Елена Булгакова рассказывала литературоведу Владимиру Лакшину, что в сентябре 1939 года, когда в состоянии здоровья писателя наступило резкое ухудшение, один из осматривающих его профессоров обронил:
— Ну, вы, Михаил Афанасьевич, должны знать, как врач, что болезнь ваша не лечится.
А выйдя в коридор, сказал так, что больной мог его услышать:
— Это вопрос нескольких дней.
Вскоре стало известно, что смотревший Булгакова врач тяжело заболел и сам оказался на краю могилы, в то время как организм Булгакова еще сопротивлялся болезни. Кузьмин в «Мастере и Маргарите» изображен с такой ненавистью потому, что Булгаков хотел рассчитаться с самодовольным профессором.
В 1940 году смертельно больной, почти лишившийся зрения писатель диктовал Елене Сергеевне поправки к «Мастеру и Маргарите». Как обычно, склонившись над зеленым сукном рабочего стола, она остро очиненным карандашом писала вслед за своим мужем:
Внимание к деталям и перспектива. Сценография Петра Вильямса придавала действию эпичность и масштаб
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто летел над землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки. Он отдается с легким сердцем в руки смерти...
Он, конечно, устал и мечтал о покое, но каждую минуту жизни стремился сделать то, что в характере любого художника: сказать еще немного, хотя бы несколько слов, которые наверняка в ту минуту казались ему такими важными, единственно верными...
В те последние месяцы Михаил Афанасьевич не раз говорил и о театре, размышлял о судьбе своих пьес.
— Театр он обожал, — подтверждала Елена Сергеевна, — и в то же время его ненавидел. Так можно относиться к любимой женщине, которая от вас ушла. «Театр, — говорил М.А., — кладбище моих пьес».
С ним же советовались мы и о распределении ролей. Дон Кихот — Симонов и Санчо — Горюнов. Почему Симонов? Потому что внутренние данные — темперамент, трогательность в сочетании с юмором — самые сильные стороны дарования Симонова. Но рост? Сапоги со специальными каблуками, удлиненный облысевший череп намного вытянули его и сильно отличали от маленького и толстого Горюнова. Рубен Симонов был тогда худ, почти так же, как Яншин в «Днях Турбиных», когда начинал играть Лариосика. [...]
Булгаков тяжко заболел. Выпускали мы спектакль уже без автора. [...]
У Сервантеса нигде не сказано о росте Дон Кихота, но все же Рубен Симонов в изображении своего персонажа следовал рисункам Доре. Чтобы казаться выше, он надевал сапоги на высокой подошве, а во многих сценах выходил в шляпе или с всклокоченной прической
Однажды я пришел к больному Михаилу Афанасьевичу. Он лежал, отгороженный от света большими шкафами. Когда я вошел, он сел, выпрямившись на белой подушке, в белой рубашке, в черной шапочке и темных очках. Глаз не видно, но он был как будто готов слушать.
Я рассказывал ему о репетициях, и мне казалось, что вот именно таким странно величественным был Дон Кихот Ламанчский. Он слушал собеседника и слышал что-то еще — как будто ему одному доступное. Образ этот неотступно стоял в моем сознании, когда мы репетировали последнюю сцену Дон Кихота1.
С болью о том периоде говорил и Рубен Симонов:
Вспоминаю последнюю встречу с Михаилом Афанасьевичем как с драматургом, когда я играл Дон Кихота в пьесе, написанной им по роману Сервантеса. Это радостные и счастливые минуты, проведенные мною на сцене. В пьесе «Дон Кихот» мы узнавали не только Рыцаря Печального Образа, но и самого автора пьесы, который нес свою правду в жизнь.
Вспомним, как Дон Кихот, уезжая из дому, объяснял Санчо Пансе, к чему призывает его жизнь:
— Идем же, Санчо, вперед и воскресим прославленных Рыцарей Круглого Стола. Летим по свету, чтобы мстить за обиды, нанесенные свирепыми и сильными беспомощным и слабым, чтобы биться за поруганную честь, чтобы вернуть миру то, что он безвозвратно потерял, — справедливость.
Юмор возникал лишь в жанровых сценах, в центре которых всегда был хитроумный и нагловатый Санчо Панса — Анатолий Горюнов
Ушел великий драматург. Я верю, что его пьесы войдут в историю русской и советской литературы как большие и талантливые произведения, как и его роман «Мастер и Маргарита».
Последние дни Михаила Афанасьевича. Вторая мировая война.
1940 год. Мучительная, медленная смерть. Михаил Афанасьевич сидел дома, в черном халате, в черной шапочке (какие носят ученые), часто надевал темные очки. Когда я приходил к нему, Михаил Афанасьевич говорил о том, как ужасно то, что немцы напали на Францию, что война перекинется на Советский Союз. Он сказал мне:
— Вы знаете, Рубен Николаевич, я, наверное, все-таки пацифист. Я против убийств, насилий, бессмысленной войны.
Через несколько дней ко мне позвонила Елена Сергеевна и сказала, что Михаил Афанасьевич умер.
Я пришел к нему на квартиру в дом писателей на улице Фурманова. Кроме Елены Сергеевны там было четыре человека: художники Вильямс и Дмитриев, которые рисовали Булгакова, еще лежащего на диване, сценарист Ермолинский и я. Мне пришли на память слова Дон Кихота перед смертью...2
Образ Дон Кихота часто возникал в сознании писателя в ситуациях, которые он сам называл обстоятельствами «полного и ослепительного бессилия», как символ его собственной художнической деятельности.
Так было во времена безуспешных попыток постановки «Мольера» (1932 г.), — свидетельствует Анатолий Смелянский, — неуловимость близкого врага, с которым надо было бороться, вызывала в его памяти бои с ветряными мельницами — и позднее, в ситуации 1936—37 гг. «Мои последние попытки сочинять для драматических театров, — писал Булгаков Вересаеву 4 апреля 1937 г., — были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет».
В том же году Булгаков начал пьесу о Рыцаре Печального Образа.
Приступая к работе, Булгаков предпослал «Дон Кихоту» эпиграф — строки из посвящения Сервантеса графу Лемос (в рукописи эпиграф — на испанском, но в предисловии Ватсон есть его перевод):
— Вложив ногу в стремя,
В предсмертном томленьи3
Пишу тебе это, великий сеньор.
К концу работы над пьесой писатель ощущал ее как собственное важнейшее «слово». В процессе творчества возникла булгаковская концепция донкихотства: быть Дон Кихотом теперь значило — отстаивать свою веру, продолжать свое дело и в безнадежных обстоятельствах4.
Похоже, что эту булгаковскую тайну отлично понимали и сами вахтанговцы. Пусть их прощальное слово, опубликованное в театральной газете, дышит официозом. Между строк, неизбежно отлакированных редакторской правкой и заверенных в Главлите, все равно читается искренность и боль — боль о невосполнимой утрате, боль о многих несбывшихся надеждах, которые так и не смог воплотить Театр Вахтангова, открыв имя замечательного драматурга. Боль человеческой потери... Приводим этот документ полностью:
Прекрасный драматург
С острым чувством горечи узнали мы о смерти Михаила Афанасьевича Булгакова. Ушел талантливый, блестящий мастер театра, один из немногих, кто имел право называться подлинным драматургом.
С именем Михаила Афанасьевича связаны воспоминания нашей юности, роста нашего театра и его лучших актеров. Тов. М.А. Булгакова горячо любили актеры любого театра, где бы он ни появлялся.
В нашем коллективе Михаил Афанасьевич пользовался исключительной любовью; едва ли еще можно назвать драматурга, которого коллектив нашего театра принимал бы так тепло.
Мы чувствовали в Булгакове человека, фантастически преданного театру, по-настоящему знавшего законы драматургии, мастерски владевшего формой драматургического произведения.
Образы Булгакова всегда хотелось сыграть, всегда хотелось воплотить на сцене. Они были живыми, яркими, обязательно театральными.
Язык Булгакова отличался чистотой и полнозвучностью, без всякого местного колорита, псевдонародничества и прочего. Булгаков писал подлинным русским литературным языком. В каждой фразе всегда сквозила острая мысль. Очаровательный юмор, мягкая булгаковская ирония по отношению к своим персонажам были близки нашему коллективу, всегда высоко ценились у вахтанговцев.
Читки М.А. Булгаковым своих пьес у нас в театре всегда превращались в праздник, сама манера Михаила Афанасьевича подавать своих героев была исключительно выразительной и артистичной.
Зачастую театру даже в спектакле не удавалось подняться выше этой первой авторской читки, настолько она была совершенной.
По нашей вине вот уже два года лежит в театре произведение высоко талантливое — «Дон Кихот». М.А. Булгакову удалось то, что не удавалось многим: сценически разрешить гениальное творение Сервантеса.
Прием, оказанный этой пьесе в ряде театров, лучше всего говорит о ее достоинствах.
Смерть дорогого и любимого нами М.А. Булгакова возлагает на нас особую ответственность за «Дон Кихота», за его сценическую судьбу.
Память о М.А. Булгакове, теплое воспоминание о его таланте всегда будут жить в коллективе Театра имени Вахтангова.
По поручению коллектива группа товарищей5
Анатолий Смелянский, автор первой театральной монографии о Булгакове, напоминал в конце своей книги, что у Ахматовой есть острое наблюдение, вынесенное «с похорон одного поэта»:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Изменяются, конечно, не портреты, а наше понимание человека, — отмечает Смелянский. — Уходит случайное, сиюминутное, временное. Проступает главное выражение лица и судьбы. Так случилось и с Булгаковым. В марте 1940 года завершилась его прижизненная биография и началась посмертная, им же предсказанная6.
Эти слова относятся не только к истории Художественного театра, но, разумеется, и к истории Театра Вахтангова, где память о сотрудничестве и дружбе с Булгаковым сохранилась на долгие годы. В марте 1965 года Рубен Симонов выступал в Доме литераторов на вечере, посвященном Михаилу Афанасьевичу, а вскоре получил от Елены Сергеевны такое письмо:
Дорогой Рубен Николаевич, мне хочется еще раз поблагодарить Вас за Ваше прекрасное выступление.
Я так хорошо помню Вашу взаимную с Михаилом Афанасьевичем любовь. Так ясно помню Ваши разговоры, полные блеска, остроумия и нежности, — да, нежности! И эта любовь к нему сквозила в каждом слове Ваших воспоминаний. Это было чудесно.
Обнимаю Вас от души!
Ваша Елена Булгакова7.
Даже в этих нескольких строчках чувствуется степень той взаимной привязанности, которая, несмотря ни на что, прочно сохранялась между Булгаковым и вахтанговцами. Ему доверяли. К его советам прислушивались. Причем пиетет сохранялся и после смерти драматурга: поражает степень бережливости, с которой артисты отнеслись к его «Дон Кихоту». «Дон Кихот» стал не просто спектаклем о жизни странствующего идальго. Через эту постановку коллектив театра старался сказать своему автору последнее прости.
Примечания
1. Рапопорт И. Указ. соч. С. 363.
2. Симонов Р. Мои любимые роли // Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 355.
3. Подчеркнуто Булгаковым.
4. Смелянский Анатолий. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1989. С. 104.
5. Прекрасный драматург // Вахтанговец. 1940.18 марта.
6. Смелянский Анатолий. Указ. соч. С. 413.
7. Симонов Рубен. Творческое наследие. С. 132.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |