Тема Дома и Бездомья — магистральная в русской литературе XX века. Ключевой она является и для творчества двух русских художников: И. Бунина, вынужденно покинувшего свой дом-Родину и М. Булгакова, вынужденно оставшегося в отчем доме, ставшем ему чужим.
Символические контуры судьбы Дома и жизни в Доме для обоих художников — способ локализации и интерпретации более широких тем: темы революции и ее последствий для человека. Страна, переживающая «хаос укладки», виделась Булгакову брошенным домом, гибнущим кораблем, с которого бегут «крысы» и «тараканы». Близко булгаковскому образное восприятие «хаоса укладки» и у Бунина: «Я почувствовал особенно живо: в тысячелетнем и огромном нашем доме случилась великая смерть, и дом был теперь растворен, раскрыт настежь и полон несметной праздной толпой, для которой не стало уже ничего святого и запретного ни в каком из его покоев» [1].
Образ дома естествен и для Бунина, и для Булгакова: он возник у них из детских впечатлений и затем на протяжении всей их жизни оставался воплощением жизненного идеала, символом их веры. Едва ли не во всех пьесах и романах Булгакова, как знаки и приметы этого идеала, играет рояль, светит зеленая лампа, горят свечи. Свечи, лампа, жарко натопленная печь влекут бунинского Арсеньева в отчий дом, навсегда оставшийся для него центром мироздания. «Жизненный состав», «формула крови» Бунина и Булгакова берут начало из одних источников: из принадлежности к одной культуре, из любви к ней, к ее традициям; они родом из того, что мы называем Россией дворянской.
В спальне Алексея Турбина «шоколадные томики» русской классики. В Батуринской усадьбе, куда часто наведывался бунинской Арсеньев, «множество чудеснейших томиков в толстых переплетах из темно-золотистой кожи с золотыми звездочками на корешках», вместе с которыми герой романа «пережил все свои первые юношеские мечты, первую полную жажду писать самому «<...>» [2]. «Чистая, стройная красота, благородство, высокий строй всего того, что было на этой бумаге» [2] в шоколадных и темно-золотистых томиках, формировали особый строй души Булгакова и Бунина, не вписавшихся в эпоху с «неевропейским комплексом мыслей и чувств» (Н. Мандельштам).
А эпоха, как известно, ознаменовалась мятежным разрывом с традиционным домом, уютом, покоем. В ней с нарастающей силой зазвучал апофеоз Бездомья. Дом в русской литературе имел всегда два главных значения: бытовое, материальное и бытийное, духовное. Целая вереница самых разнообразных домов проходит через всю русскую литературу. Это и столичные салоны, и дворянские гнезда, и крестьянские избы, и дома купеческие, мещанские, «мертвые», «веселые», «сумасшедшие», «божьи». И это не вымышленные реалии, а символы русской действительности.
В символическом, бытийном, духовном плане все эти дома являются местом, где происходит самоопределение человека в мире, формируется его мировосприятие, идет процесс духовного накопления. Бытовое и бытийное, не отменяя друг друга, становятся в изображении Дома символом самых заветных чувств, наиболее высоких ценностей культуры.
«Трагический тенор эпохи», тончайший А. Блок одним из первых пропел отходную прежнему Дому, возвестив в своей поэзии об уходе из него в метельный мир. Ведущая образно-музыкальная мелодия раннего Блока — «тихое монастырское жилье», «старинная келья», «темница многоцветная» — сменяется мятежной, прерывистой музыкой белой, как саван, метели, лютой стужи, от которых «зашаталось все кругом». Противоборство дома и мира заканчивается победой последнего в поэме «Двенадцать». Здесь тема разрыва с прежним Домом находит свое завершение. Для ушедших из дома героев поэмы, как и для лирического героя, улица становится ареной жизни. Так, входит в русскую литературу тема Бездомья. Бездомье у Блока — это романтический идеал.
Маяковский подхватил и необычайно развил эту тему. Его поэзия — одна из самых антидомашних в русской и мировой литературе. Она, кажется, и начинается на улице, на площади: «Выбегу, тело в улицу брошу я» [3]. В самих названиях стихов («Уличное», «Из улицы в улицу», «Вывеска», «По мостовой», «Адище города» и т. д.) содержится недвусмысленное указание на сферу обитания души лирического героя. Маяковский пропел гимн Бездомью, «наступив на горло собственной песне», и погиб. Потому что песня выпевается сердцем, душой, которые формируются в Доме.
Ощущение крушения прежнего мироизмерения, основополагающих нравственно-этических ценностей, гибель дома, соразмерного человеку, усилившиеся после революции 1917 года, вызвали к жизни и символический образ дома-корабля в рассказе Замятина «Мамай»: «По вечерам и по ночам — домов в Петербурге больше нет: есть шестиэтажные каменные корабли. Одиноким шестиэтажным миром несется корабль по каменным волнам среди других одиноких шестиэтажных миров; огнями бесчисленных кают сверкает корабль в разбушевавшейся каменной океан улиц». Этот многомерный образ-символ сконцентрировал общее для многих русских художников ощущение оторванности от тверди, умноженное бурным пространством одиночества, что характерно, например, для рассказа Бунина «Конец» (1920). Все, что происходит на корабле, покинувшем берега Родины и плывущем в неизвестность, пронизано апокалиптическим чувством конца «всему»: «дому, России!» Образ дома-корабля возникает и у Булгакова в романе «Белая гвардия», перерастая в образ Города-корабля, несущегося сквозь «ночь, океан, вьюгу...». «Сумасшедшим кораблем» назовет О. Форш свой роман, воссоздающий объемный историко-философский контекст эпохи 20-х годов.
Дом и Бездомье — два главных образа, два смысловых центра романа Замятина «Мы». Между стеклянным домом-глыбой и Древним Домом в этом романе — пропасть, историко-культурный провал. Стеклянный дом Единого Государства — это символ полного разрыва с духовными ценностями прошлого человечества.
Шеренгам стеклянных параллепипедов Единого Государства, «квадратной гармонией» которых так восхищен герой романа, противостоит образ Древнего Дома. Он выписан контурно, дан его характерный, яркий абрис, по которому читатель легко восстанавливает в памяти собирательный образ Дома, не однажды описанный в русской литературе. Здесь и таинственное мерцание зеркал, и медь канделябров дома Ростовых, и «тот самый» «королевский» музыкальный инструмент, на котором раскрыты ноты «Фауста» в доме Турбиных, и «красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг» дома Арсеньева. Это все те материальные реалии, в которых отражен глубокий, уходящий своими корнями в века, пласт духовной русской культуры.
От Древнего Дома к стеклянному бараку в замятинском романе пролег крестный путь России XX столетия. На этом пути-дороге развергся зияющий пропастью котлован из одноименной повести А. Платонова, послуживший основанием для тюрьмы, у серых стен которой, как у распятия, стоит и рыдает мать из поэмы А. Ахматовой «Реквием». А рядом с этой тюрьмой высится дом на набережной из романа Ю. Трифонова «Исчезновение», дом заложников, дом-тюрьма, где томились люди, обреченные на исчезновение. Доживает последние дни в комнатенке, напоминающий крысиную клетку, представитель «алмазного поколения» — отец автобиографического героя повести Ю. Нагибина «Встань и иди». А далее в русской литературе, расшифровывающей путь России к стеклянному аду Единого Государства, — бескрайние просторы, заштрихованные колючей проволокой, где мучаются и умирают герои В. Шаламова, А. Солженицына, Г. Владимова, О. Волкова. Блеск и жар преисподней колымских и соловецких лагерей трансформировался в мертвенный свет ослепительно сияющего солнца над стеклянным городом замятинского романа. Путь к хрустальному дворцу (символ будущего счастья человечества в романе Ф. Достоевского «Бесы») оказался дорогой в ад. Именно адом обернулся апофеоз Бездомья в русской жизни и в русской литературе, трагические последствия которого были гениально предугаданы и Замятиным, и Буниным, и Булгаковым.
Дом для Булгакова чем дальше, тем больше становится символом нормальной, культурной человеческой жизни. Разрыв с ним — начало личной трагедии. Нет худшего наказания для Булгакова, чем гибель Дома. Дом — это свой мир, который во всех бурях, крови укроет истерзанное сердце человека, как укрывает он героев «Дней Турбиных». В его произведениях много разрушенных домов: сотрясается под артобстрелом дом Турбиных, горит «Зойкина квартира», гибнет в огне ханский дворец в рассказе «Ханский огонь», сгорает дом мастера. А самая худшая месть — разгром квартиры критика Латунского, который учинила Маргарита.
Для Бунина Дом реальный, житейский — также абсолютный центр человеческой жизни, точка пересечения ценностных координат. В романе «Жизнь Арсеньева» Бунин пропел гимн любви отчему Дому, в окно которого «заветная звезда глядела с высоты и говорила: вот теперь уже все хорошо, лучшего в мире нет и не надо» [4]. Разрыв с отчим домом и наступающее бездомье переживается Буниным как трагедия:
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой наемный дом
С своей уж ветхою котомкой [5].
«Малый» Дом, который равно дорог и Бунину, и Булгакову, перерастает в Дом «большой», то есть обретает бытийное, духовное значение, где духовное и материальное не противопоставлены, а как бы сближены и представляют одно одухотворенное и вещное целое, единый очеловеченный мир: это и изразец, и старинная мебель, и портреты в доме Турбиных и Арсеньевых — и тут же «лучшие на свете шкапы» с шоколадными и темно-золотистыми томиками с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, Русланом и Людмилой. Булгаков и Бунин прямо ориентируют читателя на пушкинский и толстовский идеал домашнего счастья. В творчестве Пушкина, как пишут современные исследователи, Дом становится символом самых заветных чувств и наиболее высоких ценностей Культуры. Мечта о Доме становится у него мечтой о спасении.
В годы революции пушкинский идеал Дома — как воплощения духовной независимости и вместе с тем мудрой подчиненности «закону бытия» — окажется надежным, спасительным ориентиром для многих русских писателей, в том числе и для Бунина, и для Булгакова. Но духовно совпадающий с пушкинским, идеал Дома для Булгакова в конце его жизненного пути не станет спасением. Если дом Турбиных, сотрясаемый тектоническими сдвигами эпохи, еще укрывает своих обитателей от уничтожения, если у них еще теплится свет надежды на спасение, то в романе «Мастер и Маргарита» этой надежды нет. В новой реальности не было места этому идеалу. Бунин же, расставшись с Россией, безмерно тоскуя о ней, оставался жить в обществе, где не перекраивалось человеческое сознание, и Дом продолжал оставаться Домом, а не тюрьмой или клеткой. Поэтому свидания с Россией пушкинской, толстовской у Бунина состоялись в сновидениях, в воспоминаниях, в воображении. Здесь он обретает Дом с «темными аллеями», с неизъяснимой прелестью южнорусского подстепья. Булгаков был лишен даже мечты о таком Доме. Начав с идиллии дома Турбиных, он заканчивает идиллией дома загробного. Бездомный мастер, помещенный в дом Стравинского, мечтает о вечном доме. Маргарита, успокаивая любимого, говорит о загробном доме как идеале, где играют отблески венецианских стекол на окнах в лучах заходящего солнца, и есть вишневый сад (символ умершего мира дворянства, России Чехова и Бунина), где звучит музыка Шуберта. Здесь, а не на земле, обретает долгожданный покой и согласие мастер. Трагедия разрыва с традициями, самораспятие интеллигенции — вот итог крушения идеала Дома. Бунин избежал этого крушения. Его роман «Жизнь Арсеньева», по времени создания совпадающий с написанием «Мастера и Маргариты» — это порыв из тьмы к свету, от разрушения к жизни, это поиски человеком опоры в мире, изначально подверженном катастрофам, насилию, жестокостям.
Художник находит такую опору — в природе, не подвластной никакому злу; в прекрасном, что создано руками и духом человека, начиная от изумительных дворцов и кончая волшебными стихами, все в той же красоте, которая «спасет мир». Эту формулу Достоевского Бунин, сам того не ведая (ибо Достоевского не любил и не принимал), как бы подхватывает и утверждает в рассказах эмигрантского периода и романе «Жизнь Арсеньева».
Тема красоты звучит и в романе «Мастер и Маргарита». Она реализуется в мотиве мастерства. Мастерством писатель хочет заклясть нечистую силу, красотой заговорить бесовство. Но роман мастера никого не спасает, даже его самого. И это вина не мастера, а истории. Трудно себе представить, каким бы был Булгаков, покинь он Совдепию. Бог дал ему веселый талант. И с этим талантом он должен был войти под покров ночи, где «не светят звезды». «Закатный» роман Булгакова — это роман безверия, роман отчаяния.
Вот так странно сходятся и расходятся судьбы двух художников, реальные связи между которыми были оборваны ходом истории, сохранившие в «тайной глубине» единый генетический код нравственных ценностей и приоритетов русской культуры.
Литература
1. Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1988. — Т. 6. — С. 417.
2. Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1988. — Т. 5. — С. 88.
3. Маяковский В.В. Сплошное сердце. Стихотворения и отрывки из поэм. — М., 1983. — С. 28.
4. Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1988. — Т. 5. — С. 11.
5. Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1988. — Т. 1. — С. 365.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |