В современной рецепции Киевского текста в романе М.А. Булгакова складываются две противоположные его трактовки, обусловленные, в большей мере, идеологическими факторами. С одной стороны, исследователи склонны вывести булгаковский Город за пределы локального текста в космополитическое пространство мира без географических, национальных, конфессиональных границ. Сложившаяся традиция в понимании мистериального творчества М.А. Булгакова рассматривает Киев двояко: как Вечный Город — Иерусалим и одновременно Вечный Город Рим. Данной традиции вторили изображаемые М.А. Булгаковым Золотые ворота, пещеры, Нижний Город, Верхний Город — все, что имелось в описании и Рима, и Иерусалима. Так, М.С. Петровский в статье «Мифологическое городоведение Михаила Булгакова» отмечает: «Киев у Булгакова не в изображении родного города, не в названии киевских реалий, вообще не в «теме», — он в самой структуре мышления писателя, в типологии его творчества... Брался отвлеченный от Киева образ Города и на него накладывались дополнительные цвета и оттенки Иерусалима, Рима, Москвы, Константинополя, извлеченные из Киева же» [Петровский, 1991, с. 28].
Напротив, Я.А. Полищук в статье «Имагологический локус Киева в русской культуре XX века» 2008 года пытается включить булгаковский Киев в сугубо национальную, если не сказать, националистическую точку зрения. Исследователь усматривает в локальном тексте М.А. Булгакова актуализацию темы господства имперской российской власти, что следует, по ее мнению, из факта исключения из топографии Киева элементов новой застройки города европейского типа и акцентирования символов-образов, подтверждающих господство Российской империи, а символы традиционные, национальные оказываются на периферии: и София со звонницей Мазепы, и Лавра, и Киево-Могилянская академия на Подоле [Полищук, 2008, 79].
В статье Полищук Я.А. отмечает, что предметом культа и своеобразной доминантой Города в романе «Белая гвардия» становится памятник святому князю Владимиру Великому, изваянный в Петербурге и установленный царской властью в 1853 году на одном из приднепровских холмов. Автор статьи акцентирует внимание читателя на символике памятника не только как реализации имперского прошлого, державной силы монархического государства, но и милитарного могущества Российской империи, словно забывая, что в руках Святого Владимира не меч, а крест, вменяя в вину автору «Киевского романа» невнимание к великому и в тоже время противоречивому архитектурному прошлому эпохи Ивана Мазепы [Там же, с. 79].
Отмечен в романе и другой сакральный топос Города — Софийский собор, венчающий Верхний город, заложенный Ярославом Мудрым в память победы над печенегами... Его золоченые купола, так же как и сверкающий крест Владимира, несет, кроме своих сакральных значений, еще и древнюю функцию путеводных знаков: многокупольный Софийский собор открывался путнику отовсюду, через какие бы ворота он ни вошел в город.
Полищук Я.А. усматривает в булгаковской топографии Киева нарушение реальных координат геополитического пространства: «Киев — форпост государства в его юго-западной части. Все дороги из Города стремятся вверх, на северо-восток, в «таинственную Москву», даже левый берег называется московским». С другой стороны, открывается «темной скованной лентой» колонизированное пространство, провинция, то есть «седые дороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море» [Там же, с. 79].
Однако, как пишет М.С. Петровский: ««Киевский текст» — ландшафтно-архитектурный, прежде всего «текст» «исторического проспекта», сызмалу вошедший в сознание Михаила Булгакова как определяющая особенность его мира, то есть мира вообще, потому что никакого другого у художника просто нет» [Петровский, 1991, с. 20]. Вместе с тем, М.С. Петровский указывает, что «провинция», по отношению к Городу, означает, как и у киевлянина Николая Бердяева, удаленность от Бога: «провинциально все, что удалено от Бога» [Петровский, 1991, с. 14—32].
Полищук Я.А. упоминает ряд известных культурных деятелей — киевского поэта Владимира Маккавейского и Бенедикта Лифшица, привнесших новое видение топоса города, отличавшееся от булгаковского колоритностью, деликатностью, гармоничностью, и ненавязчивостью авторских характеристик, не замечая, что катастрофическое видение Города в романе М.А. Булгакова обусловлено временем начавшейся гражданской смуты.
В то же время, пытаясь отделить Киев от общей восточнославянской истории и, главным образом, от истории России, Я.А. Полищук невольно смыкается с позицией М.С. Петровского, лишая Киев национальной самобытности. В полном согласии с политической стратегией современной Украины, ориентированной на Европу, Я.А. Полищук пытается противопоставить Московскому Киеву М.А. Булгакова Европейский Киев начала XX века: «город преодолевает провинциальное однообразие XIX столетия, приобретает новые яркие черты, выделяющие его среди других полисов Российской империи» [Полищук, 2008, 73]. Молодые художники переносят на благодатную почву Украины сецессионный стиль Европы, заимствуя западные стили и техники. «Киев... вновь приобретает утраченный когда-то статус метрополии. А художественное воображение поэтов ставит его в один ряд «вечных» городов, органически выражающих судьбы народов и целого человечества, — наряду с Иерусалимом, Римом, Цареградом-Константиноплем, Парижем, не говоря уже о Петербурге и Москве» [Там же, с. 77]. Однако есть и другая оценка этого стиля: Киев этого периода — натиск пародийно-гротесковых представлений.
Так, локальный текст в романе М.А. Булгакова не теряет своей актуальности, становится полем дискуссий, касающихся не только эстетических, но и весьма напряженных политических проблем, требуя как никогда критерия объективности в подходе к предметам искусства.
Предпринятое нами исследование темы Дома и Города в романе «Белая гвардия» в контексте славянской культуры служит, на наш взгляд, достаточно аргументированным опровержением критики Я.А. Полищук. Тем не менее выделяем еще раз основные моменты текста М.А. Булгакова, которые позволяют отвести подозрения украинских критиков в имперских, великодержавных симпатиях писателя. Уже самая безымянность города в романе акцентирует, как мы говорили, архетипические, историко-генетические, общеродовые славянские значения булгаковской концепции. Централизация городского пространства вокруг памятника киевскому князю Владимиру, воздвигнутого русским императором, обусловлена не идеей утверждения мощи русской империи, а естественным его местоположением на самой высокой точке города, и его окрестностей, генерируя поэтическую семантику «мундуса» — центра Города-мира, мировой оси, соединяющей небо и землю. Соположенность громаднейшего «Владимира» с величественным Софийским собором знаменует не мотив Российской империи, а величие мощи православия, объединяющие славянские народы общей историей и верой. В семантику объединения под знаком одной веры несет и памятник Богдану Хмельницкому, стоящему напротив «Старой святой Софии». Той же идее связующих, объединяющих начал Востока и Запада, Украины и России служат два «громадных места» на Днепре.
Вменяемый в вину писателю факт неупоминания в тексте романа таких дорогих сердцу киевлян достопримечательностей, как Лавра, Киево-Могилянская академия и др. связан не с национальными предпочтениями М.А. Булгакова, а с реальным прошлым жизни и деятельности его героев, кадровых офицеров.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |