Позолоченная клетка

Коготок увяз — всей птичке пропасть.

Русская пословица

Возвращение Горького началось с 1928 года, когда его впервые уговорили посмотреть своими глазами на происходящие в стране перемены. Встречали по первому разряду, создав для этого специальную правительственную комиссию. Высланный за Алексеем Максимовичем персональный салон-вагон провёз его по стране, и толпы людей приветствовали писателя на каждой станции, где останавливался поезд, даже если дело происходило среди ночи. В Москве на вокзал приехали члены политбюро и члены ЦК, делегация Художественного театра во главе со Станиславским, писатели.

Состоялась и личная встреча с генеральным секретарём, на которой Сталин Горького совершенно очаровал (если бывало нужно, он это проделывал блестяще), — и понемногу отношение Алексея Максимовича к большевикам стало улучшаться. Довершили эволюцию его взглядов несколько поездок по стране, организованных Наркоматом внутренних дел в следующие три года.

«Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к "социальной революции" — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции», — абсолютно искренне писал Горький в 1917 году. «Классовая ненависть должна культивироваться путём органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убеждён, что враг — существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении», — высказывался он же в 1932-м, после посещения Соловецкого лагеря особого назначения. Тоже искренне?.. Наверное, да. Было бы странно, если бы человек мыслящий и наделённый воображением никогда в жизни не менял своих взглядов, особенно если обеспечить ему добротный набор правильных впечатлений.

По крайней мере, не хочется думать, что человек отказался от своих гуманистических убеждений под воздействием материальных обстоятельств жизни, хотя такая версия тоже возможна. Пик популярности Горького на Западе уже миновал, и Нобелевская премия уже не светила, зато дома его произведения постоянно издавались на разных языках народов СССР, — вот только за рубеж эти средства перечислять не полагалось. А виллу в Сорренто, где обосновался Горький, населяла пёстрая и весьма многочисленная компания: секретари и усыновлённые Алексеем Максимовичем сироты, любившие его женщины и не сумевшие устроиться в эмиграции друзья, взрослый сын Горького Максим (человек милейший, но не приспособленный ни к чему, кроме тенниса, охоты, катания на мотоцикле и рисования карикатур). Содержать этот табор было не так-то просто.

Как бы то ни было, в 1932 году Горький вернулся в СССР окончательно. Правительство выделило ему две госдачи — в Крыму и под Москвой (вторая, известная как Горки-10, в наши дни находится в распоряжении администрации президента РФ), а также особняк Рябушинского. Алексею Максимовичу, никогда не любившему модерн, дом на Малой Никитской не понравился — «величаво, грандиозно, улыбнуться не на что», — однако отказ поселиться здесь выглядел бы глупым капризом на фоне общего ажиотажа по поводу возвращения блудного Буревестника к родным берегам.

Третий приезд Горького в СССР. Фотография В.П. Чемко из фондов Музея М. Горького, 13 мая 1931 г.

«Меня теперь везде приглашают и окружают — почётом. Был у пионеров — стал почётным пионером. У колхозников — почётным колхозником. Вчера посетил душевнобольных. Видимо, стану почётным сумасшедшим». Писатель старался сохранять чувство юмора, а вот у советской власти с этим всегда были проблемы, как и с чувством меры. В честь Горького переименовали Нижний Новгород и центральную улицу столицы, его именем назвали пароход и огромный самолёт, а также Центральный парк культуры и отдыха, и уже гуляла шуточка, что ещё немного — и сама жизнь станет максимально горькая.

Но в доме на Малой Никитской жизнь была налажена хорошо. Отныне Алексею Максимовичу заботиться было уже не о чем — денег хватало, а любые вопросы бытового характера моментально решали окружавшие Горького люди, более или менее тесно связанные с вездесущим Наркоматом внутренних дел. Булгаков, побывавший однажды у Горького в гостях, потом сказал жене: «Там у стен во-о-от такие уши...»

Да, не зря товарищ Сталин, встречаясь в этом доме с группой литераторов, назвал их «инженерами человеческих душ» — Булгаков всё почувствовал правильно. Горький действительно жил здесь под очень хорошим присмотром. Возможно, самым неусыпным оком был его собственный секретарь, Пётр Петрович Крючков. Он появился в доме писателя в 1920 году, ещё в эмиграции, — поначалу в качестве секретаря Марии Федоровны Андреевой, с которой у Горького роман уже закончился, но хорошие отношения сохранились. Андреевой было уже за пятьдесят, но выглядела она гораздо моложе, так что близость, возникшая у неё с молодым секретарём, никого особо не шокировала. А когда Мария Фёдоровна с ним рассталась, Крючков постепенно перешёл на неофициальную должность секретаря самого Горького. Другим секретарём (а также завхозом и, как сказали бы в наши дни, офис-менеджером) долго работала Мария Игнатьевна Закревская, она же баронесса Будберг, по первому мужу Бенкендорф. Арестованная чекистами в 1918 году как любовница и возможная сообщница британского дипломатического агента Брюса Локкарта, предпринявшего попытку свержения власти большевиков, она была освобождена по личному распоряжению Петерса, правой руки Дзержинского. Почему её не расстреляли, можно только догадываться — в те времена «вывести в расход» могли и по менее серьёзным обвинениям. Скорее всего, в ЧК по достоинству оценили способности этой неординарной женщины и рассудили, что живой она будет полезнее, чем мёртвой. Так или иначе, в 1919 году двадцатисемилетняя баронесса возникла в петроградской квартире Горького и очень скоро вытеснила из его жизни Андрееву, отношения с которой стали охладевать ещё в эмиграции, на Капри.

В общем, вокруг Алексея Максимовича клубились роем очень непростые люди, и многие из них по мере сил подталкивали его к мысли о возвращении, а когда оно состоялось, помогали руководству партии и «органов» держать руку на пульсе. Но со стороны всё выглядело очень даже мило: этакое семейство-коммуна, где каждый носил забавное прозвище (Горького домашние называли Дукой, секретарей — Пе-пе-крю и Тіткой), за общим столом перебрасывались шутками и каламбурами и вообще жили душа в душу. Больше того, даже и с руководством ОГПУ обитатели дома общались совершенно по-свойски. Генрих Ягода бывал в гостях регулярно и даже приударял за женой Максима Пешкова, а сам Максим в юности работал у Дзержинского и Петерса — сначала инструктором Всеобуча, потом разъездным курьером. Сам же Алексей Максимович частенько использовал свои знакомства в ЧК для того, чтобы заступиться за кого-то. Иногда удавалось, как с Дмитрием Рябушинским, но чаще нет, как с Николаем Гумилёвым.

Сталин и Ворошилов в гостях у Горького, октябрь 1931 г. Любительская фотография М.А. Пешкова из фондов Музея М. Горького

А ещё конечно же для Горького важна была возможность получать из первых рук информацию о происходившем вокруг. Как раз в те дни 1928 года, когда он приехал впервые, шёл так называемый Шахтинский процесс, суд над вредителями. Некоторые детали казались совершенно невероятными, всё действие сильно смахивало на постановку, а показания подсудимых — на самооговоры. Однако представленные Ягодой документы произвели на Горького такое сильное впечатление, что он даже начал писать пьесу о вредителях... впрочем, скоро её забросил. Видимо, чутьё художника всё-таки отвергло то, во что поверил разум.

Впрочем, творчество понемногу отходило на задний план, вытесняемое другой работой. Алексей Максимович наладил издание книжных серий, составленных из шедевров мировой литературы, читал рукописи молодых авторов в надежде открыть новые таланты, как когда-то нашёл совсем юного Маршака. А больше всего времени требовала организация съезда советских писателей, задуманного с целью их объединения. Горькому будущий союз виделся чем-то вроде гильдии мастеров слова. Сталин задумал другое: создать особый департамент для управления людьми, чтобы через пишущих влиять на умы читающих. Но внезапно случилось несчастье, из-за которого I съезд советских писателей пришлось перенести на несколько месяцев. Умер сын Горького.

Максим Пешков всегда любил выпить, и однажды его, нетрезвого и задремавшего на морозе, оставил без присмотра Пе-пе-крю. То ли они поссорились, то ли Крючков тоже был пьян, а может, сам и создал эту ситуацию себе на пользу — ведь секретарь распоряжался гонорарами Горького, а сын писателя тоже искал доступа к этим деньгам. Так или иначе, Максим сильно простудился и вскоре умер. Потом, после смерти Горького, Крючкова расстреляют, припомнив ему эту историю. Заодно достанется и Ягоде, закрутившему роман с молодой вдовой Максима. Его объявят организатором преступления, хотя основным из предъявленных ему обвинений будет убийство Горького, якобы отравленного по приказу Троцкого.

Лев Давидович, к тому времени давно уже снятый со всех постов и высланный из СССР, разумеется, тут был абсолютно ни при чём. Зато Иосифу Виссарионовичу смерть Горького если не на руку играла, то уж и не огорчила бы. После проведения писательского съезда отношение Сталина к Горькому заметно остыло. Должно быть, генсека раздражали попытки Алексея Максимовича заступиться то за Бухарина, то за Каменева, то ещё за кого-то. А ведь у Сталина уже задумана великая «чистка», и лучше, если на доске в этой партии не будет фигуры с авторитетом международного масштаба, способной на весь мир высказать свои «Несвоевременные мысли», как это случилось в 17-м году.

Горькому для начала ограничили круг общения под тем предлогом, что состояние здоровья не позволяет ему встречаться с большим количеством людей. Теперь повидаться с ним мог разве что Ромен Роллан, да и то лишь потому, что сложно отказать приехавшей в Советский Союз знаменитости, давно состоявшей с Горьким в переписке. Потом стали фильтровать и поступающую информацию. — Говорят, что в особых случаях для Алексея Максимовича печатали в одном экземпляре номер «Правды», предварительно заменив в нём какие-то публикации на менее взрывоопасные материалы. Выезды за рубеж прекратились — по мнению врачей, имелись противопоказания к длительным путешествиям. Ну а перемещения по стране свелись к поездкам в Горки или в хорошо охраняемые крымские санатории.

Пётр Крючков, Максим Горький и Генрих Ягода. Фото 1933 г.

Погружённый в свои повседневные дела, Горький не отдавал себе отчёта в происходящем. Заканчивал роман «Жизнь Клима Самгина», продолжал издательскую деятельность. Среди прочего — под патронажем Горького подготовили к печати не издававшийся при советской власти роман Достоевского «Бесы». В тот день, когда Алексею Максимовичу привезли из типографии сигнальный экземпляр, «Правда» напечатала фельетон Давида Заславского «Литературная гниль». Участвовать в газетной полемике Горькому было не впервой, он отправил в редакцию свои «Заметки читателя», где высказал своё мнение о творчестве Достоевского в целом и о значении романа «Бесы» в частности. Заславский словно только этого и ждал, ответив уже в следующем номере газеты. Написанная в тональности, средней между пролетарской прямотой и базарным шельмованием, статья «По поводу замечаний Горького "Заметки читателя"» не представляла собой ничего особенного для журналиста, вхожего в высокие кабинеты и успевшего понять, что Горький больше не является «священной коровой». А вот для Алексея Максимовича, давно отвыкшего от хамства по отношению к себе (что и неудивительно для человека-парохода, самолёта и так далее), она стала шоком. Оскорбившись, он потребовал заграничный паспорт — и получил отказ.

Только теперь Буревестник осознал, что попал в позолоченную клетку и что дверца уже захлопнулась. Сталин больше не звонил ему, да и о чём, собственно, было им теперь разговаривать?.. Хотя внешние приличия генсек соблюдал — вместе с членами Политбюро заезжал пару раз навестить старика, когда тот слёг. Легенду разрушать не следовало.

Умирал Горький уже не здесь, а в Горках. «Последнюю ночь была сильная гроза, — вспоминала медсестра и друг семьи О. Черткова. — У него началась агония. Собрались все близкие. Всё время давали ему кислород. За ночь дали 300 мешков с кислородом, передавали конвейером прямо с грузовика, по лестнице, в спальню. Умер в 11 часов. Умер тихо. Только задыхался».

Потом ходили смутные слухи об отравлении, о красивой бонбоньерке, присланной якобы в подарок из Кремля; не менее красиво вписывался в эту версию и Генрих Ягода, фармацевт по первой профессии, а в бытность руководителем ОГПУ создатель секретной токсикологической лаборатории.

Сейчас до правды уже не докопаться — тело было кремировано, а доверять материалам следствия довольно трудно, равно как и документам о результатах вскрытия. В любом случае для Иосифа Виссарионовича со смертью Алексея Максимовича стало одной заботой меньше. Основатель художественного метода, названного социалистическим реализмом, безропотно занял отведённое ему место в программе по литературе, а также в одном из гипсовых медальонов на фасадах типовых советских школ, — между Пушкиным и Львом Толстым с одной стороны и Маяковским — с другой.

Эпилог

Особняк Рябушинского очень долго фигурировал во всех источниках как Дом-музей Горького, и небольшая экспозиция, посвящённая творчеству Шехтеля, появилась в подвальном этаже лишь недавно — примерно в те же годы, когда Горького в школьной программе сильно потеснили другие авторы.

И всё же Горький в русской литературе занимает место настолько заметное, что забвение ему не грозит. Например, не так давно возникла гипотеза (правда, аргументированная очень слабо), что именно он послужил Булгакову прототипом Мастера. Хотя, казалось бы, что общего в судьбе неприкаянного Мастера и обласканного властью Буревестника? Разве что погода в час расставания с землёй...

«Они летели над бульваром, видели, как фигурки людей разбегаются, прячась от дождя. Падали первые капли. Они пролетели над дымом — всем, что осталось от Грибоедова. Они летели над городом, который уже заливала темнота. Над ними вспыхивали молнии. Потом крыши сменились зеленью. Тогда только хлынул дождь и превратил летящих в три огромных пузыря в воде».