Глава 5

Погребельский ждал меня на выходе — сидел на стуле рядом с будкой, в которой зевал охранник.

Сидел грустный, отверженный.

С ним такое случалось часто — нелегкая литературная судьба редко поворачивалась к нему передом. Впрочем, то же самое можно сказать и обо мне.

Стас предложил.

— В ЦДЛ?

Мы двинулись в сторону Крымского моста.

По дороге я вкратце изложил Стасику подробности разговора со старейшинами «могикан».

— А что, неплохая задумка! — подытожил Погребельский.

— Вот и займись.

Стас сразу загрустил.

— Они со мной разговаривать не станут. Скажут, занимайся своими «безмолвиями».

— Это как подать материал, — не согласился я. — Ты только вообрази...

И меня понесло.

— ...Воланд во главе своей библейской банды появляется в перестроечной Москве. На Патриаршем пруду натыкается на ветерана КГБ, отдыхающего на знаменитой скамейке вместе с приятелем — скажем, Трущевым Николаем Михайловичем.

Конечно, наши оперативники на пенсии не в пример безграмотному Поныреву сразу догадаются, с кем имеют дело, и тут же по мобильнику начнут трезвонить Дзержинскому — мол, так и так, объекты прибыли, нужна помощь, иначе демократы в овечьих шкурах окончательно возьмут верх.

Дзержинский как пламенный революционер сразу начнет названивать Сталину. Тот Берии — Лаврентий, ты что, заснул?! Прими меры. Натрави на классово чуждую нечистую силу своего мага и волшебника Будиани. Пора ему отработать свой хлеб...

Стас, заслушавшись, застыл как вкопанный, а я, испытывающий необыкновенный творческий подъем, становился все более неудержим.

— В качестве заманухи можно использовать чудом сохранившуюся телеграмму Коровьева, которую потомок небезызвестного мудреца Поплавского — некто Клепиков или Толстолобиков — предъявил нагрянувшим в Москву посланцам Люцифера. Это будет как бы пароль. Это будет пропуск в мир приватизации и обладания ваучерами. В этом рассказе вполне может найтись место и небезызвестному Варенухе...

Погребельский сразу пришел в себя и предостерег:

— Моего деда не трогай! Мой дед — жертва репрессий!.. Его прах нельзя тревожить. — И, тут же повеселев, не без ехидства заявил: — А вот судьба Натальи Саркисовны Гогольянц вполне может заинтересовать читателя. Из домработниц сразу в Маргариты.

— А кто у нас Натела Саркисовна Гогольянц? — поинтересовался я.

— Не догадываешься?

— Хорошо, — согласился я. — Предположим, мадам Гогольянц содержит на Остоженке конспиративную квартиру типа Зойкиной. По ходу рассказа можно выдать подноготную ее бабушки Наташи, известной на всю страну домработницы, принявшей участие в митинге, устроенном в «нехорошей квартире».

— Так, так... — обрадовался Стас.

— В конце двадцатых годов ей повезло познакомиться с представителем Коминтерна мсье Жоржем. Чувствуешь, как мы удачно погружаемся в историю...

— А то! — бурно поддержал меня Стас.

— Мсье Жорж был тот еще типчик. Дружок Тельмана, он был на короткой ноге с Лениным, планировавшим в то время убийство Крупской, чтобы официально оформить свою связь с Инессой Арманд. Мсье Жорж считался одним из самых опытных нелегалов... — Я сделал паузу и поделился со Стасом: — Здесь нужна убойная деталь, чтобы вывернуть на современность...

— Крем! Крем!.. — воскликнул Погребельский.

— Какой крем?

— Тот, из волшебной склянки, которым намазалась Маргарита, а вслед за ней ее домработница Наташа. Она еще соседа по дому, партработника с большим стажем, ухитрилась этим кремом по лысине мазануть. На нем и помчалась на шабаш.

— Во-о! — я показал ему большой палец. — То, что надо. С той поры этот крем передавался в семье Гогольянц из поколения в поколение, пока не пришел момент нашей героине вымазаться этим кремом с ног до головы, после чего она вмиг превратилась в успешную бизнеследи.

— Не пойдет! — решительно заявил Погребельский. — Шито белыми нитками. Никто из издателей связываться не будет. От нас требуется ударить и крепко ударить по всяким отрыжкам сталинизма, а тут семейная история...

— Не скажи, — возразил я. — Замануха с большим потенциалом. Может получиться бестселлер года! Читатель с руками оторвет. Что касается отрыжек прошлого, в роман можно воткнуть приключения какого-нибудь отставного полковника КГБ, получившего задание убрать важного свидетеля сталинских преступлений. Пусть побегает по городу со свечкой в руке, а по пути залезет в ванну к голой гражданке.

— Пусть она и окажется тем свидетелем! — подхватил Стас и как знаток оценил намеку: — Может получиться исключительно колоритная сексуальная сцена, и не без актуального политического подтекста. Секс между прожженным сталинистом и доверчивой демократкой. Он ее и так и этак, а она ни в какую.

— Недурственно, — согласился я. — Хотя постой, если действие происходит в наше время, сколько же лет гражданке? Не пойдет. Пусть лучше Коровьев застукает какого-нибудь секретаря обкома в момент получения взятки, и тот, со страху запев «Славное море, священный Байкал», по собственной воле с поднятыми руками полезет в «черный воронок».

— Только не в «воронок», а в обкомовскую «чайку».

— Еще лучше! — подхватил я. — А уж воткнуть в эту дьявольскую банду пару-тройку отпетых демократов...

— Того же Киселёрова! — предложил Стас.

— ...готовых на все ради цивилизованного рынка — это дело техники. Связь будут поддерживать через...

— Его сожительницу, Геллку!

— ...Пусть через Геллку. В любом случае намечается полный «мессменд» с погонями, братанием с разлапистыми парнями, которые за словом в карман не лезут, а сразу выхватывают пистолеты. С продажными писаками. Понятно, что действие начнется на Патриаршем. Трудность только с внуком Варенухи — вводить его в банду или он будет кусать людей на свой страх и риск?

Погребельский заныл:

— Давай не будем трогать Варенуху.

Я решительно возразил:

— Никак нельзя! Если мы идем по следу Булгакова, без Варенухи никак нельзя. Сам посуди, как в такой захватывающей истории можно обойтись без влюбленного вампира. По сюжету он встречает прекрасную вампиршу. Истории их любви можно посвятить отдельную часть и назвать ее «Любовь не выпирает».

— «Любовь не выбирает», — поправил Погорельский.

— Нет-нет, именно «не выпирает»! Иначе как мы воткнем сюда непристойные частушки!..

Перестройка-егоза!
Завидущие глаза.
Подарила ваучер
И послал наухер...

На нас уже начали оглядываться. Это понятно, ведь судьбы перестройки интересовали всех.

На мосту мы передохнули, затем, распевая частушки, двинулись вверх, к Ленинской библиотеке, оттуда на Поварскую. Жемчужиной коллекции признали:

Мой друг Яшка,
Под тобою тяжко,
Пойду встану погляжу,
Хорошо ли я лежу?!

* * *

Когда мы приземлились в нижнем зале и выпили за великие свершения, к которым собирались приступить, Стас как бы невзначай поинтересовался:

— Что ты там насчет влюбленных вампиров?

— Насчет Варенухи?..

Стас возмутился:

— Что ты на нем зациклился?! С какой стати этим вампиром должен оказаться именно Варенуха! У нас в стране вампиров не хватает?!

— Стас, как ты не понимаешь, без Варенухи нельзя! Если этот образ настолько дорог тебе, сам возьмись и пиши. Я не против. И запомни, если не ты, кто-нибудь другой допишет историю Ивана Савельича.

Погребельский снял очки.

— Этим другим будешь ты? — спросил он.

— Старик, — осадил я его. — Кончай ронять слезы и вилять хвостиком. Либо ты берешься, и мы подаем заявку за двумя нашими подписями, либо блюдешь память деда, и мне придется работать в одиночку. Здесь и нашим и вашим не пройдет.

— Как ты не понимаешь? — заныл Погребельский. — Мой дед реально сидел. Летом сорок второго его как добровольца отправили с зоны в штрафбат. Он выжил, дошел до Вены. А теперь, значит, его опять в вампиры? И отец воевал — служил переводчиком в каком-то штабе, так как учился на германском отделении Киевского университета...

Я был непреклонен.

— Старичок, без Варенухи не обойтись! Ясно?! Конечно, у Булгакова ему досталась неприглядная роль, но ведь он не доносил, не брал взятки, не врал со сцены, не подглядывал за иностранцами и осетриной второй свежести не торговал. Ну, переборщил с телефонными звонками, с телеграммами... Насколько мне помнится, Булгаков даже отпустил ему грехи... Устами Воланда. К сожалению, здесь Михаил Афанасьевич допустил промашку. Из человеколюбия, наверно... Пошел на поводу гуманизма... Такое тоже случается, но жизнь не обманешь, и эту промашку необходимо устранить — Варенуха до самой смерти остался вампиром! Иначе нельзя. Без вампира наша задумка рухнет как карточный домик.

Я перевел дыхание. На Погребельского было жалко смотреть. Я попытался популярно объяснить ему, что может случиться, если в вопросе о Варенухе мы пойдем на поводу самых замшелых тоталитарных предрассудков типа «все на БАМ» или «человек человеку друг, товарищ и брат».

— Если мы приукрасим Варенуху, в прессе начнут кричать — авторы лакируют действительность, приукрашивают преступления режима, выводят сталинских сатрапов из-под огня критики... Особенно возмутятся в «Городском литераторе»... Наш Вася сразу поставит на тебе крест, и не видать нам премии за «высшие достижения» как своих ушей. Я уж не говорю, что могут возмутиться многочисленные поклонники Булгакова. Накатают в издательство письмо — где Варенуха? А подать сюда Варенуху! Издателю это надо?.. Еще хуже, если по телевидению организуют пиар-провокацию. Так что, не хочешь петь, не пей... Бесы из языческого fantasy своего не упустят.

Погребельский помрачнел.

— Это точно.

Он надолго замолчал.

Я тоже. Борьба в Погребельском шла нешуточная. Его можно было понять — все-таки родной дед! Может, он любил деда? Может, ему дорог его трудный жизненный путь?.. Судьбе несчастного вампира в сталинскую эпоху не позавидуешь.

Наконец Стас поинтересовался:

— Какую же роль ты собираешься ему отвести?

— Предупреждаю сразу — роль ему достанется неприглядная, но он останется чист душой. После того как бандиты Воланда деранули из столицы, органы задержали Ивана Савельевича и, несмотря на раскаяние и клятвы никогда больше не пить кровь из честных советских граждан, принудили дать подписку о сотрудничестве. Мол, так и так — обязуюсь оставаться вампиром и на этой должности выполнять все указания советской власти.

Можно привести и расписку.

Использовать Варенуху можно следующим образом — его подсаживают в камеру к особо твердокаменным политзекам, которых не сломили ни уговоры пожертвовать собой ради партии, ни «выстойка», ни побои, и только под угрозой лишения крови подследственные начинают признаваться в приписываемых им злодеяниях. Интересное развитие темы, не находишь?..

— Не нахожу! — огрызнулся Стас. — Интересно, какую роль ты выбрал своим предкам?

Я вздохнул.

— Мои предки не имели к Михаилу Афанасьевичу никакого отношения. Они строили, воевали, умирали от инфарктов, чего и мне желали. Что касается Варенухи, выбор за тобой. Лично я займусь уже наработанным материалом, касающимся господина Клепкова и бизнесвумен Пряхинцевой. О них тоже можно рассказать много интересного.

— А то! — усмехнулся Погребельский. — Одна Гелла Афродитовна чего стоит!

Я осторожно и, чтобы не спугнуть, поинтересовался.

— А кто у нас Гелла Афродитовна?

Стас снял очки, протер стекла, потом сухо ответил:

— Дальняя родственница той дамочки, которая служила при Воланде. Ну, та, что с перерезанным горлом неглиже встречала посетителей. Та еще штучка. Водку хлещет стаканами.

— Кто, дамочка?

— Нет, ее родственница. Внучатая племянница, кажется.

— Откуда ты все знаешь?

— Ты сочиняешь и я сочиняю, — огрызнулся Погребельский и надел очки. — В узких кругах широкой общественности Геллу Афродитовну еще называют Кровавая Мэри. Теперь живет с Киселёровым.

— Кстати, кто такой Киселёров?

— Ну, этот, предводитель фантастов. Тебе имя Алоизий Могарыч ничего не говорит? Кстати, до сих пор не могу понять, Могарыч — это отчество или фамилия? Растолкуй, если ты знаток Булгакова.

Я признался, что сам до сих пор не могу разобраться.

— Вот видишь! А то Варенуха, Варенуха!.. Иван Савельевич был скромный театральный администратор. Алоизий Могарыч — вот кто жук! Это он сменил Римского на посту финансового директора Варьете, когда тот, понаблюдав за выступлением Воланда и его банды, сбежал в Ленинград.

Стас многозначительно покрутил указательным пальцем у виска и добавил:

— Не имея квартиры в исключительно перенаселенной Москве, Алоизий сумел за несколько недель обзавестись приличным двухкомнатным уголком. Но его внучатый родственник Степка Киселёров сумел переплюнуть самого Алоизия.

Глаза у Погребельского загорелись.

— Когда разрешили открывать индивидуальные предприятия, Степка купил несколько «газелей», перекрасил их в машины скорой помощи и организовал службу экспресс-такси. Ну, сверхсрочная доставка пассажиров, невзирая ни на какие дорожные знаки или разметку. Кому в те годы пришло бы в голову остановить скорую, несущуюся по разделительной полосе в аэропорт.

Стас не без удовлетворения заключил:

— Бизнес пошел на все сто! А сгорел по-глупому. От жадности. Решил пару легковушек под служебные машины ДПС переоборудовать — с мигалками, сиреной. Одну из таких машин на посту тормознули. Ну и началось! Ментам о-о-очень не понравилась такая конкуренция. Степа сразу сбросил бизнес и деранул в Штаты. Отжился там два года и вернулся, полный новыми идеями и замыслами.

Теперь Киселёров на Булгакова зубы точит. Архивчик собирает. Мечтает создать общество его почитателей — взнос миллион рублей. Меня зовет. Планов у него громадье! Проект многоплановый!.. Прежде всего, арт-кафе «Булгаков», и чтобы все как в романе — казино, танцы до упаду, официантки в цилиндрах и во фраках на голое тело. Вальпургиевы ночи с жестким стриптизом, отрезание голов и всякие прочие пакости. За разумную цену, конечно. Круто, как считаешь? Платишь по прейскуранту, и тебе тут же отрезают голову. Или отправляют в ванну к голой гражданке...

Я мрачно посмотрел на Стаса.

— Убедительно сочиняешь, господин Погребельский. Слишком убедительно. Ладно, я пошел. Учти, выбор за тобой.

* * *

К сожалению, как ни крутись, мне тоже предстоял выбор. Возвращаясь домой, глядя на россыпь мерцающих за окном электрички огоньков, я прикидывал — может, действительно стоит с головой бултыхнуться в омут, к которому подвели меня «могикане»?

Прыгнуть с четырнадцатого этажа.

Нырнуть в неизвестность?

Перестроиться...

Сам по себе сюжет, разработанный в компании с Погребельским, не вызывал у меня отторжения.

Обычный литературный заказ.

Смущала только подоплека, на которую прозрачно намекал Жоржевич, насчет обиженных автором Поплавского и Босого. Намека была настолько прозрачна, что ее нельзя было проигнорировать. Не тех Михаил Афанасьевич обличал, не тех наказывал.

Опять все по новой переписывать?

В памяти против воли всплыло маленькое личико Рылеева, кругленькие очки, пытливо-доброжелательный, с хитринкой взгляд... Припомнились его упреки, что «я занимаюсь ерундистикой», «пытаюсь словчить», «увиливаю от ответственности».

«...тебе не кажется, что ты не доработал с Булгаковым? Тогда объясни, почему именно в сентябре 1938 года мхатчики прибежали к Булгакову с просьбой дать современную пьесу и спасти театр? Письмо Аркадьеву было написано в марте 1936 года? Неужели ни Станиславский, ни Немирович-Данченко не были извещены о предложении опального драматурга. Почему они так долго молчали?..»

Кого это теперь волнует?.. Теперь, оказывается, следует менять «минусы» на «плюсы». Восстановить «историческую справедливость»... Припечатать Ивана Бездомного за воинствующий атеизм, а Маргариту за измену мужу.

«...я надеялся, ты сумеешь согласовать несогласуемое, а ты до сих пор пытаешь меня — почему да почему?»

Как бы не так!

Я знал ответ.

Я нашел его без всякой «ерундистики», собственными руками.

Я не нуждаюсь в подсказках!..

Причина неожиданной прыти, какую руководства МХАТа выказало в сентябре тридцать восьмого года, таилась в том, что за три недели до этого скончался Константин Сергеевич Станиславский.

Эта смерть решила все.

«...узнав о смерти основателя, мхатчики с облегчением вздохнули и, не дождавшись окончания траура, те, кто мог рассчитывать на успех в разговоре со строптивым драматургом, были откомандированы в Нащокинский переулок».

«...Никто в театре, прежде всего, Немирович-Данченко, ни на минуту не забывал о письме Булгакова М.П. Аркадьеву, о котором бывший директор известил высшие партийные инстанции. Написать пьесу о юности Генсека — это было чрезвычайно заманчивое и своевременное предложение.

Приближался 60-летний юбилей вождя, что само по себе настраивало театральных работников на повышенный энтузиазм. Более того, такой спектакль мог спасти погибавший от творческого застоя, внутренних склок и отсутствия актуальной тематики МХАТ^*, однако загвоздка в том, что обратиться к руководству страны через голову Станиславского означало сгубить дело.

Приходилось ждать...»

«...час пробил 7 сентября 1938 года, когда основоположник и наставник ушел в мир иной.

Незримые препоны рухнули!

Теперь можно было приступать к спасению театра».

Я воочию вообразил их ожившие театральные лица. Еще траур не закончился, а они забегали, засуетились...

«...руководству МХАТа нельзя было отказать в чутье — они знали, к кому обратиться. Это было так по-человечески простить себя за все обиды, которые театр нанес Булгакову, бросить его в трудный момент и примчаться за помощью, когда судьба театра повисла на волоске».

«...Они сразу, наперебой начали уверять, будто пьеса о Сталине — это совсем не трудно. Они знают, как добиться разрешения — Немирович-Данченко напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой предоставить все необходимые материалы. Письмо одного из основателей театра — это была уже вполне приемлемая, проверенная временем процедура, требующая решения на государственном уровне, но главное — снимавшая со Сталина всякие подозрения в желании возвеличить себя заказом прославляющей его пьесы».

Это был момент истины.

Я испытал незамысловатое литературное счастье. Правда и истина обнялись, настроились на созидательный лад...

В россыпи пробегающих за окном огоньков мне представился знакомый с детства абрис Серпухова, пустынный перрон, письмоносица, перепутавшая адресата — телеграмма булгахтеру! Угасающий профиль Михаила Афанасьевича — это не булгахтеру, это Булгакову!

В воспоминания вклинилась одна из последних фотографий Михаил Афанасьевич, на которой он был изображен в меховом халате, темных очках и какой-то нелепой шапке с бортиком.

Лицо изможденное, исхудавшее до смерти...

Он добился своего, но какой ценой! В марте сорокового, спустя полтора года после решения пойти на сделку, его настигло возмездие. Он скончался от обострения наследственной болезни почек, от которой умер его отец.

...В середине тридцатых Булгакову приснился сон. Он поделился им с соседом по гримерной, артистом Борисом Ливановым.

«Я лежу мертвый, а ты ко мне подходишь и говоришь: «Був Гаков — нэма Гакова».

Он все знал, и этой мистикой я не мог пренебречь.

* * *

Мне тоже приснился сон.

Будто я, превращенный в кабанчика, лечу куда-то в межзвездную даль и заодно копытом листаю бумаги, собранные в папках, доверенных мне Рылеевым.

В межзвездной дали внезапно повеяло теплым весенним ветерком. Из небытия возникла ограда, за прутьями которой я разглядел грузного, с крупной залысиной старика, наблюдавшего за полной, нестерпимо яркой луной и время от времени нашептывавшего:

— Венера! Венера!.. Эх я, дурак, дурак!.. Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего испугался, старый осел! Бумажку выправил! Терпи теперь, старый кретин!

Следом мне явственно почудилось, как к моей залысине прикоснулись обнаженные женские ноги, следом я ощутил опьяняющий аромат молодой женской тайны...

Это было ошеломляющее, волнующее чувство.

...Другой «я» остановился возле решетки и, затаив дыхание наблюдал за горемыкой, променявшим обладание юной женской плотью на до смерти надоевшую работу с грузным, женским телом.

...Неожиданно в темной части особняка стукнуло окно, в нем появилось что-то беловатое, и резковатый женский голос, напоминающий голос Нателки Пряхинцевой, позвал:

— Ты где? Что это за фантазии? Малярию хочешь подцепить? Пора уже романом заняться. Из редакции звонили...

Я — какой, не понятно! — ничего не ответил, только погрозил голосу кулаком и, повторяя про себя — эх, я дурак, дурак, — поплелся к подъезду.

Примечания

*. Из докладной записки завотделом культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) секретарям ЦК ВКП(б) о положении в МХАТе от 03.08.1935 г.: «...В своем выступлении режиссер Судаков заявил, что МХАТ стал «в своей среде объектом посмешища». Народный артист Москвин выразил свое полное согласие с речью Судакова. Заслуженная артистка Тарасова весьма резко поставила вопрос о том, что артисты и режиссеры не верят ни друг другу, ни своему руководству... Народный артист Тарханов, сравнивая старый и новый МХАТ, сделал вывод, что театр все больше заболевает и что его засасывает формалистика и бумажная волокита. «Мы вчера, сказал он, — раскрыли наши рты потому, что на нас сильно подействовала речь товарища Сталина. Там призывают к любви, а здесь призывают к сухой формалистике и к сухой работе». На оторванность театра от жизни указала в своей речи народная артистка Книппер-Чехова, которая кроме того заявила, что из театра исчезла атмосфера радости, любви и уважения друг к другу.