на такой поступок, лишь она понимает всю боль, что чувствует Фрида, и только через нее приходит прощение и спасение. А в заключении романа Маргарита просит прощения и для Понтия Пилата. Булгаков показывает своему читателю, что спасение возможно лишь с помощью женского начала. Такая трактовка женственности роднит булгаковский роман с идеями русского религиозного философа В.С. Соловьёва о вечной женственности и софийности, так как Маргарита, прощая Пилата, принимает на себя роль той самой «Софии премудрости Божией», о которой пишет Соловьёв. Через нее в романе происходит единение и умиротворение: «Полная же реализация, превращение индивидуального женского существа в неотделимый от своего лучезарного источника луч вечной Божественной женственности, будет действительным, не субъективным только, а и объективным воссоединением индивидуального человека с Богом, восстановлением в нем живого и бессмертного образа Божия»¹⁶.

Такова Маргарита Булгакова. Она совершенно по-женски иррациональна, как в случае с погромом в квартире критика, она загадочна в разговоре с Азазелло, становится фигурой мистической во время полета, а на балу к этому добавляется как королевская стать, так и умение слушать и прислушиваться. Маргарита часто проявляет свою стихийную, природную сущность, что роднит ее с Гретхен Гёте. В ней отражается образ Елены Сергеевны Булгаковой, которая помогала автору справиться с волной критики. И непременно Маргарита воплощает в романе ту самую вечную женственность и Софийность, о которой говорил Гёте (эта проблематика развита в русской софиологии, в частности у В.С. Соловьёва). Вобрав в себя столько различных идей и образов, Маргарита Булгакова по праву является одной из самых важных и запоминающихся женских персонажей в русской и мировой литературе.

Примечания

1. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет. — М., 2004. — С. 82.

2. Кораблев А.А. Две Маргариты (об интертекстуальных проекциях в романе М.М. Булгакова «Мастер и Маргарита») // Античность — Современность (вопросы филологии). — Вып. 5. — Донецк: ДонНУ, 2017. — С. 42—49.

3. Гёте И.В. Фауст: Трагедия / И.В. Гете; пер. с нем. Б. Пастернака; под общ. ред. А. Аникста и Н. Вильмонта; коммент. А. Аникста // Гете, И.В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2. — М.: Худож. лит, 1976. — С. 72.

4. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 т. Т. 9. Мастер и Маргарита. — М.: ГОЛОС, 1999. — С. 361.

5. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 т. Т. 9. Мастер и Маргарита. — М.: ГОЛОС, 1999. — С. 369.

6. Там же. — С. 361.

7. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 т. Т. 10. Письма. — М.: ГОЛОС, 2000. — С. 202.

8. Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. — М.: Сов. писатель, 1983. — С. 209.

9. Иоганн Вольфганг Гете. Фауст (пер. Н. Холодковский) [Электронный ресурс]. URL: http://lib.ru/POEZIQ/GETE/faust_holod.txt

10. Гёте И.В. Фауст: Трагедия / И.В. Гете; пер. с нем. Б. Пастернака; под общ. ред. А. Аникста и Н. Вильмонта; коммент. А. Аникста // Гете, И.В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2. — М.: Худож. лит, 1976. — С. 72.

11. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 т. Т. 9. Мастер и Маргарита. — М.: ГОЛОС, 1999. — С. 412.

12. Там же. — С. 375.

13. Там же.

14. Гёте И.В. Фауст: Трагедия / И.В. Гете; пер. с нем. Б. Пастернака; под общ. ред. А. Аникста и Н. Вильмонта; коммент. А. Аникста // Гете, И.В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2. — М.: Худож. лит, 1976. — С. 93.

15. Гёте И.В. Фауст: Трагедия / И.В. Гете; пер. с нем. Б. Пастернака; под общ. ред. А. Аникста и Н. Вильмонта; коммент. А. Аникста // Гете, И.В. Собр. соч.: В 10 т. — М.: Худож. лит, 1976. — Т. 2. — С. 93.

16. Соловьев В.С. Смысл любви [Электронный ресурс]. URL: http://www.magister.msk.ru/library/philos/solovyov/solovv21.htm