— Долгое время я вёл ежедневные записи. Сейчас пишу уже очень коротко. Записи идут туго. Но всё же пишу — это для меня ниточка жизни, за которую я держусь. А старые записи были обширны и на разные темы, но, увы, где же они ныне...
Я родился 27-го октября, или 15-го октября по старому стилю, 1895-го года в Саратове. Дед мой по матери моей Марии Александровне, Александр Петрович Гусев, был иконописцем. Дед и отец умерли, когда мне не было и года.
Сам-то я, по рассказам матери, чудом остался жив, едва не погибнув от какой-то детской эпидемии. Мать спасла меня, сделав мне искусственное дыхание, и это, по её словам, было настоящим чудом.
Вскоре мать вышла замуж за одного очень хорошего и одарённого человека. И тут начинается новая эпоха в моей жизни — театр и украинский язык. Я был мальчишкой, когда мать стала участвовать в любительских спектаклях, устраиваемых на винном заводе, где она работала промывщицей бутылок. Счетовод-украинец с чудной фамилией Козел поставил несколько украинских пьес: «Наталка — Полтавка», «Ой, не ходи, Грицу, тай на вечерницу», «Запорожец за Дунаем» и даже «Черевички» по Гоголю. Козел сам оформлял свои спектакли, организовывал хоры и танцевальные группы. Делал он это с большой любовью и очень талантливо, так что на его спектакли ходила и вся городская округа. Его жена, тоже украинка, была его соратницей в этом деле и обучала, в частности, мою мать украинскому языку, помогала ей осваивать музыкально-певческую украинскую культуру. Увлечённая украинским фольклором, мать вкладывала всю душу в эти спектакли, и дома у нас постоянно звучали украинские песни и разыгрывались сцены из пьес.
Мог ли я подумать тогда, что жизнь моя будет когда-нибудь связана с Украиной, с Киевом?
Жизнь матери во втором браке сложилась счастливо. Муж её — мой отчим — был порядочный человек, он любил мать и хорошо относился ко мне. Она родила ему троих детей, однако, как оказалось впоследствии, её до самой смерти мучила некая «вина» передо мной, которая состояла в том, что она отпустила меня из дома на «самостоятельное житьё», когда мне исполнилось всего 14 лет. В её последнем письме из эвакуации во время войны она даже просила у меня прощенья, обращаясь ко мне на «Вы».
Но, как я понимаю, именно ранняя самостоятельность и приучила меня добиваться в жизни всего своим трудом и усердием, и я никогда не винил мать за это, а был ей даже благодарен... В летние месяцы я много работал и зарабатывал деньги, а зимой на эти деньги учился.
В 1916-м году, когда мне было уже 20 лет, я поступил в педагогическое училище, и там учёба давалась мне очень легко. Для многих учащихся показательные уроки были чистым наказанием, многие из нас робели, тушевались, входя в класс и увидев перед собой двадцать пять пар любопытных глаз. У меня было всё наоборот: показательные уроки, педагогическая практика — вот что я особенно любил. Я шёл в младшие классы церковно-приходской школы как на спектакль, где мне предстояло играть главную роль. А мальчишки были моими партнёрами, соучастниками всех действий. И они принимали мои правила игры!
За показательные практические занятия я получал пятёрку с плюсом, преподаватели считали, что во мне живёт будущий большой учитель. На пробных уроках я вёл себя так раскованно, как будто занимался этим всю жизнь. А сам-то я понимал, что лишь по-актёрски показываю, как должен вести себя учитель в классе.
Чтобы быть педагогом, надо очень любить детей, а я в душе этого не чувствовал и понимал, что настоящим учителем стать не смогу. И потому наотрез отказался после получения диплома ехать в сельскую школу «учительствовать».
В один из дней рождения матери на заработанные кровные купил я билеты в наш саратовский театр, и мы с ней впервые смотрели «Коварство и любовь» Шиллера.
Пьеса захватила меня так, что я решил поступить на работу в театр. Сначала был статистом, одновременно работал и учился в саратовской консерватории по классу скрипки, а через год поступил в драматическую студию при театре. Кем я только тогда не был: и осветителем, и гримёром, и суфлёром, и статистом...
Но однажды произошёл тот самый классический театральный случай. Ставили гоголевского «Ревизора», а исполнитель роли Хлестакова заболел. Спектакль срывался. Вот я и предложил свои услуги, ведь я знал роль наизусть! Решили попробовать. Всё получилось! Овации были оглушительные! Меня тут же включили в состав труппы.
Так в 1916-м году я стал профессиональным актёром. Но мог ли я тогда предположить, что когда-нибудь стану ещё и режиссёром кино, и сценаристом, и даже напишу киносценарий по этому самому гоголевскому «Ревизору»!..
После революции я играл в «прифронтовом» саратовском театре, и считалось, что я служу в Красной армии. В 1921-м я демобилизовался и переехал в Москву, где меня приняли, устроив экзамен, в театр-студию имени Горького. Второй МХАТ помещался в ресторане «Аль Казар» наверху, а мы — академический театр-студия Горького — внизу, с другого входа на Садовой, и потому часто встречались с мхатовцами. В отличие от других театров, мы играли только Горького, и он сам бывал на наших спектаклях. Потом Мейерхольд принял меня в свой театр и дал роль красноармейца в спектакле «Земля дыбом». Но именно в это время меня всё более захватывала мысль постичь, что же такое есть кинематограф.
Шаг за шагом я стал изучать искусство «делать кино». В этом постижении моим учителем был гениальный Сергей Михайлович Эйзенштейн. Впервые я узнал об Эйзенштейне, увидев в 1925-м году в кинотеатре «Заря» его фильм «Стачка». С первых же кадров я забыл, что это всего лишь «киношка». Я увидел не обычную «подвижную» фотографию, а зрелище, народ, заводские цеха, стал свидетелем того, как рождается революция. Фотографическое движущееся изображение воспринималось как подлинная жизнь. И я словно бы участвовал во всём том, что происходило на экране: в «ожившем» изображении на плоскости была огромная гипнотизирующая сила!
Когда кончился сеанс, я сидел и не понимал, что произошло, какая сила меня встряхнула до основания. Я готов был идти на баррикады!
Вот здесь-то и произошло, по-видимому, рождение во мне будущего кинематографиста. Я остался на второй сеанс, чтобы понять, откуда эта мощь. Я решил сходу разгадать секрет мастерства Эйзенштейна. Но и второй просмотр не дал ответа на мои вопросы, и я ушёл, ничего не разгадав. Но понял: чтобы разгадать секреты киномастерства, надо самому идти в кино, надо стать кинорежиссёром.
Впервые меня пригласили на съёмку фильма в Москве в том же 25-м году, в качестве участника «групповки». Фильм «Лицом к селу» снимал Иван Григорьевич Калабухов. Я поехал на съёмки, чтобы увидеть «кухню» кинематографа, и был просто пленён всем этим. Помню, нужно было снять сцену драки, я предложил режиссёру устроить настоящую драку, которую я начну в массовке, а её подхватили бы, не подозревая о моём замысле, другие актёры. Попробовали, получилось здорово.
Эта моя инициатива очень понравилась Калабухову, и он распорядился, чтобы меня чаще вызывали на съёмки. Так, вместо одного дня, я провел на съёмках целых пять! И вот здесь-то мне «заметалась» именно режиссёрская деятельность. Меня интересовала не столько моя актёрская работа, сколько режиссура. Я следил за Калабуховым, стараясь ничего не упустить, и быстро понял, что существует огромная разница между театральным режиссёром и режиссёром кино.
В том же году Калабухов вновь нашёл меня и предложил сниматься в его картине «Контрабандисты, или 17-й пост» в роли золотоискателя. Я сразу же согласился, взял отпуск в театре на три месяца и уехал на Дальний Восток, где должны были проходить съёмки.
До Хабаровска ехал целых 12 дней. В Хабаровске я сказал себе: вот твой «университет кино»! Ты должен изучить весь процесс: съёмка, проявка, монтаж. Неторопливо вникал и в свою роль, «строил» образ золотоискателя Перминова — бывалого человека с огромной бородой. Нашёл подходящую для него собаку, но её хозяин предупредил, что она за мной ни за что не пойдет. Так оно и вышло: собака не слушалась меня.
А режиссёр кино должен уметь всё: и руководить, и писать, и находить мгновенные решения в любых ситуациях.
Вот, кстати, один из моментов универсальных «умений» режиссёра, свидетелем которого мне посчастливилось быть в пору моей работы в театре. Однажды после репетиции Евгений Багратионович Вахтангов и Михаил Александрович Чехов зашли на наш этаж — решили снять напряжение, сыграв на бильярде. Вахтангов долго смотрел, как Чехов не мог загнать шар в лузу, и вдруг взорвался: «Смотри, как надо это всё делать!»
И вот непрофессиональный игрок Евгений Багратионович взял мел, заправски потёр им кий и начал творить что-то невообразимое на столе. Шары пришли в движение, перескакивали один через другой и — попадали в лузы!
Все игроки собрались у стола смотреть на высочайший класс игры. И вдруг на последнем ударе Вахтангов промахнулся, бросил кий и, словно извиняясь перед профессионалами, улыбнулся. Он не был настоящим игроком, но он был гениальный режиссёр, в нём в этот момент проявились как вспышка — и умение проникнуть в суть бильярдной игры, и способность продемонстрировать это. Чехов сразу всё понял и бросился его обнимать...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |