В жизни и творчестве М. Булгакова есть страницы, связанные с Липецким краем, а точнее с городом Лебедянью. Сюда в начале мая 1938 г. едет на отдых жена писателя Елена Сергеевна с сыном Сережей, а в конце июня приезжает и сам Михаил Афанасьевич. Есть несколько причин, объясняющих выбор Лебедяни в качестве места отдыха семьи Булгаковых. Во-первых, была прочная и давнишняя связь с Лебедянью у Елены Сергеевны. Еще будучи Шиловской она вместе с детьми отдыхала летом 1932 г. в Лебедяни, городе где родился и вырос ее первый муж (Е.А. Шиловский, 1889—1952 гг. Это был не первый ее дачный сезон в маленьком провинциальном городке, уклад и быт которого мало чем отличался от деревенского. Лебедянское лето 1932 г. было переломным в жизни Елены Сергеевны и Михаила Афанасьевича. Перед отъездом в Лебедянь после пятнадцати месяцев добровольной разлуки в одном из московских ресторанов состоялась судьбоносная встреча Елены Сергеевны Шиловской с Булгаковым: «обоим стало ясно, что они по-прежнему любят друг друга» [1]. Пребывание Елены Сергеевны в Лебедяни прошло под знаком июньской встречи с Михаилом Афанасьевичем в Москве. Она вспомнила позже, «как по два часа в поле, в лесу — думала. И, наконец, написала мужу письмо — «Отпусти меня!»». Здесь же, в Лебедяни, Елена Сергеевна получила от него ответ («откуда-то сверху упал конверт: бросил в форточку почтальон...»), который она, ища уединения, прочла в «деревенской уборной», где «солнце сквозь щели, жужжание мух. С тех пор люблю жужжание мух» [2]. Шиловский отпускал ее. По возвращении в Москву брак с ним был расторгнут, и 4 октября Елена Сергеевна стала женой Булгакова. Связь же с Лебедянью Елена Сергеевна продолжала поддерживать в письмах. В ее дневнике за 24 апреля 1938 г. есть запись: «Написала письмо в Лебедянь старушкам, хочу отправить туда летом Лоли с Сережкой» [3].
Возможно, на выбор Лебедяни в качестве места отдыха повлияла и память о Е.И. Замятине, уроженце Лебедяни. С Замятиным Булгаков познакомился, предположительно, в 1925 году, когда тот приехал в Москву на премьеру «Левши». А до личного знакомства Булгаков был замечен Е. Замятиным как автор повести «Дьяволиада», опубликованной в 1924 г. в сборнике «Недра». Замятин откликнулся развернутой и достаточно благожелательной рецензией на это произведение начинающего литератора. Есть вероятность, что М. Булгаков посещал Лебедянь по приглашению Е. Замятина и бывал в ней не однажды. На это указывает исследователь Птицын, утверждающий, что «Михаил Афанасьевич наезжал в Лебедянь несколько лет кряду и живал здесь подолгу, все в той же Покровской слободке» [4].
Есть еще одно обстоятельство, без учета которого представление о лебедянской странице в судьбе и творчестве М.М. Булгакова будет неполным. Родословная М. Булгакова теснейшим образом связана с Орловской губернией, с местами, находящимися в непосредственной близости с Лебедянью. Дед стороны матери Михаил Васильевич Покровский, сын дьячка, был протоиереем, настоятелем собора в городе Карачеве Орловской губернии. Дед со стороны отца Иван Авраамович Булгаков, священник, ко времени рождения внука служил в Сергиевской кладбищенской церкви в Орле. Отец Булгакова Афанасий Иванович начал обучаться в духовной семинарии в Орле и продолжил обучение в Киевской духовной академии. Не в этих ли обстоятельствах объяснение, почему Булгаков охотно наезжал в Лебедянь?
Лебедянь в жизни М. Булгакова — это факт не только биографический, но и творческий. Существует тонкая и сложная взаимосвязь между Лебедянью и романом Булгакова «Мастер и Маргарита». Поездку писателя в Лебедянь предваряла интенсивная работа над «закатным» романом. В течение полугода (1937—1938) художник впервые полностью, без пробелов и пропусков, переписал роман. В конце мая, после отъезда Елены Сергеевны в Лебедянь, Булгаков диктует роман на машинку: идет тщательная стилистическая правка, целые страницы сокращаются, возникают новые детали, эпизоды, сцены. По окончании этой работы Булгаков выезжает в Лебедянь. А до этого, будто «роман в романе», ведется переписка, и между Москвой и Лебедянью устанавливается прочная эпистолярная связь. Письма Булгакова к жене (всего им написано в Лебедянь 38 писем) не только свидетельство любви мастера и его «тайного друга, ставшего явным», но и бесценный документ, позволяющий заглянуть в творческую лабораторию художника.
Не имея прямых аналогий, незримо и тайно присутствует на страницах романа Лебедянь. Настойчивым лейтмотивом переписки Булгакова с женой является «лебедянское солнце», которое писатель то хочет увидеть во сне («Постараюсь увидеть во сне солнце (лебедянское) и подсолнухи)», то желает ему быть огромным, как подсолнух («Пусть лебедянское солнце над тобой будет, как подсолнух, а подсолнух... как солнце») [5]. Связующая солнечная нить вводит в одну поэтическую орбиту огромный столичный город и маленькую тихую Лебедянь, проясняя образную структуру романа, где едва ли не главными героями-персонажами являются два небесных светила: Солнце и Луна. Солнечный и лунный свет заливают страницы книги. «В час жаркого весеннего заката» происходит встреча Ивана Бездомного и Михаила Берлиоза с Воландом на Патриарших прудах, «на утреннем безжалостном ершалаимском солнцепеке» стоит Га-Ноцри, допрашиваемый Понтием Пилатом, опаляющий жар предвечернего солнца сопровождает всю сцену казни бродячею философа... Ослепительный сверкающий диск солнца сменяется в романс голубоватым мертвенным светом луны. Полная луна, которая раскалывается на части в глазах Берлиоза, попавшего под трамвай, луна над балконом римского прокуратора, луна в саду, где был зарезан Иуда и, наконец, бесконечно светлая лунная дорога, по которой в финале романа уходит освобожденный Пилат. Мысль художника придает этим небесным светилам какое-то мистическое значение, что невольно проскальзывает и в переписке Булгакова с женой.
Уже вернувшись из Лебедяни, Михаил Афанасьевич пишет оставшейся там Елене Сергеевне: «Вспоминаю луну возле церкви и погружаюсь в московские заботы» [6]. По воспоминаниям Зои Владимировны Андриевской, владелицы дома, где жили летом 1938 г. супруги Булгаковы, они любили вечерние прогулки по Покровской слободе, центром которой была ныне разрушенная церковь, упоминаемая писателем в письме. Здесь возле церкви, полная луна выглядела особенно таинственно и притягательно. А за луной Булгаков наблюдает уже давно. Это особый предмет его творческого внимания. В дневниковых записях Елены Сергеевны за 1937 г. есть и такая: «Михаил Афанасьевич часто уходил к себе в комнату, наблюдал луну в бинокль — для романа. Сейчас — полнолуние» [7]. Все это заставляет посмотреть на небесные светила не просто как на подробности пейзажа, но как на важнейшие компоненты идейно-художественной структуры романа. Их постоянное присутствие сообщает масштаб вечности всему, что происходит на страницах книги. Оценка поступков и действий героев идет на уровне не быта, но бытия. Именно этот масштаб вечности позволяет перекинуть мост от душного дня 14 месяца нисана в Ершалаиме к четырем апрельским дням 193... г. в Москве. И этот масштаб вечности незримо соединяет Москву 1938 г. с маленьким провинциальным городом на берегу Дона, делает его включенным в сложнейшую мозаику творческой фантазии художника. Жгучее солнце — привычный символ жизни и радости — в романе, как и в жизни Булгакова, становится символом жгучей, опаляющей реальности, которая не пощадила ни главных героев произведения, ни самого автора, отлученного от читателя и уже начинающего чувствовать грозные симптомы надвигающейся смертельной болезни.
Есть еще принципиально важный мотив, который косвенным образом связывает роман М. Булгакова с Лебедянью. Это мотив грозы. Тема грозы, развиваясь в романе, связует незримыми нитями два временных пласта, судьбы главных героев романа: Га-Ноцри и Мастера. Эта же невидимая нить протянулась из Лебедяни в Москву, подчеркивая какую-то мистическую, за гранью реальности связь двух любящих сердец, а главное небесное подтверждение весомости истины, открывшейся Мастеру-Булгакову.
В письме от 19 июня Булгаков пишет: «По числу на открытке твоей установил, что ты наблюдала грозу как раз в то время, как я диктовал о золотых статуях» [8]. Золотые статуи появляются в романе в 25 главе, которая начинается с описания грозы над Ершалаимом, когда палачи «поспешно кололи казнимых» на Лысой горе. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете...» Черная туча, принесенная со Средиземного моря «не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет... трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглавые золотые статуи взлетели к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму» [9].
Гроза в день казни Га-Ноцри как-то связана с его жизнью и смертью. Такую же связь чувствует в последний день земной жизни Маргарита между надвигающейся грозой на Москву и смертью Мастера. «Ты знаешь, — говорит она ему, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря... и эти идолы, ах, золотые идолы! Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?» [10]. Это последнее при земной жизни свидание Мастера и Маргариты в подвальчике того дома, где они были так счастливы. Гроза, предчувствуемая Маргаритой, свершается. Она «скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце... Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза» [11]. Стилистическое совпадение описания грозы в древнем Ершалаиме и Москве 30-х гг. XX века поразительно. Оно наводит на мысль о единой авторской оценке событий древности и современности, сопровождаемых небесным потрясением. Образ грозы в художественном контексте романа обретает смысл Страшного суда, рождает ощущение происшедшей и происходящей мировой катастрофы. В тексте есть прямые указания именно на такую интерпретацию мотива грозы. В той же главе (25-й) огонь, «распарывающий черное варево тучи...» вырастал из тьмы и «опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы» (курсив мой. — Н.К.). И еще. В эпилоге «вылечившийся» Иван Николаевич Понырев в «ночь полнолуния» мучим одним и тем же сном. Всякий раз он видит «неестественного безносого палача», который колет в сердце «потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф» (курсив мой. — Н.К.) [12].
Мировая катастрофа, произошедшая в Ершалаиме, повторилась через две тысячи лет в Москве. Именно как катастрофу воспринимает М. Булгаков казнь Га-Ноцри, который для него непросто создатель новой религии, но творец небывалого этического учения, способного было по-иному определить пути развития человечества, прислушайся оно к нему. Современники остались глухи к нравственно-духовной истине, открытой бродячим философом. Они отвергли ее. Самого же носителя этой истины распяли. «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах». Трагическая закономерность, сформулированная в поэтических строках В. Высоцкого, повторилась и в судьбе Га-Ноцри, и романного Мастера-творца, и в судьбе реального Булгакова, как повторилась она в судьбе В. Высоцкого.
По окончании напряженной работы над романом, доведенный почти до стрессового состояния («...не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой...» [13], он едет в Лебедянь. Но, по свидетельству Елены Сергеевны, «на третий день М.А. стал при свечах писать «Дон-Кихота» и в черне — за месяц — закончил пьесу» [14]. Мысль инсценировать великий роман родилась в стенах Вахтанговского театра. Не сразу, но после некоторых раздумий Булгаков откликается на эту идею. Роман Сервантеса Булгаков любил. В его архиве сохранились два экземпляра этого произведения — русский и испанский — с пометками драматурга. План будущей пьесы, по предположению Елены Сергеевны, сложился еще в Москве, в Лебедяни Булгаков изложил его на бумаге. Он так захвачен был этой работой, что по возвращении в Москву, находясь в плену образов и идей бессмертного романа, посылает оставшейся в Лебедяни Елене Сергеевне письма на испанском языке, подписываясь именем «Мигель». Достаточно далекие булгаковской современности понятия «донкихотство», образ Рыцаря давно и органично вошли в контекст и собственной судьбы, и творчества М. Булгакова. Тема рыцарства — одна из ведущих в его произведениях. Она набирает силу в романе «Белая гвардия», контрапунктом звучит в трагикомедии «Бег» (не случайно название одного из вариантов «Бега» было «Рыцарь Серафимы»). Скрытые черты интерпретации сервантесовского героя есть в образе Лагранжа («Кабала святош»). Коровьев-Фагот, превратившийся в финале романа «Мастер и Маргарита» в темно-фиолетового рыцаря — свидетельство органической включенности понятий «рыцарство» и «донкихотство» в мировоззренческий обиход Булгакова. Образ Дон-Кихота часто возникал в сознании писателя как символ его собственной художнической деятельности. Безуспешные попытки добиться постановки пьесы о Мольере (1932 г.) вызвали в памяти Булгакова бои с ветряными мельницами. Сама идея продолжать работать для театра, когда одна за другой запрещались к постановке его пьесы, представлялась драматургу «чистейшим донкихотством».
Пьесу «Дон-Кихот» с полным основанием можно считать оригинальным творением Булгакова. В ней драматург развивает свои излюбленные темы и идеи (идея самоценности Творчества, тема бесовства сытой посредственности, тема безумия и безрассудства гения, тема Луны, Солнца). Главный герой необычайно близок самому автору. Обостренное чувство одиночества — это основное чувство самого Булгакова, с которым он жил и работал в 30-е гг. В пьесе он предложил свою концепцию донкихотства, в основе которой лежит собственная жизненная позиция: быть Дон-Кихотом для Булгакова значило отстаивать свою веру, свои идеалы продолжать свое дело в безнадежных обстоятельствах.
Лето 1938 г. — это последнее лето, когда писатель был относительно здоров, когда пребывая в Лебедяни, он мог насладиться покоем, которого у него не было в Москве. Уютная комната с изразцовой печкой (какая знакомая деталь!) и зажженными свечами, лунный шлях на водной глади июльского Дона, солнечные блики, отраженные в крылышках играющих стрекоз, полная луна над церковью в Покровской слободе («Вспоминаю я Дон, песчаное дно!.. Луну возле церкви») [15], аромат лебедянских садов... Как знать, не этот ли «Лебедянский рай» грезился умирающему писателю, когда он правил последние главы романа, где по лунной дороге, протянувшейся к пышно разросшемуся саду вокруг Ершалаима, уходит освобожденный Понтий Пилат, a Мастер и Маргарита «в блеске первых утренних лучей», минуя «каменистый мшистый мостик» (тоже узнаваемая деталь нашего деревенского ландшафта) отправляются в свой вечный дом с венецианскими окнами, с музыкой Шуберта, с вишневым садом вокруг.
Литература
1. Чудакова М. Жизнеописание М. Булгакова // Москва. — 1988. — № 11. — С. 107.
2. Там же. — С. 108.
3. Булгакова Е.С. Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990. — С. 196.
4. Птицын А. Наведайтесь в Лебедянь // Современная драматургия. — 1991. — № 2. — С. 222.
5. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. — М., 1990. — С. 561562.
6. Там же. — С. 579.
7. Булгакова Е.С. Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990. — С. 156.
8. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. — М., 1990. — С. 573.
9. Там же. — С. 290.
10. Там же. — С. 353.
11. Там же. — С. 352—353.
12. Там же. — С. 389.
13. Там же. — С. 576.
14. Булгакова Е.С. Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990. — С. 197.
15. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. — Т. 5. — М., 1990. — С. 587.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |