Лето 1938 года в жизни М.А. Булгакова оказалось творчески напряженным и насыщенным значительными литературными и театральными событиями. Писатель, как либреттист Большого театра, был поглощен работой над либретто оперы «Минин и Пожарский» на музыку Б.В. Асафьева, одновременно правил (а по сути создавал заново) либретто оперы В.П. Соловьева-Седого на «современную тему» «Дружба», обсуждал с композитором С.И. Потоцким (в сотрудничестве с которым ранее написал либретто оперы «Черное море») сюжет оперы о Степане Разине, осуществлял «экспертизу» либретто оперы «Дума про Опанаса» С.М. Городецкого на музыку В.М. Юровского. При этом вечерами неустанно писал главное произведение своей жизни, получившее уже окончательное название — «Мастер и Маргарита». К концу мая М.А. Булгаков завершил последнюю рукописную редакцию «закатного» романа, но прежде чем отдать печатать ее начисто, продолжал вносить некоторые коррективы и изменения в сложившийся текст. Дорожа каждой минутой, художник самозабвенно трудился над заветной Книгой (шлифовал отдельные эпизоды, иногда переписывая их заново, вносил важные штрихи в образную систему) и даже не помышлял об отдыхе, в котором очень нуждался. Не менее чем М.А. Булгакову, отдых был необходим его жене, Е.С. Булгаковой, страдавшей частыми мигренями, бессонницей, нервным расстройством. Как врач, М.А. Булгаков «запретил ей принимать медикаменты и требовательно назначил покой: свежий воздух, прогулки» [1], советовал на целое лето снять дачу.
Выбор места для дачи Елене Сергеевне не составил особого труда. Ближнему Подмосковью, где проводили лето ее друзья и знакомые и где сама еще совсем недавно, в 1937 году, гостила у старшего сына Евгения, она предпочла уездный городок Тамбовской губернии Лебедянь (ныне Липецкая область), в котором бывала неоднократно во времена своего замужества за Е.А. Шиловским (1889—1952). Начальник штаба Военной академии Генштаба (с января 1937 года), высокопоставленный кадровый офицер, в недавнем прошлом начальник штаба Московского военного округа и помощник начальника Военной академии им. М.В. Фрунзе (1928—1931), начальник штаба Военно-воздушной академии им. Н.Е. Жуковского (с февраля 1931 года), Е.А. Шиловский был уроженцем Лебедянского уезда. Там, в деревне Савинки, находилось одно из имений дворян Шиловских, принадлежавших к старинному аристократическому роду, в котором «были лица и княжеского титула» [2]. Шиловские имели владения и в других губерниях центральной России, в Рязанской, например, по сведениям Б.С. Мягкова, «усадьба дворян Шиловских» «дала название современному Шиловскому району с районным центром Шилово» [2]. С Лебедянью было тесно связано начало блестящей военной карьеры Е.А. Шиловского: получив диплом Академии Генерального штаба в 1917 году, он в феврале 1918 года был назначен в Лебедянский уездный военный комиссариат, из которого вскоре был отозван в Москву. В столице Е.А. Шиловский познакомился с Еленой Сергеевной, бывшей в то время женой его сослуживца Г.М. Неелова, адъютанта командарма РККА Н.В. Сологуба. Осенью 1921 года Е.С. Неелова, рожденная Нюренберг (1893—1970), становится женой Е.А. Шиловского. Впрочем, этот брак не был счастливым и в октябре 1932 года был расторгнут с разделением детей: старший Евгений (1921—1957) остался с отцом, младший Сергей (1926—1977) перешел жить к матери, вышедшей замуж за М.А. Булгакова в 1932 году.
И Евгений, и Сергей Шиловские очень любили М.А. Булгакова — «Потапа», как ласково называл отчима Сережа, «видимо, по образу доброго медведя из детской сказки — Михайло Потапыча» [3]. М.А. Булгаков искренно полюбил своего пасынка, ставшего для него поистине сыном: каждый вечер рассказывал ему разные истории из серии «Бубкин и его собака Конопат», читал Киплинга, играл в шахматы, занимался уроками, а когда в мае 1938 года Елена Сергеевна уехала вместе с ним и воспитательницей-немкой Лоли (Екатериной Ивановной Буш) в Лебедянь, писал «секретные письма», адресованные «одному Сергею» [4]. Тот, в свою очередь, посылал «ДяМи» (дяде Мише) рисунки, делился впечатлениями об отдыхе.
Вообще М.А. Булгаков был в курсе всех событий, происходивших с близкими ему людьми в Лебедяни. Елена Сергеевна почти ежедневно отправляла мужу свои послания, «не теряя надежды все-таки увлечь Булгакова из Москвы к солнцу, пляжу и подсолнухам Лебедяни» [5]. А писатель с величайшей радостью и наслаждением торопился ответить «дорогой Люсеньке» («она же очаровательная прекрасная Елена» [6]), иногда даже по несколько раз в день — утром и вечером. Летняя переписка М.А. Булгакова с женой за 1938 год представляет собой, по замечанию публикатора и комментатора художественного наследия писателя В.И. Лосева, «отдельный комплекс документов» [7], включающий шестьдесят три письма и телеграммы, адресованные Е.С. Булгаковой. По существу это эпистолярный роман — со своим прологом, фабулой, кульминацией, эпилогом, — «роман о романе» (о творческой истории «Мастера и Маргариты») и «роман о любви» (к «настоящей» Маргарите — Елене Сергеевне). Центральное место в этом «романе», бесспорно, занимает Лебедянь — реальный топос, городок на Тамбовщине, и обобщенный образ-символ «уездного» бытия русской провинции, где писатель испытал подлинное счастье человеческого существования.
Оказавшись вдали от столичной суеты, в стороне от политических волнений, в атмосфере тишины и спокойствия, Е.С. Булгакова в полной мере ощутила дыхание «живой жизни», не возможное в «раскаленной» (буквально и метафорически!) Москве, где, «кажется, и сил не было дышать» [8]. Это состояние очень точно передал М.А. Булгаков в «закатном» романе, работа над которым еще продолжала занимать все его свободное время. В своем первом письме в Лебедянь (27.V.38) М.А. Булгаков, погруженный в созданный им мир, писал жене о беспокоящем его образе: «Ночью — Пилат. Ах, какой трудный, путаный материал!» [9], «Вечером Пилат. Мало плодотворно» [10].
Прокуратор Иудейский Понтий Пилат, раздираемый муками совести, страдающий от дикой головной боли, томящийся от несправедливого решения, вынесенного им вопреки собственным симпатиям к Иешуа Га-Ноцри в угоду римской власти, не переставал волновать писателя, обращавшегося вновь и вновь к осмыслению ершалаимской трагедии. В воображении художника явственно вырисовывалась картина знойного утра, бездонного синего неба, на котором ослепительно сияло «солнце, с какою-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим» [11], оно испепеляло душу Пилата, обуглившуюся от греха: «ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши» [12], «под веками у него вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг» [13]. Образ солнца — «Солнца Правды», один из центральных в романе «Мастер и Маргарита», в творческом сознании М.А. Булгакова, в соответствии с библейской традицией, был сопряжен с «возмездием и праведным наказанием» [14], которое свыше ниспосылается игемону. Вместе с тем символическое значение солнца в христианской культуре «весьма разнообразно»: «его свет и ясное сияние означает счастливое состояние» [14].
В художественном мире М.А. Булгакова солнечный мотив амбивалентен, а образ солнца, хотя и часто «вызывает, — по наблюдению Е.А. Яблокова, — негативные ассоциации» [15], все же нередко соотносится с земным счастьем. Особенно явственно это проявилось в переписке писателя с женой. Ненадолго расставаясь с Еленой Сергеевной, с которой, кстати говоря, М.А. Булгаков практически не разлучался после свадьбы в 1932 году (за исключением всего одной поездки на два дня в Ленинград в 1936 году для работы над либретто оперы Б.В. Асафьева «Минин и Пожарский»), он пожелал ей: «Пусть лебедянское солнце над тобой будет как подсолнух, а подсолнух (если есть в Лебедяни!) как солнце» [16]. О том же мечтал и сам художник: «Постараюсь увидеть во сне солнце (лебедянское) и подсолнухи» (в ночь на 2.VI) [17]. «Связующая солнечная нить вводит в одну поэтическую орбиту» древний Ершалаим, современную писателю Москву и «маленькую тихую Лебедянь, проясняя образную структуру романа», в которой, по мнению Н.Н. Комлик, Солнце (наряду с Луной) является «едва ли не главным героем-персонажем» [18].
Булгаковское сравнение солнца с подсолнухом, кроме чисто внешнего сходства, имеет глубокую мифологическую мотивировку: цветок подсолнечника символизирует бесконечную преданность любящего человека (по античной легенде, Клития, дочь Океана и титаниды Тефиды, влюбившись в Гелиоса, не могла оторвать от него взор, а когда он двигался по небосклону, поворачивала вслед за ним голову, в конце концов «приросла к земле и превратилась в гелиотроп» [19]). Величайшая преданность и верность нерасторжимо связывала М.А. и Е.С. Булгаковых, устремлявших друг к другу — вопреки разделявшему их расстоянию — свои сердца. «Подсолнух» в сознании М.А. Булгакова стал ассоциироваться с лебедянским отдыхом Елены Сергеевны, которой так не хватало писателю в Москве. Без любимого человека, по его собственному признанию, он стал чахнуть: «Замкнулся совсем. Открыть замок я мог бы только для одного человека, но его нету! Он выращивает подсолнухи! Целую обоих: и человека, и подсолнух» (13.VI.38) [20]. Образ подсолнуха, часто возникающий в письмах М.А. Булгакова, весьма заинтересовал Е.С. Булгакову. Писатель даже специально направил жене («3-го июня, 38 г. Днем») «справку из словаря» («Из Брокгауза»), в которой обращал особое внимание на то, что «подсолнечник (Helianthus) хорошее медоносное растение» (Здесь и далее подчеркивания М.А. Булгакова. — И.У.) [21]. Мед — символ счастья жизни, сладости бытия. Вкусить эту сладость в полной мере, насладиться отдыхом в тихом, укромном уголке глубинной, черноземной России на лоне природы, вдалеке от соблазнов ложной «цивилизации» советовал М.А. Булгаков. «Умоляю, отдыхай. Не думай ни о театрах, ни о Немировиче, ни о драматургах, ничего не читай, кроме засаленных и растрепанных переводных романов (а может, в Лебедяни и их нет?)» [22].
Атмосфера спокойствия, провинциальной скуки (над ней часто иронизировал в письмах М.А. Булгаков), размеренный жизненный ритм — все это располагало к неторопливому чтению для души, которому, между прочим, искренне завидовал писатель. В Лебедяни ничто не тревожило Е.С. Булгакову, и она с радостью окунулась в мир книг, но отнюдь не бульварных романов, а русской классики. В шутливых письмах мужу Е.С. Булгакова упоминала о своем увлечении Жемчужниковым. И хотя, как утверждает Е.А. Земская и «как подтверждают близкие дому Булгаковых лица», в контексте писем Елены Сергеевны и Михаила Афанасьевича «речь шла не о Жемчужникове-литераторе» («его фамилия обыгрывалась как устойчивая внутрисемейная шутка») [23], создатель бессмертного образа Козьмы Пруткова все же присутствовал в художественном сознании Е.С. и М.А. Булгаковых. «Рожденный» искрометным сатирическим талантом братьев А.М. и В.М. Жемчужниковых в недрах русского Подстепья (по соседству с Лебедянским уездом Тамбовской губернии в деревне Павловка Елецкого уезда Орловской губернии) Козьма Прутков так остроумно высказывался о русской провинции, подмечая самые разнообразные стороны «уездной» жизни, что вызывал бурный восторг у «дачницы» Е.С. Булгаковой и ироничную насмешку столичного жителя М.А. Булгакова. С тех пор, направляя свои письма в Лебедянь, писатель непременно стал упоминать имя Жемчужникова: «Кланяйся Жемчужникову!» (10.VI.38. Днем) [24]; «По окончании переписки романа я буду способен только на одно: сидеть в полутемной комнате и видеть и читать только двух людей. Тебя! И Жемчужникова. И больше никого» (11.VI.38 г.) [24]; «не ломай головы над пустяками, занимайся Жемчужниковым!» (22.VI.38) [25].
Кроме Жемчужникова, Е.С. Булгакова упоминала в письмах и других авторов, к которым обращалась во время отдыха. Л.М. Яновская полагает, что «чтение Елены Сергеевны зависело не только от ее вкусов, но и от возможностей лебедянской библиотеки» [26]. С этим трудно не согласиться, но вместе с тем выбор произведений из числа хрестоматийно известных был так или иначе созвучен ее духовным потребностям. О лебедянской библиотеке (причем отнюдь не в негативном ключе) Е.С. Булгакова, видимо, писала мужу, если он в одном из писем (22.VI.38. Утром) передавал «привет вашей библиотеке в лебедянском раю! В частности Радищеву!» [27]. В другом письме, написанном в этот же день, М.А. Булгаков вновь вспоминает Радищева: «Если удастся навестить рекламируемый тобою рай, рад буду хотя бы раз Радищева перечитать!» [28].
Колоссальная фигура А.Н. Радищева в 1930-е годы вызывала повышенный интерес у творческой интеллигенции. «Бунтовщик, хуже Пугачева», обличитель самовластья и пламенный проповедник правды и справедливости, «друг человечества», восславляющий «вольность», неутомимый «путешественник» по русской земле — Радищев казался символом борьбы с тиранией и истинным демократом, о нем писали романы (трилогия О.Д. Форш «Радищев», 1932), ставились спектакли. В свое время (в 1936 году) Б.В. Асафьев предлагал М.А. Булгакову написать либретто оперы на историкогражданственную тему: «Сюжет хочется такой, чтобы в нем пела и русская душевная боль, и русское, до всего мира чуткое сердце, и русская философия жизни и смерти. Где будем искать: около Петра? В Радищеве?» [29]. Тогда М.А. Булгакову катастрофически не хватало времени, кроме текущей работы в театре, отнимавшей много сил и здоровья, он всего себя посвящал заветной книге — «Мастеру и Маргарите». Теперь роман написан, и художник вынашивал новые планы, искал новые образы.
Почти в каждом письме М.А. Булгаков сообщал жене о ходе работы над самым главным своим произведением, которое останется в вечности как память обо всех его радостях и горестях. «Роман уже переписывается» (30.V.38. Утро) [30]; «роман переписывается» (31.V.1938) [30]; «сейчас наскоро вывожу эти каракули на уголке бюро — всюду и все завалено романом» (1.V.38) [31]; «напечатано уже 132 машинных страницы. Грубо говоря, около ⅓ романа (учитываю сокращения, длинноты)» (в ночь на 2.VI.) [31]; «роман нужно окончить! Теперь! Теперь!» (2-го июня, 38 г. Днем) [31]; «да, роман... Руки у меня невыносимо чешутся описать атмосферу, в которой он переходит на машинные листы, но, к сожалению, приходится от этого отказаться!» (3-го июня, 38 г. Днем) [32]; «вот с романом — вопросов!! Как сложно все!» (10.VI.38. Днем) [33]; «я погребен под этим романом. Все уже передумал, все мне ясно» (13.VI.38) [34]; «передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура (авторская), большая, сложная, внимательная, возможно, с перепиской некоторых страниц» (15.VI. Утром) [35]; «сегодня надеюсь пододвинуться к самому концу романа» (22.VI.38) [36].
Неоценимую помощь в переписке «Мастера и Маргариты» оказала М.А. Булгакову родная сестра Елены Сергеевны Ольга Сергеевна Бокшанская (1891—1948), бывшая личным секретарем В.И. Немировича-Данченко, долгие годы работавшая секретарем-машинисткой в дирекции Московского Художественного театра. О.С. Бокшанская, в свое время послужившая прототипом Поликсены Торопецкой в «Театральном романе» писателя, имела значительный опыт в печатании под диктовку больших по объему текстов. Известно, что ею была несколько раз перепечатана книга К.С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Приступив к делу, О.С. Бокшанская приятно удивила М.А. Булгакова своей работоспособностью: «Ольга работает хорошо» (30.V.38. Утро) [37]; «Ольга работает быстро» (31.V.38) [37]; «Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное» (2-го июня, 38 г. Днем) [38]. Однако «при ее невиданной машинистской выносливости» О.С. Бокшанская «сегодня слетела с катушек» (в ночь на 2.VI) [38], начала нервничать, и если не пройдут ее истерики, замечал жене писатель, «она окончательно отравит мне жизнь грубостями, «червем-яблоком»» (2-го июня, 38 г. Днем) [38].
О.С. Бокшанской стало физически и психологически тяжело печатать роман, к которому она, между прочим, имела неоднозначное отношение. Как-то «деловым голосом» она заявила: «я пока еще не вижу главной линии в твоем романе»; «то есть, я не говорю, что ее не будет. Ведь я еще не дошла до конца. Но пока я ее не вижу» (14.VI.38. Вечером) [39]. На другой день, констатировал писатель, «моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы мое суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 327 страниц она улыбнулась один раз на странице 245-й («Славное море...»). Почему это именно ее насмешило, не знаю. Не уверен в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен в том, что полное неодобрение этой вещи с ее стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: «Этот роман — твое частное дело» (?!)» (15.VI. Утром) [40]. О.С. Бокшанская явно хотела «умыть руки» и самоустраниться, и для того искала только подходящий предлог.
Однажды «сестренка», как иронично и саркастично именует ее М.А. Булгаков, «заявила победоносно» ему, что по не зависящим от нее обстоятельствам «теперь начнутся сбои в работе»: в Москву возвращается находившийся на лечении в Барвихе Немирович, а она, его верный «оруженосец», будет ему служить и при этом «добавила, пылая от счастья, что, может быть, он «увлечет ее 15-го в Ленинград»!» [41]. Для М.А. Булгакова эта «новость» была равносильна удару. Писатель, и без того недолюбливавший В.И. Немировича-Данченко, представивший в образе Аристарха Платоновича из «Театрального романа» его шаржированный портрет, готов был возненавидеть этого «злого гения», намеренного помешать работе над романом: «Остановка переписки — гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность» [41]. В сердцах М.А. Булгаков даже хотел бы напустить на него Сатану: «Хорошо бы было, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!» [41].
Следует заметить, что в письмах писателя жене достаточно часто возникают образы из романа «Мастер и Маргарита». М.А. Булгаков, погруженный с созданный им художественный мир, и реальность воспринимал сквозь его призму. Так, обсуждая с Еленой Сергеевной полученное из архива М. Горького уведомление («По имеющимся у нас сведениям (?!), у вас должны быть автографы Алексея Максимовича...» [42]), М.А. Булгаков настаивал, что не имеет «автографов Горького», в то время как Е.С. Булгакова утверждала обратное: «А если бы они были, зачем бы я стал отвечать, что их нет? Я бы охотно сдал их в музей! Я же не коллекционер автографов. Тебе, Куквочка, изменила память <...> Это Коровьев или кот подшутили над тобой. Это регентовская работа!» (3-го июня, 38 г. Днем) [43].
Воландовская свита вспоминалась писателю каждый раз, когда он наблюдал вокруг нелепость, косность и человеческую ограниченность, которую разоблачала «клетчатая компания» в его «закатном» романе. С этой «компанией» невольно ассоциировал М.А. Булгаков свою свояченицу, О.С. Бокшанскую, которую некоторые исследователи, в частности, Б.С. Мягков, считают «прототипом ведьмы Геллы» [44]. Во всяком случае, в контексте булгаковских писем она нередко упоминается в связи с Воландом и его вечными спутниками. S. (по-английски sister-in-law — свояченица) досаждала писателю своими бесконечными разговорами о Немировиче, театральными сплетнями и пустой болтовней («она никогда не говорит правды», «причем это вранье вроде рассказа Бегемота о съеденном тигре, то есть вранье от первого до последнего слова» [45]), а кроме того, еще и намерением отправиться к сестре в Лебедянь («Воображаю, что она будет нести в Лебедяни, и не могу вообразить, что уже несет в письмах!» [46]). М.А. Булгаков решительно не хотел отдыхать вместе ней («А с S. — даже речи быть не может. Пусть Азазелло с S. обедает!» [47]).
Художнику нужен был полный покой и безмятежность, об этом он постоянно напоминал жене («Бешено устал» (31.V.38) [48]; «Да, я очень устал и чувствую себя, правду сказать, неважно» (15.VI.38. на рассвете) [49]; «Чувствую себя усталым безмерно» (15.VI.38. Под вечер) [49]; «Мне нужен абсолютный покой (твое выражение, и оно мне понравилось). Да, вот именно абсолютный!» (22.VI.38) [50]). А покоя, даже относительного, общество с О.С. Бокшанской не гарантировало. Впрочем, не только Ольга могла нарушить тишину и вожделенное уединение М.А. Булгакова. «О том, чтобы Женя меня сопровождал, даже не толкуй, — настаивал писатель. — Это меня только утомит еще больше» (15.VI. Утром) [51]; «Ни в каком случае не затевай устроить мне в спутники Женю» (15.VI.38. Под вечер) [52].
Елена Сергеевна искренне хотела, чтобы М.А. Булгакову не было скучно, собрать в Лебедяни близких ему людей, в числе которых приглашала Н.Р. Эрдмана (1902—1970), давнего друга писателя, только что возвратившегося в центральную Россию из сибирской ссылки в Енисейск и Томск. Кстати говоря, М.А. Булгаков 4 февраля 1938 года направлял И.В. Сталину просьбу об освобождении талантливого драматурга, автора комедий «Мандат» и «Самоубийца»: «я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения» [53]. Письмо М.А. Булгакова так и осталось без ответа: «ходатайство одного опального драматурга за другого было отклонено» [54]. Н.Р. Эрдману разрешили лишь проживание в Калинине (Твери), откуда, впрочем, он нередко наведывался в Москву. 13.VI.38 года М.А. Булгаков писал жене: «Был у меня Эрдман. Решает вопрос — ехать ли ему или нет в Лебедянь. Он тебе напишет или уже написал» [55]. А еще раньше писатель спрашивал у Елены Сергеевны, куда она «думает пристроить Ник[олая] Роб[ертовича]» (10.VI.38. Днем) [56]. Однако, несмотря на все хлопоты, поездка Н.Р. Эрдмана в Лебедянь так и не состоялась. М.А. Булгакову предстояло провести «отпуск» вдвоем со своей музой, и эта давняя мечта художника, готовая воплотиться в жизнь, чрезвычайно вдохновляла его. Тем более что Е.С. Булгакова постаралась устроить все так, как этого хотел М.А. Булгаков: сняла комнату в просторном доме счетовода В. Андриевского, в погребе которого был хороший «запас пива и нарзана» [57], приготовила свечи и старые журналы, а также наняла лодку, чтобы вечерами прогуливаться по Дону.
М.А. Булгаков очень любил лодочные катанья, и частые напоминания Елены Сергеевны о прелести лебедянского отдыха, о чистой реке, о песчаном пляже волновали его воображение и все больше «соблазняли» покинуть Москву и направиться в... но не в Ялту, куда первоначально собирался поехать летом 1938 года писатель («Хочу прокатиться до Ялты и обратно» (31.V.38) [58], «может быть, проедусь до Ялты и обратно» (1.VI.38) [59]), а в Лебедянь: «Сегодня получил соблазняющую меня телеграмму о лодке и подсолнухах. Целую тебя крепко» (В ночь на 22.VI.38) [60]. М.А. Булгаков томился от разлуки с любимой женщиной, мечтал о скорой встрече с ней, а ее настойчивые просьбы-моления посетить «лебедянский рай» вызывали у него чувство умиления и некоторую снисходительность.
Видимо, поэтому М.А. Булгаков сначала с определенной долей иронии отзывался о добровольном «изгнании» жены, которую «считал мученицей или, вернее, самоистязательницей» [61], поскольку она на целое лето решила удалиться от всех соблазнов шумной столичной жизни и окунуться в однообразие провинциальных будней, невыносимо скучных даже для самих провинциалов: «И вообще полагаю, что в начале июля половина Лебедяни покинет город и кинется бежать куда попало» (11.VI.38) [61]. Весьма скептически отзывался писатель и о «рекламируемом» женой купании в верховьях Дона: «Верно ли Саня пишет, что река ему по колено? Купаться-то можно? Сообщи» (19.VI.38. Днем) [62]. В этот же день М.А. Булгаков посылает Елене Сергеевне телеграмму, где просит ее срочно ответить: «есть ли купанье» [63]. Без купанья, равно как и сопутствующего ему катания на лодке, писатель не представлял себе летнего отдыха.
В семейном архиве Е.С. Булгакова бережно хранила многочисленные записки мужа, в которых нашла отражение его страсть к лодочному катанию. Это так называемые шуточные «расписки» и «договоры-обязательства» между «А. Каютовым» и его пасынком Сережей Шиловским. Одна из этих «расписок» составлена в Лебедяни 29 июня 1938 года. Ее текст, впервые опубликованный Б.С. Мягковым [64], содержит пять развернутых пунктов и примечания, в которых детально регламентируется поведение на воде С. Шиловского и «командира лодки» М.А. Булгакова. Искрометный юмор, органичная стихия писателя, проявлялся во всем, до чего только касалось его литературное перо — будь то художественное произведение самого серьезного философского содержания или же «бытовая» записка о насущном, не были исключением и письма жене, направленные в Лебедянь.
Однако шутливый тон булгаковских посланий, характерный для первой половины лета 1938 года, постепенно менялся на более серьезный и обстоятельный. Скорее всего, это было связано с тем, что писатель, уже окончательно утвердившийся в мысли о поездке в Лебедянь, устранял возникающие на своем пути последние препятствия, о которых и сообщал Елене Сергеевне. Все было готово к лебедянскому «походу» (роман почти полностью перепечатан, жалованье в Театре получено), вопрос стоял только о конкретных сроках отъезда из Москвы: «Сегодня вечером меня будет смотреть Марк Леопольдович. Тогда все станет пояснее» (22.VI.38) [65]. Наблюдавший за здоровьем М.А. Булгакова доктор М.Л. Шапиро констатировал хроническую усталость своего пациента и советовал ему незамедлительно отправляться «в отпуск». Окрыленный предстоящей встречей с Еленой Сергеевной, писатель посылал ей телеграмму за телеграммой («Приеду на днях» (23.VI.1938) [66]; «Заказал билеты» (24.VI.1938) [66]; «Выехал двадцать пятого сорок первым, вагон пять. Встречай» (25.VI.1938) [67]).
В Лебедяни (Покровская улица, дом 22) М.А. Булгаков гостил почти целый месяц (с 26 июня по 21 июля), наполненный благодатным отдыхом (ежедневными прогулками по тихим, зеленым провинциальным улочкам, лодочными катаниями по Дону, пристальными наблюдениями за таинственной луной у Покровской церкви, «в которой когда-то окормляли своих прихожан сначала отец Александр, а затем его зять Иван Дмитриевич Замятин, отец будущего писателя» [68]), но вместе с тем и плодотворным трудом. «Труд его был радостен и радостен был не только труд», ведь М.А. Булгаков, убеждена Л.М. Яновская, в Лебедяни «был счастлив» [69], а счастье для художника — состояние творчества.
В обстановке тишины и спокойствия писатель вновь взялся за перо. «На третий же день, — вспоминала Е.С. Булгакова, — он зажег свечи в подсвечниках и стал работать над Дон-Кихотом. Пьеса была им решена в голове еще до Лебедяни — там он только впервые записал ее» [70]. Интерес к бессмертному роману М. Сервантеса зародился у художника еще в 1937 году, когда режиссер Вахтанговского театра В.В. Куза предложил инсценировать произведение великого испанца.
Но только в солнечной Лебедяни М.А. Булгакову удалось воплотить «солнечный» образ Дон Кихота — благородного мечтателя, служителя Истины и Справедливости, рыцаря Света и вечного борца с тьмой. «Моя цель светла, — заявлял Дон Кихот в булгаковской пьесе, — всем сделать добро и никому не причинить зла» [71]. Образ солнца в произведении выступает идейно-смысловым центром, сопрягающим в единую художественную структуру разнонаправленные мотивные и сюжетные линии. Знаменательна сцена, когда Дон Кихот «стоит неподвижно над двором и смотрит вдаль» [72]. На недоумевающий вопрос Санчо («Куда же вы смотрите, сеньор?») Рыцарь с гордостью отвечает: «На солнце. Вот он, небесный глаз, вечный факел вселенной, создатель музыки и врач людей!» [73].
Солнце, освещавшее жизнь Дон Кихота ярким и радостным светом, — символизирует недосягаемым Идеал, и с его заходом (буквально и метафорически) теряется смысл бытия, угасает и сам Рыцарь Печального Образа: «Смотри, солнце срезано наполовину, земля поднимается все выше и пожирает его. На пленного надвигается земля! Она поглотит меня, Санчо» [74]. Дон Кихот в пьесе больше чем просто сценическое воплощение вечного образа, он предстает поистине автобиографическим героем самого М.А. Булгакова, которому оказались близки и внутренне созвучны высокие цели и идеалы великого Рыцаря, а главное — его бескорыстное служение Добру и беззаветная борьба со злом.
Проникшись идеями и образами романа Мигеля Сервантеса, оказавшего на художника колоссальное эмоциональное и интеллектуальное воздействие, М.А. Булгаков, возвратившись в Москву, долгое время продолжал находиться под его сильнейшим впечатлением. Писатель раздобыл «испанский экземпляр «Дон-Кихота»» [75] и с упоением его перечитал. Обнаружив некоторые неточности в уже написанной пьесе, М.А. Булгаков приступил к авторской правке, о чем поспешил сообщить жене: «работаю над Кихотом легко. Все очень удобно <...> Пью чай с чудесным вареньем, правлю Санчо, чтобы блестел. Потом пойду по самому Дон-Кихоту, а затем по всем, чтоб играли, как те стрекозы на берегу — помнишь?» (24.VII.38. Днем) [76].
Работа над инсценировкой продолжалась почти все лето, и писатель в письмах Е.С. Булгаковой, остававшейся в Лебедяни, признавался, что «продолжает штурмовать Кихота» (29.VII.1938) [77] и очень надеется в скором времени увидеть его постановку в театре1 («как только сделаю все поправки (а это уже близко), перепишу всю пьесу начисто и развяжусь и с Кихотом, и с Санчо!» (2.VIII.38) [80]; «верю, удастся вернуться к «Кихоту». Начну его переписывать» (9 августа 38 г.) [81]).
Разложив перед собой словари, М.А. Булгаков с самозабвением погрузился в изучение испанского языка, чтобы во всей глубине постичь «царя испанских писателей» [82]. «Sabe, Ud, el castellano?» (знаете ли вы испанский?) — с этим вопросом, заданным когда-то Людовиком XIV своим придворным, обратился писатель к Елене Сергеевне: «не слишком ли ты позабыла в Лебедяни чудесный язык, на котором писал и говорил Михаил Сервантес» [82]. И в Лебедянь полетели булгаковские письма на испанском языке (25 июля, 30 июля, 31 июля), подписанные «Tu amigo Miguel» — «твой друг Мигель» [83].
М. Сервантес — М. Булгаков. Очень красноречивая и весьма ответственная параллель. Впрочем, М.А. Булгакова не покидала самоирония, и он вполне откровенно смеялся над собой и над своим уподоблением великому испанцу: «Воображаю, как хохотал бы Сервантес, если бы прочел мое испанское послание к тебе! Ну, что же поделаешь» [84]. Художественный мир М. Сервантеса, открывавшийся М.А. Булгакову все новыми гранями, невольно проецировался на его собственное творчество.
Однако еще более четкую «проекцию» и поразительное «соответствие» обнаружил автор «Мастера и Маргариты» между своим литературным даром и эстетическим кредо другого классика зарубежной литературы — Э.Т. Гофмана. «Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана, — писал М.А. Булгаков жене 6—7 августа 1938 года. — Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня» [85]. В статье И.В. Миримского «Социальная фантастика Гофмана», опубликованной в журнале «Литературная учеба» (1938. № 5), за анализом поэтики произведений немецкого романтика М.А. Булгаков с удивлением обнаружил предельно точную, емкую характеристику стиля и идейно-философского содержания своего «закатного» романа! Это еще больше укрепило веру писателя в себя, вселило надежду быть услышанным и понятым современниками: «Как я прав в «Мастере и Маргарите»! Ты понимаешь, чего стоит это сознание — я прав!» [85]. А ведь еще совсем недавно, 15 июня 1938 года, М.А. Булгаков сомневался в том, что его заветный роман обретет читателя: «Вероятно, ты, — обращался писатель к Елене Сергеевне, — уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего» [86].
Вообще М.А. Булгаков не любил предаваться бесплодным мечтаниям об абстрактном будущем, его всегда пугали «грядущие перспективы», и он предпочитал, живя в настоящем, вспоминать прошлое, оставившее в памяти добрый след. Приятные воспоминания давали жизненные силы, укрепляли уверенность в завтрашнем дне. Вернувшись в Москву и с головой окунувшись в работу, писатель ни на минуту не забывал о счастливых мгновениях, проведенных на лебедянской земле, подарившей ему сладость вдохновения и ощущение радости бытия. «Вспоминаю луну возле церкви и погружаюсь в московские заботы» (22.VII.38. Вечером) [87]; «Вспомнил я Дон, песчаное дно!» (29.VII.1938) [88]; «Я с глубокой нежностью вспоминаю, как ты охраняла мой покой в Лебедяни» (9 августа, 38 г.) [89] — воспоминание становится лейтмотивом переписки М.А. Булгакова с женой, по которой очень тосковал художник («Вспоминаю тебя и целую» (24.VII.38. Днем); «И особенно остро тебя вспоминал» (29.VII.1938) [90]).
Одиночество, которого всегда боялся писатель, снова начало его угнетать: в голову стали приходить печальные мысли, которые нелегко было развеять. В письмах к Елене Сергеевне появились едва заметные нотки грусти: «Когда будешь погружаться в воду, вспомни меня» (24.VII.38. Днем) [91]. В Москве у М.А. Булгакова вновь участились приступы тоски, появилась какая-то тревога, первоначально, видимо, связанная с известием о печальном событии: «Станиславский умер» (7.VIII.38. Поздно вечером) [92]; «Как ты понимаешь, я нахожусь под впечатлением смерти Константина и все раздумываю, раздумываю», «мысли мои тяжелые, навязчивые» (9 августа, 38 г.) [93]. Отсутствие рядом близкого и родного человека, способного поддержать в трудную минуту, едва не приводило писателя в отчаяние. К тому же М.А. Булгаков почувствовал серьезное недомогание и сообщил об этом в телеграмме жене («Крайне встревожен здоровьем. Не нужно ли тебе срочно вернуться в Москву» (4.VIII.1938) [94]). М.А. Булгаков буквально умолял Елену Сергеевну покинуть Лебедянь («Нечего там больше сидеть» [95]) и как можно быстрее приехать домой, потому что без нее — «кошмар». Писатель признавался, что очень устал и нуждается в духовной опоре, «мечтает об одном — зажечь лампу и погрузиться в тишину» (Днем 8 августа, 38 г.) [95]. Известие о скором возвращении Е.С. Булгаковой вдохнуло в художника силы, которые были почти на исходе: «итак, ты выезжаешь 14-го? Очень хорошо» (Днем 8 августа, 38 г.) [95].
С приездом Е.С. Булгаковой в Москву началась обычная, размеренная жизнь, полная насущных забот и творческих планов. «Лебедянское лето» закончилось, но в душе М.А. Булгакова оставило неизгладимый след: это было благодатное время безмятежного отдыха и наслаждения, радости бытия и подлинного человеческого счастья. Яркое, как подсолнух, солнце, лодочные катания по Дону, вечерние прогулки по тенистым улицам Лебедяни, очарование лунных ночей — и напряженная, вдохновенная работа «при свечах» над «Мастером и Маргаритой» и «Дон Кихотом». Судьба подарила писателю желанный земной покой, чтобы совсем скорого, через полтора года, даровать покой вечный. Вспоминая «беседы, которые особенно легко и интересно завязывались между нами приблизительно в те же годы, во время наших прогулок с ним, когда мы отдыхали около Сухуми или в Лебедяни», Е. Калужский, актер МХАТа и друг М.А. Булгакова, отмечал удивительную черту, наиболее явственно проявившуюся на «закате» дней художника, — «его любовное восприятие жизни, его внимание и интерес к людям, к их внутреннему миру и сути» [96]. Поистине «солнечная» черта характера М.А. Булгакова — проявление его светоносной миссии в мире, его «благая весть». Вопреки всему, вопреки сопротивлению тьмы, вопреки смерти... Писатель напомнил человечеству Завет Добра и явил «миру весть, / Что день мой догорел, но след мой в мире есть» [97]. Эти бунинские слова с полной уверенностью мог бы повторить и М.А. Булгаков.
Литература
1. Яновская Л. «Беседовать с тобою одной». Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. — 1984. — № 1. — С. 189.
2. Мягков Б. Родословия Михаила Булгакова. — М.: АПАРТ, 2003. — С. 356.
3. Там же. — С. 316.
4. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 475.
5. Яновская Л. «Беседовать с тобою одной». Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. — 1984. — № 1. — С. 190.
6. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 478.
7. Там же. — С. 464.
8. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 7—8.
9. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 463.
10. Там же. — С. 464.
11. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 34.
12. Там же. — С. 42.
13. Там же. — С. 41.
14. Библейская энциклопедия / Труд и издание архимандрита Никифора. — Репринтное воспроизведение. — М.: ТЕРРА, 1990. — С. 666.
15. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. — М.: Языки славянской культуры, 2001. — С. 385.
16. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 464.
17. Там же. — С. 466.
18. Комлик Н.Н. Лебедянские реалии и их художественное преломление в творческой биографии М.А. Булгакова // Два Булгакова. Разные судьбы: В 2 кн. — Кн. 2. Михаил Афанасьевич. — М.; Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2002. — С. 139.
19. Ботвинник М.Н. Клития // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. — Т. 1. А—К. — М.: Российская энциклопедия, 1994. — С. 663.
20. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 472.
21. Там же. — С. 468.
22. Там же. — С. 464.
23. Земская Е.А. Комментарии. Письма // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 721.
24. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 471.
25. Там же. — С. 479.
26. Яновская Л. «Беседовать с тобою одной». Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. — 1984. — № 1. — С. 194.
27. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 478.
28. Там же. — С. 479.
29. Там же. — С. 420.
30. Там же. — С. 465.
31. Там же. — С. 466.
32. Там же. — С. 468.
33. Там же. — С. 471.
34. Там же. — С. 472.
35. Там же. — С. 474.
36. Там же. — С. 479.
37. Там же. — С. 465.
38. Там же. — С. 466.
39. Там же. — С. 473.
40. Там же. — С. 474.
41. Там же. — С. 467.
42. Там же. — С. 464.
43. Там же. — С. 469.
44. Мягков Б. Родословия Михаила Булгакова. — М.: АПАРТ, 2003. — С. 351.
45. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 480.
46. Там же. — С. 474.
47. Там же. — С. 476.
48. Там же. — С. 465.
49. Там же. — С. 477.
50. Там же. — С. 480.
51. Там же. — С. 476.
52. Там же. — С. 477.
53. Там же. — С. 458.
54. Земская Е.А. Комментарии. Письма // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М., 1990. — С. 718.
55. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М., 1997. — С. 472.
56. Там же. — С. 470.
57. Яновская Л. «Беседовать с тобою одной». Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. — 1984. — № 1. — С. 197.
58. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 465.
59. Там же. — С. 464.
60. Там же. — С. 478.
61. Там же. — С. 471.
62. Там же. — С. 477.
63. Там же. — С. 478.
64. Мягков Б. Родословия Михаила Булгакова. — М.: АПАРТ, 2003. — С. 360—361.
65. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 479.
66. Там же. — С. 483.
67. Там же. — С. 484.
68. Комлик Н.Н. Творчество Е.И. Замятина: Лебедянский путеводитель: Учебное пособие. — Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2003. — С. 69.
69. Яновская Л. «Беседовать с тобою одной». Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. — 1984. — № 1. — С. 197.
70. Земская Е.А. Комментарии. Письма // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 723.
71. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 4. Пьесы; Жизнь господина де Мольера; Записки покойника. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 206.
72. Там же. — С. 219.
73. Там же. — С. 220.
74. Там же. — С. 220—221.
75. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 478.
76. Там же. — С. 488.
77. Там же. — С. 492.
78. Советский энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1985. — С. 509.
79. Рапопорт И. Михаил Булгаков у вахтанговцев // Воспоминания о М. Булгакове: Сборник. М.: Советский писатель, 1988. — С. 363.
80. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 493—494.
81. Там же. — С. 500.
82. Там же. — С. 488.
83. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 581.
84. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. — М.: Современный писатель, 1997. — С. 488.
85. Там же. — С. 497.
86. Там же. — С. 474.
87. Там же. — С. 486.
88. Там же. — С. 492.
89. Там же. — С. 500.
90. Там же. — С. 492.
91. Там же. — С. 488.
92. Там же. — С. 495.
93. Там же. — С. 500.
94. Там же. — С. 494.
95. Там же. — С. 498.
96. Калужский Е. Человек и друг // Воспоминания о М. Булгакове: Сборник. М.: Советский писатель, 1988. — С. 252—253.
97. Бунин И.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 1. Стихотворения. 1888—1952. — М.: Московский рабочий, 1993. — С. 355.
Примечания
1. Осенью 1938 года пьеса М.А. Булгакова «Дон Кихот» была представлена Вахтанговскому театру, по договору с которым ее постановка должна была осуществиться до 1 января 1940 года. Однако в силу обстоятельств, в том числе идеолого-политических (в 1939 году в Испании потерпела поражение народно-демократическая революция, поддерживаемая СССР, и «установилась фашистская диктатура во главе с генералом Франко» [78]), пьеса оказалась «несвоевременной» и была оставлена «в резерве», и писателю не удалось увидеть ее театральное воплощение. Вахтанговский театр осуществил постановку булгаковского «Дон Кихота» лишь 8 апреля 1941 года. По воспоминаниям И. Рапопорта, «спектакль звучал элегически», «этому способствовала музыка и песни, написанные Хренниковым и Антокольским» [79].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |