Русская литература конца 20-х — начала 30-х годов XX века ознаменовалась возросшим интересом писателей самых разных идейно-эстетических убеждений (А. Толстой, В. Ян, А. Чапыгин, Ю. Тынянов, С. Сергеев-Ценский, А. Новиков-Прибой, В. Шишков, О. Форш и др.) к исторической проблематике. Эта четко обозначившаяся тенденция была обусловлена не столько научно-просветительской установкой М. Горького на изображение «картин прошлого и решительную переоценку его» [1], сколько органической потребностью художников запечатлеть на страницах своих произведений события давно минувших дней и дать им собственную оценку с позиций современности, выявить в них те нравственно-философские закономерности, которые проявляются в настоящем и определяют будущее. Так, одни писатели, лояльные советской власти, используя документально-фактический материал, как правило, из отечественной истории периодов смут и потрясений, интерпретировали его в угоду политической конъюнктуре и создавали полотна, оправдывающие установившийся новый миропорядок («Повесть о Болотникове» Г. Шторма, «Разин Степан» А. Чапыгина, «Емельян Пугачев» В. Шишкова). Другие, напротив, не разделяли восторженного отношения своих собратьев по перу к антидемократическому режиму большевиков, не могли примириться с вопиющими социальными противоречиями, обострившимися в эру революции, характеризующуюся установлением тотальной унификации личности в условиях диктата агрессивной массы, и обращались к судьбоносным эпохам древности, указавшим человечеству непреходящие этические ориентиры. К их числу принадлежат такие самобытные художники, как Е.И. Замятин и М.А. Булгаков, связанные многолетней дружбой.
Откликаясь на волнующие вопросы современности, оба писателя в своем творчестве по существу решали одни и те же проблемы: размышляли о судьбе русского общества дореволюционного периода, как Е.И. Замятин в «уездной» трилогии, и послереволюционного, как М.А. Булгаков в фельетонах «Гудка» и «московских» повестях, строили аналитические прогнозы на будущее, доводя до логического предела те объективные процессы, которые протекали в настоящем (роман-предостережение Е.И. Замятина «Мы» и драматические антиутопии М.А. Булгакова «Адам и Ева», «Блаженство»). Практически одновременно, в «год великого перелома», Е.И. Замятин и М.А. Булгаков, оказавшиеся в литературной и политической оппозиции к руководящей линии, не подверженные «головокружению от успехов» социалистической родины, обратились к исторической теме, чтобы через прошлое осмыслить день сегодняшний. В 1928 году начал работу над историческим романом «Бич Божий» Е.И. Замятин, а в 1929 году М.А. Булгаков приступает к первой редакции «Мастера и Маргариты», в которой центральное место принадлежит «древним» главам.
Интерес к истории мировой цивилизации у Замятина обнаружился уже в начале 20-х годов, когда сами собой стали напрашиваться «аналогии между современностью революционной России и варварской эпохой Аттилы» [2]. Крушение буржуазно-монархического строя в нашей стране под натиском взбунтовавшегося пролетариата, напоминавшее падение Римской империи в V веке, заставило обратить взор Замятина в глубь веков, чтобы установить универсальные закономерности развития всего человечества.
Вообще поиск параллелей между сегодняшним днем и седой стариной становится характерной особенностью не только замятинского художественного метода. На принципе аналогий между современной атеистической Москвой, отвергшей Христа, и древним Ершалаимом, не принявшим «бродячего философа» Иешуа Га-Ноцри, базируется сюжетно-композиционная организация романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Его «древние» главы, посвященные интерпретации Евангелий, многие литературоведы (В. Новиков, А. Зеркалов, Б. Соколов и др.) склонны рассматривать не как мифологические, а именно исторические, реконструирующие с документальной, поистине археологической точностью тот промежуток времени, на который в Иудее приходилось прокураторство Понтия Пилата (26—36 годы нашей эры). «Я считаю Булгакова чрезвычайно образованным историком» [3], — утверждал А. Зеркалов об особом подходе художника к воссозданию конкретной эпохи на страницах своей книги, с чем трудно не согласиться, тем более что в период работы над «закатным» романом писатель пробовал себя и в качестве историка-профессионала (в 1936 году он работал над учебным пособием по «Курсу истории СССР»).
Специфика литературы, популяризирующей историю, преследуя главную цель — донести до читателя точную и достоверную информацию в занимательной, доступной форме, не могла не учитываться писателем в романе «Мастер и Маргарита», где тема истории, звучащая и в серьезном, и в ироническом ключе, является связующей «древние» и современные главы. Она начинает звучать уже с первых страниц произведения, когда редактор одного из столичных журналов, «человек начитанный», начинает убеждать молодого поэта Бездомного, сочинившего антирелигиозную поэму о Христе, в том, что «Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете» [4]. В качестве убедительных аргументов он «очень умело указывал в своей речи», напоминающей «нечто вроде лекции об Иисусе», на древних историков — Филона Александрийского, Иосифа Флавия, «никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса» [4]. «Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович» сообщал о недостоверности некоторых античных источников, утверждая, что «то место в пятнадцатой книге, а главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов»... есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» [4]. Проявляя себя как сторонник «мифологической школы» в позитивистской христологии, Берлиоз пропагандирует точку зрения Д.-Ф. Штрауса, которую философ-гегельянец изложил в своей рационалистической критике Евангелий — трактате «Жизнь Иисуса» (1836). «Все рассказы о нем (Христе. — И.У.), — говорил председатель Массолита Бездомному, — простые выдумки, самый обыкновенный миф» [4].
Развеять представления о Христе как о «мифе» попытался посетивший Советскую атеистическую Россию князь тьмы — Воланд, представившийся «единственным в мире специалистом» по трудам Гербарта Аврилакского, подлинные рукописи которого обнаружились в государственной библиотеке Москвы. Литераторы сразу же отметили поразительную осведомленность таинственного незнакомца, иностранного профессора, в дискуссионных вопросах мировой философии. Берлиоз даже проникся к нему уважением и «с большим облегчением» спросил: «Вы историк?» «Я — историк, — подтвердил ученый...» [5]. Именно как историк, бесстрастно оперирующий фактами, он поведал изумленным литераторам о том, что «Иисус существовал». «Все просто, — начал свое повествование Воланд, — в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана...» [4].
Так органично в булгаковском романе происходит переход от современности к древности — эллинистически-римской эпохе I века, в недрах которой зарождалось христианство. Вся «историческая фреска» Булгакова, представляющая собой «роман в романе», воспринимается как неопровержимый довод в пользу реального существования Христа — «бродячего философа» Га-Ноцри, невинно пострадавшего от суда Понтия Пилата. Этот аргумент не подается в безлично-отвлеченной форме, а всегда пропущен сквозь призму сознания «историка» — будь то Воланд, Иван Бездомный или мастер. Князь тьмы начинает первым повествование об Иешуа и так поражает Бездомного, что тот после беседы на Патриарших прудах не может ни о чем думать, разве что «про Понтия Пилата», отчего и попадает в клинику Стравинского, где узнает продолжение неоконченного иностранцем рассказа о праведнике Га-Ноцри и его казни («ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...» [6]), знакомится с мастером, который, презрев жизненные проблемы, полностью отдался творчеству и «сочинил роман о Понтии Пилате» [7]. Каждый из трех субъектов повествования так или иначе оказывается историком: Воланд — в восприятии литераторов Массолита, Бездомный после своего прозрения действительно становится «сотрудником Института истории и философии, профессором Иваном Николаевичем Поныревым» [8], а мастер был «историком по образованию» и долгое время «работал в одном из московских музеев» [9].
Булгаков не случайно указывает на историзм ершалаимской хроники, который подчеркнуто носит субъективный характер, поскольку об одном и том же событии, произошедшем в Иудее, сообщают разные по мировоззрению, по своей осведомленности персонажи: Воланд «лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения» [10], Ивану же Иешуа пригрезился во сне, а мастер «все угадал» [11]. Однако целостная картина оттого нисколько не нарушилась, напротив, собранные воедино свидетельства о Га-Ноцри и Пилате составили роман-благовестие, художественная, эстетически-преображенная реальность которого оказалась проявлением подлинного, а не мнимого рационального историзма Берлиоза, кичащегося знанием древних источников. Филон Александрийский, Иосиф Флавий, Тацит, не отразившие в своих сочинениях истинную правду о евангельских событиях, на что ссылался начитанный редактор, в силу обстоятельств были или равнодушны к ним, или не заинтересованы в разглашении.
Вообще М.А. Булгаков, по верному наблюдению Ж. Колесниковой, «абсолютизируя личное начало в истории» [12], и саму историю воспринимал исключительно через преломление конкретной личности, то есть субъективно. Е.И. Замятин же, напротив, больше тяготел к объективности в оценке прошлого. В романе «Бич Божий» это проявилось особенно заметно. Повествование о последних минутах Римской империи перед нашествием варваров идет от лица, не называющего своего имени, не сообщающего о себе никакой информации. Единственное, что можно о нем узнать, — это человек XX века, из своего времени устремляющий взор в глубь столетий. Образ автора намеренно завуалирован, растворен в описываемых событиях, и нередко предстает персонификацией самой Истории. Однако речь здесь не идет о беспристрастном изложении фактов. Более того, реалии эпохи «великого переселения народов», напрямую соотносимые с действительностью 20—30-х годов XX века, эмоционально оцениваются автором-историком, проявляющим незаурядные художественные способности.
Констатируя социальную нестабильность и экономическое неблагополучие, охватившее Европу в период кризиса начала XX века («Никто не хотел вкладывать денег в новые предприятия. Фабрики закрывались. Толпы безработных шли по улицам и требовали хлеба» [13]), повествователь создает яркий образ надвигающейся катастрофы: «Прочной перестала быть самая земля под ногами. Она была, как женщина, которая уже чувствует, что ее распухший живот скоро изрыгнет в мир новые существа — и она в страхе мечется, ее бросает в холод и жар» [14]. В атмосфере предчувствия исторического финала («Это было последнее...»), усиления эсхатологических настроений («Бледные священники кричали с амвонов, что через три дня мир разлетится в куски, как положенный на уголья каштан» [14]) автор показывает зарождение в недрах земли («она, как роженица» [15]) «новой волны», сметающей на своем пути старый миропорядок. Обобщенно-символическая форма изображения способствует максимально точной передаче поистине вселенских процессов, за которыми теряется сиюминутное (революционное брожение масс) и остается вечное («Время исчезло. Никто не мог сказать, сколько часов или дней это длилось») [16]. Совершенно незаметно для читателя осуществляется переход от современности к древности. Толпы вышедших на улицы разъяренных людей с горящими, «как уголья», глазами, «тройными кострами обкладывающие подъезды театров, церквей, богатых домов» [17], в один миг становятся не восставшими пролетариями, а ордами хуннов во главе с Улдом, грозящим разрушить Рим.
Автор чрезвычайно правдиво на фактическом уровне воспроизводит эпоху V века, при этом в ее интерпретации придерживается воззрений известного русского историка Д.И. Иловайского, «выдвинувшего идею славянского происхождения гуннов и грозного их царя Аттилы» [18]. Это проявляется при характеристике хуннов, «которых многие называли также скифами», «их вел Радагост, названный так по имени бога руссов» [19]. Пристальный интерес к самобытной варварской культуре, приходящей на смену некогда могущественному Риму, заставляет историка-повествователя обратиться к «истокам дней» будущего покорителя Европы — Аттилы, чтобы понять психологические, нравственные корни новой цивилизации. Культивировавшиеся в ней «естественные» моральные ценности максимально впитал сын вождя Мудьюга Атилла1. Несправедливо обвиненный однажды в детстве отцом в трусости («Ты спрятался вместе с женщинами, ты трус» [20]), всей своей жизнью он доказывал противное, начиная от покушения на жизнь Мудьюга и заканчивая непоказанным в романе завоеванием Рима. «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри» [21], главный герой романа Булгакова.
Этическая система координат христианства, возникшего в первой половине I века нашей эры в Иудее и распространившегося по всему Средиземноморью, оказалась созвучной со свободолюбивым духом варваров, которые, поглотив Римскую империю, на ее фундаменте воздвигли собственную цивилизацию. В предчувствии глобальных мировых перемен, связанных с участившимися набегами на Европу хуннов, представляющих реальную силу, с которой не совладает в будущем дряхлеющий Рим, константинопольский мудрец Евзапий завещает своему ученику Приску «написать книгу об этих великих и страшных годах, быть может последних, когда, шатаясь, еще стоят обе империи — Византийская и Римская» [22]. Оказавшись в вечном городе в период начала его упадка, историк Приск по содействию придворного ученого Басса получил возможность приоткрыть грядущее, собственными глазами увидев во дворце сыновей влиятельных варварских вождей — заложников императора Гонория, в том числе юного Атиллу, который, не захотев унизить себя словами «Да здравствует Рим!», до крови прикусил себе язык и «понял, что он победил» [23]. За этим выразительным жестом, раскрывающим благородную несломленность и нравственную силу Атиллы, Приск почувствовал дух целого народа, которому принадлежит будущее. И потому много лет спустя, «начав писать свою книгу, как историю Византии», он вполне естественно «больше всего... говорил о хуннах», «ибо наши руки, — с сожалением замечал Приск, — подобны потерявшим крепость рукам стариков, и нашу судьбу держат в своих руках другие народы» [24].
Воссозданная на страницах замятинского романа история служит художественным комментарием к «одинаково звучащей» с ней современности, социально-философские проблемы которой находят ретроспективное разрешение. Обращение к далекому прошлому, помогающему понять настоящее и увидеть будущее, было характерно и для Булгакова, попытавшегося проникнуть в толщу столетий, в библейскую древность, чтобы вернуть современности забытый ею нравственный идеал. Оба художника, таким образом, преследовали одну и ту же цель — в далекой истории человечества разглядеть «грядущие перспективы» своего народа.
Литература
1. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. — М., 1953. — Т. 25. — С. 254.
2 Комлик Н.Н. Творческое наследие Е.И. Замятина в контексте традиций русской народной культуры. — Елец, 2000. — С. 92.
3. Зеркалов А. Евангелие Михаила Булгакова. Опыт исследования ершалаимских глав романа «Мастер и Маргарита». — М., 2003. — С. 47.
4. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — М., 1990. — Т. 5. — С. 9.
5. Там же. — С. 19.
6. Там же. — С. 167.
7. Там же. — С. 135.
8. Там же. — С. 381.
9. Там же. — С. 135.
10. Там же. — С. 89.
11. Там же. — С. 132.
12. Колесникова Ж.Р. Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» и русская религиозная философия начала XX века: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. — Томск, 2001. — С. 13.
13. Замятин Е.И. Мы: Романы, повести, рассказы, сказки. — М., 1989. — С. 502.
14. Там же. — С. 502.
15. Там же. — С. 503.
16. Там же. — С. 502.
17. Там же. — С. 503.
18. Комлик Н.Н. Творческое наследие Е.И. Замятина в контексте традиций русской народной культуры. — Елец, 2000. — С. 91.
19. Замятин Е.И. Мы: Романы, повести, рассказы, сказки. — М., 1989. — С. 504.
20. Там же. — С. 514.
21. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — М., 1990. — Т. 5. — С. 310.
22. Замятин Е.И. Мы: Романы, повести, рассказы, сказки. — М., 1989. — С. 524.
23. Там же. — С. 536.
24. Там же. — С. 558.
Примечания
1. Общепринятая историческая орфография слова «Аттила» расходится с замятинской («Атилла»).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |