Глава 4

Утром мне позвонила Натела и потребовала привезти деньги.

Я не удержался.

— Тебе как, по двойной ставке или по тройной? Кому еще ты передала экземпляр рукописи?

— Не хами. Вези, как договорились. Я буду ждать тебя на детской площадке возле дома.

Нателка была родом из Подмосковья. Отец — армянин, оставшийся в России после окончания Московского строительного института, прораб. Мать — русская, бухгалтерша. Впрочем, в этой советской обыденности таилось двойное дно.

Как-то Натела скупо поделилась со мной родословной:

«...моя бабушка, Наталья Прокофьевна, рассказывала, будто мой дед родом из Гамбурга. В юности примкнул к коммунистическому движению. Был на короткой ноге с Тельманом, встречался с Лениным и считался в Коминтерне одним из самых опытных нелегалов. Ему поручали самые щекотливые задания. За границей он работал под маской фокусника. Случалось, выдавал себя за опытного алхимика, однако в некоторых европейских столицах его считали скорее искусным фальшивомонетчиком, чем магом и медиумом».

«...был репрессирован, однако за полгода до ареста — то ли что-то учуял, то ли кто подсказал, — дед сделал все, чтобы спасти мою бабку. Заставил ее развестись, взять девичью фамилию и уехать подальше в Казахстан. Там она родила маму и в сороковом году, после смерти Булгакова, вернулась в Волоколамск. Вот тебе роман нарочно не придумаешь, а то, что вы пишете, — мышиная возня...»

«...Валера, наоборот, страдал жуткой словоохотливостью. Он без удержу делился с друзьями тем, о чем следовало бы помолчать. Такого рода исповеди давались ему легко и беззаботно. Они его вдохновляли. Он как бы питался ими...

Таких сумасбродов у нас в России всегда хватало. Их можно определить как «без царя в голове».

Сначала сделать, потом подумать.

Он, например, мог заполночь с бутылкой шампанского выскочить на проезжую часть проспекта и, остановив первую попавшуюся машину, предложить водителю выпить за «великого писателя земли Русской» Валерия Пряхинцева.

Впрочем, в студенческую пору мы все были сумасбродами.

Одним из таких сумасбродств являлся «скверный вариант», когда после семинаров в Литинституте мы всей гоп-компанией отправлялись на зады кинотеатра «Россия».

Там занимали скамейку на Страстном бульваре и под звон стаканов до полуночи рассуждали о лучшем и худшем в литературе. После «скверного варианта», я и Пряхинцев шлялись по Москве, а в теплое время года, отдавая дань вечной московской традиции не спать по ночам, случалось, до утра засиживались на детской площадке возле дома, где жили его родители. К таким безрассудствам меня вынуждало отсутствие транспорта, а Валеру дружеские узы. Он твердил, что, пока не откроется метро, никакая сила не заставит его предать друга, хотя от родительского гнезда до собственной многоэтажки было минут пятнадцать пешком.

Впрочем, это все отговорки. Подлинная причина таилась в актуальных для нас в ту пору рекомендациях Хемингуэя, который для вызревания литературного таланта особо настаивал на нескончаемых разговорах. Следующим по важности условием обретения мастерства Хемингуэй считал здоровую и крепкую печень.

Мы испытывали ее постоянно — во время обсуждения прочитанных книг и без всякого обсуждения, в дни рабочие и в праздники, после семинаров и между лекциями, совмещая это занятие с отыскиванием кумиров и выстраиванием иерархий.

Случалось, перебрав с дискуссиями, Пряхинцев отправлялся к родителям и укладывался там спать. Удивляло только, что ни он сам, ни его мать, профессорская жена Маргарита Николаевна, ни сам профессор, не находили нужным позвонить Нателе и предупредить, что с Валерой все в порядке. Однажды Натела попробовала разрулить этот вопрос, но Маргарита сразу поставила невестку на место. Свекровь заявила, что требовать отчет она должна у себя. «Если муж не спешит домой, в этом виновата супруга.

И никто иной!!»

...Валера жаловался:

— Я ее пытаю — ну, в чем дело?! Что не так? В ответ только и слышишь — «а являться в чужой дом полчетвертого утра, это как называется»? Я в который раз пытаюсь объяснить — какой же это чужой дом? Здесь мои родители живут. А у нее одна песня — для тебя это, может, и родной дом, а для меня каторга. Особенно твоя мамочка. Она до сих пор на меня волчицей смотрит... Просто сбрендила на этом пункте...

Валерка был единственным ребенком в семье и для матери являлся светочем. Когда сын надумал жениться, Маргарита Николаевна настороженно отнеслась к его выбору. Не о такой снохе она мечтала. С москвичами такое случается. Они не любят пришлых, особенно тех, кто посягает на московскую жилплощадь. А тут черноволосая, не испытывающая робости девица.

* * *

...Натела поджидала меня в беседке — на старом, еще обжитом нами с Валеркой, месте. Я сел напротив, достал из кармана деньги и протянул ей.

— На шпильки и булавки.

Она равнодушно подтвердила:

— Да, на парикмахерскую. Видишь, даже покраситься не могу.

— Что так?

— Денег нет. Меня, — она кивком указала на подъезд многоэтажного дома, — здесь особо не балуют. Или, точнее, совсем не балуют, а как я могу устроиться на работу, если у меня дети. Если бы мои родители не помогали... Маргарита уже намекала, что сидеть с детьми не собирается...

Мишаня, они отказываются меня прописывать!! Как это понять? Детей зарегистрировали, а мне Маргарита заявила, что это я во всем виновата, что это из-за меня ее Валерочка сиганул с балкона. Я вела себя непристойно, я такая, я сякая...

— Они что, умом тронулись? Профессор наш?

— Профессор-то помалкивает, это Маргарита воду мутит. Впрочем, с подачи твоего любимого Валерочки.

Она прерывисто вздохнула.

— У тебя выпить есть?

Мой обвинительный пафос тут же иссяк, и все равно я не мог не спросить:

— Зачем же ты рукопись Жоржевичу передала?

— А ты разве предупреждал, что нельзя?

Вопрос был не в бровь, а в глаз. В былые времена об этом и предупреждать не надо было. На моих глазах пролегла очередная трещина между прошлым и будущим.

Мы выпили красного из бутылки, которую я захватил с собой в ЦДЛ.

— Может, еще какую-нибудь работу поискать?

Без толку! Здесь, — она кивнула в сторону окон квартиры Валеркиных родителей, — мне все равно работать не дадут.

— Так уж не дадут?

— А кто с детьми сидеть будет? В качестве домработницы я им еще сгожусь, но более ни-ни.

— Может, уйти?

— Куда? К маме? У них в Волоколамске у младшего брата двое, и они все вместе живут. Еще я явлюсь со всем кагалом...

Она разрыдалась.

— Он, пьяный, когда оставался у родителей, все на меня валил. Я, мол, и такая, и сякая. И веду себя непристойно! Надо же было додуматься — я из беременности в беременность, с детьми кручусь, а веду себя непристойно. Дыхнуть ему не даю. Затираю, так сказать, его неподъемный талант. А домой придет, начинает крутиться возле юбки — Нателочка, Нателочка... Я смирилась, ладно, слабак, но не до такой степени. Он же мать своих детей хаял. Вот, Мишаня, какие тайны скрывало проклятое советское прошлое. Тогда эти поклепы казались пустяками. Игра такая эпохи развитого социализма... Со временем, мол, все образуется... Он, когда с балкона прыгал, о нас подумал?.. Обо мне подумал?.. Как мы жить будем? Как выживать?..

Дай бутылку.

Отпив из горлышка, она успокоилась.

Улыбнулась...

— Что мы все о былом да о былом. О прошедшем «светлом будущем»... Пора подумать о настоящем. Насчет регистрации знающий человек мне подсказал — профессор с супругой отказывать мне права не имеют. Если детей прописали, меня и подавно. Я же не бомжиха какая-то!.. Но есть одна тонкость — пока я живу без регистрации и не работаю, все претензии ко мне насчет Валеркиных долгов пустой звук. Любой судья откажет в иске, а стоит обзавестись регистрацией, как тут же прибегут. Наверно, Маргарита смекнула что к чему. Или кто-то подсказал... Маргарита так прямо и предложила — обращайся в суд, а до той поры ни-ни...

Что мне делать? Если судиться, это значит затянуть регистрацию на неопределенный срок. Это в Москве умеют.

Она вздохнула.

— Вот и до меня перестройка доехала. Начались веселые денечки. Но перед этим надо серьезно отдохнуть.

Она поднялась и, не попрощавшись, ушла, оставив меня наедине с недопитой бутылкой, с сумятицей в душе.

Я выбрался из беседки, постоял возле покосившихся качелей. Лет пять назад этот удивительный детский городок считалась в Москве образцово-показательным, ведь за забором располагался ЦК профсоюзов. Теперь здесь мало что напоминало о былом великолепии. Отвалились резные полотенца беседки, горки зияли провалившимися досками — к ним было опасно подпускать детей.

Бревенчатый кремль превратили в общественный туалет.

В первозданной целостности сохранилась лишь сетчатая ограда, за которой располагалось здание ЦК. В той стороне, на стоянке возле подъезда, были выставлены машины всевозможных стран и марок.

На прощание я не удержался и глянул на окна квартиры родителей Пряхинцева. Прыгнуть-то Валера прыгнул, а во что угодил?

Впрочем, мы все прыгнули, и никакой Воланд нам теперь не поможет.

Самим придется выкручиваться...

* * *

Погребельского я отыскал в пестром зале.

Увидев меня, он помахал рукой.

— Новостей, — поделился он, — пруд пруди. Во-первых, Центральный дом литераторов приватизируют — кто, что, ничего не известно. Во-вторых, одному отъявленному приверженцу демократии здесь заехали в ухо. Об этом уже успели раструбить все центральные газеты.

— Я читал.

— И комментарии читал?

— Читал в каком-то издании.

— Этого достаточно, так как все в один голос твердят, будто покушение было совершенно по политическим мотивам, хотя, насколько тебе известно, здесь месяца не проходит, чтобы кто-то с кем-то не подрался. Особенно пьяные русские поэты. Пьяный русский поэт — это что-то чудовищное. Страшнее любого агента национальной безопасности. Никакой сапожник или сантехник с ними не сравнится. Но интрига выявилась только на днях. Суть ее в решении группы прогрессивных писателей в знак протеста против террора, объявленного руководством Большого союза и группой отъявленных сталинистов, выйти из общесоюзной организации и создать свою. Разумеется, на самых демократических началах.

Стас, не скрывая некоторого ажиотажного нетерпения, рассказал, как проходили выборы в правление нового писательского объединения.

— Инициативная группа назначила учредительный съезд новой организации. Во-о как! Ни больше, ни меньше, — подчеркнул он. — Ребята, спроворившие раскол, сразу застолбили себе места в президиуме, откуда рукой подать до руководящего органа. Они назвали его правлением, но вот беда — оказалось, никто из этих протестантов в председатели не годится. Ни творческими успехами, ни авторитетом не вышли. Нужен генерал, без него все передерутся. Но генерал без комплексов... Наметили известного бытописателя московских хрущобок, у которого по общему мнению в голове одна извилина.

— Это кого же? — поинтересовался я.

Стас потянулся ко мне, приблизил лицо и тихо, почти шепотом выговорил.

— Максимыча.

— А-а...

Есть у нас такой лауреат. Впрочем, фигура показалась мне приемлемой. Староват и в смысле интеллекта действительно не очень, но ни в каких махинациях с премиями, кассой взаимопомощи или распределением квартир замечен не был.

Между тем Погребельский продолжал:

— Как водится, собрали собрание. Притащили этого мухомора — не знаю, как им удалось его из дома вытащить?

Все шло своим порядком — выступления, лозунги, призывы. Ты же знаешь, мы горазды на призывы. О лозунгах я и не говорю... Почетный гость слушал-слушал, едва не заснул. Очнулся только, когда ведущий предложил его кандидатуру на пост председателя правления. Мастодонт аж глазами заморгал. Расстроился так, что попросил слова. Даже до трибуны доковылял, чего за ним уже лет двадцать не замечалось, и заявил самоотвод. В подтверждение своей непригодности он указал, что никогда не лез в начальники, бюрократией не занимался, никаких бумажек, кроме договоров, рекомендаций для приема в союз и ордеров к оплате не подписывал. В молодые годы состоял в комсомоле и трудился на заводе, где получил звание «Ударник коммунистического труда»... Он почему-то решил, что в наши дни пребывание в комсомоле и звание ударника являются отягчающими вину обстоятельствами. Конечно, он благодарен товарищам, которые рекомендовали его на такой высокий пост, но...

Но Максимыч не на тех напал. Из президиума ему авторитетно подсказали — лучшей рекомендацией являются ваши книги.

Старикан попытался что-то возразить, но ему даже рта не дали открыть — бешено зааплодировали, а из зала кто-то крикнул — браво, браво! Один из делегатов выскочил к трибуне и объявил: «Друзья, если кандидат отказывается от должности, значит, это честный кандидат! Ему можно доверять. Лучшего председателя нам не найти. Я поддерживаю кандидатуру Максимыча!»

Погребельский взглядом указал на один столиков.

— Ага, тот самый что слева... Что тут началось! Клич подхватили... — лучшего руководителя не найти, лучшего руководителя не найти... Наконец президиум подвел черту — товарищи, мы все убедились, что имеем дело с прирожденным демократом? Других кандидатур нет? Ставлю на голосование.

Как Максимыч ни отказывался, его единогласно — представляешь, единогласно!! — избрали председателем нового союза. Я уже записался, ты тоже не отставай. Мы создадим секцию...

— Послушай, Стас, я уже состою в союзе. Разве устав разрешает вступать куда-то еще?

Стас махнул рукой.

— В резолюцию специально внесли пункт — предусмотреть возможность состоять в разных писательских организациях. У личности, тем более творческой, может быть много убеждений. Сегодня одно, завтра другое, разве не так?

Я не понял:

— Как это? Если завтра какой-нибудь демократически настроенный писменник заедет по уху какому-нибудь заядлому сталинисту, кого мне защищать? Я же и туда и туда записан?

Стас, довольный, объяснил:

— Этот вопрос тоже поднимался на собрании. Выход нашли, не подкопаешься — каждый должен поступать по совести! Как тебе твоя совесть подскажет, так и действуй.

— А если совесть мне подскажет, что надо обоим врезать...

— Врежь. Только учти, что от выбора позиции тебе все равно не уклониться. Вот я и говорю — надо поскорее вступить в новый союз и организовать свою секцию.

Он потянулся ко мне и, понизив голос, раскрыл замысел.

— В первую очередь зарегистрировать название! Какое, не важно — скажем, секция однополого любовного романа или секция антибиографических эпопей. Как угодно. Важно, чтобы к тому моменту, когда начнут делить имущество Большого союза, мы успели официально оформиться. Намеку сподхватил?

Я едва со стула не свалился. В буквальном смысле слова. Но удержался, успел схватить стакан.

Выпил.

Обернулся...

Измученный Булгаковым, я был уверен — после такого предложения непременно нужно объявить танцы.

Мы сидели в пестром зале.

Места здесь было мало, но налево располагался обширный холл, прямо — ресторан. Туда еще пускали. Там было где развернуться...

И народу хватало! Поэтов, прозаиков, скетчистов, новеллистов, романистов и сценаристов, «мастеров одного рассказа», «одной повести», «недописанного романа», штурман Жоржей, Троебратских и Лавровичей, маститых Рюхиных и Бескудниковых, не говоря уже о Чердакчи, Желдыбине и Кванте... Хватало и бойкой творческой молодежи из профсоюза литераторов, сумевшей проникнуть в храм искусств с помощью старших товарищей, имевших право проводить с собой одного гостя. Хватало и горячительных напитков, а также вкуснейших закусок. Особенным успехом пользовались пирожки с мясом.

Не хватало самой малости — оркестра! Некому было урезать джаз, тем более что всем присутствующим уже не сиделось на месте. Как ни прискорбно об этом писать, годы сталинской дрессировки не прошли даром. Никто не рискнул нарушить сакральный запрет на «тлетворное влияние Запада, выражающееся в танцах до упаду», а также многочисленные разоблачительные резолюции, требовавшие сохранить «верность идеалам отцов».

Что было записано в руководящих документах? Сущность человеческой натуры выражается в «принципиальности» и «целеустремленности», а уж никак не в безыдейных танцульках.

Я рано понадеялся на крепость прежних заповедей. Чудиков в этом богоугодном заведении всегда хватало.

Сидящий в дальнем углу, под автографом Паустовского, незнакомый представительный мужчина в концертном фраке внезапно хорошо поставленным баритоном грянул «Кто может сравниться с Матильдой моей...» Затем, не останавливаясь, завел: «Но я не создан для блаженства...»

Я не поверил своим ушам.

Затем, как водится, «Le donna é mobile»¹, — и ни с того ни с сего с утроенной силой рявкнул: «Лыжи из печки торчат, гаснет закат за горой...»

Трудно поверить, но никто не засмеялся. Так, легкие улыбки и шевеление указательными пальцами у виска. В зале собрались хорошо воспитанные люди, которым чужая идейка — копейка, а своя головушка — дорогуша.

Солист мучил присутствующих примерно с полчаса. Хорошо, что мы сидели за толстенным пилоном и могучий драматический баритон Доносился как бы под сурдинку. Наконец кто-то догадался включить вентиляцию. Завыл мотор, и певец, почувствовавший себя оскорбленным, замолчал, но ненадолго. Он смахнул слезу и, напевая «Тореадор, смелее в бой...», направился к буфетной стойке.

Градус веселья начинал накаляться...

— Стас, помнишь, ты мне рассказывал о старом Поплавском, дедушке Жоржевича. С какой стати ГПУ вернуло ему телеграмму?

Стас поправил очки.

— Что же здесь непонятного! В киевском ГПУ тоже не дураки сидели. Когда их в служебном порядке предупредили — орлы, не теряйте бдительность, по непроверенным данным группа библейских террористов может объявиться в Киеве, — они сразу смекнули, чем грозило им это посещение. Если эта банда действительно нагрянет в Киев, куда они первым делом вломятся? Туда, где хранится интересующий их документ! Так что хранить такой взрывной компромат в Шоколадном доме смертельно опасно. Не хватало еще перестрелку в стенах родного заведения устроить? Этот уместно в «нехорошей квартире», а в государственном учреждении стрельба совершенно ни к чему! Так родилась мысль вернуть опасную бумаженцию адресату и строго-настрого предупредить — в случае появления незваных гостей тут же оповестить руководство. Только не по телефону. Пошлешь посыльного, мальчишку какого-нибудь. А вот каким образом старик сумел сохранить листок, не знаю.

Он развел руками.

Я решил припугнуть его.

— Тебе не кажется, Стас, что ты слишком много знаешь. И насчет киевских чекистов, и насчет собрания...

— Так я же на нем присутствовал!

Но я не унимался.

— Интересно, кто выкладывает тебе тайны ОГПУ-КГБ?

Это было страшное обвинение. Стас не на шутку перепугался.

— Это только версия... Мне так кажется...

— Если тебе кажется, крестись. А ну-ка, Стасенок, перекрестись?

— Что ты прицепился!..

— Крестись, говорю, иначе я в твою секцию не запишусь.

Погребельский снял очки, неловко повел рукой в воздухе.

Этот жест трудно было назвать наложением креста и все равно его буквально перекосило. Он зашелся в кашле, потребовал немедленно выпить.

Мы выпили.

Между тем, пока певец-неудачник толкался возле стойки, его столик заняли. Со стаканчиком в одной руке и наколотым на вилку пирожком в другой он с пением «Интернационала» бродил по залу и вдруг попытался подсесть за наш столик. Я не постеснялся отшить его — у нас, мол, назначена встреча — и придвинул свободный стул к себе поближе.

Это было правильное решение. С двумя бесами мне одному не справиться.

Даже призвав на помощь Булгакова.

Между тем на свободный стул, не спрашивая разрешения, плюхнулся малоизвестный молодой поэт. Между собой мы называли его «наш Вася». Мы со Стасом всегда дружелюбно относились к нему, в последнее время особенно. «Наш Вася» уже несколько раз намекал, что подцепил где-то спонсоров и собирается издавать популярную газету, а также планирует учредить несколько литературных премий, одну — за «высшие достижения», другую — за «вклад в литературный процесс», третью — за «честь и достоинство».

К сожалению, за все то время, что мы чокались, Вася так и не предложил нам войти в комиссию по присуждению премий, а я очень рассчитывал на «честь и достоинство». На «вклад в литературный процесс» я не потяну, на «высшие достижения» слишком много конкурентов, а «честь и достоинство» в самый раз.

Дешево и сердито...

Дом литературного призрения я покинул вместе с Погребельским. Прощаясь и почувствовав себя заметно не в себе, посоветовал:

— Ты, Стас, только по улицам с примусом не разгуливай. Не дай бог, вспыхнет.

— Это ты к чему?

— Догадайся сам.

— Да ну тебя! Ты скоро свихнешься на своем Булгакове...

— Жоржевич не позволит.

— Ха, вспомнил. Ему сейчас не до Булгакова. Он на днях в Туретчину отправился отдыхать. И не один, а с дамой.

— С кем?

— С Нателкой Пряхинцевой.

Примечания

1. «Сердце красавицы склонно к измене...»