Ташкентский литературовед А.З. Вулис (1928—1993) занимался советской сатирой и, наткнувшись на повесть «Роковые яйца», задумался: «...A что еще сделал Булгаков на сатирическом поприще?»1.
В 1962 году он наткнулся в предисловии В. Каверина к роману Булгакова «Мольер» (изданному в серии ЖЗЛ) на упоминание никому, кроме десяти-пятнадцати человек, неведомого «фантастического романа "Мастер и Маргарита"».
Весной того же года А. Вулис попал в дом Е.С. Булгаковой и, постепенно завоевав ее доверие, получил доступ к рукописи романа... Сделав множество выписок, он, уже в Ташкенте, работая над книгой «Советский сатирический роман: Эволюция жанра в 20—30-е годы» (Ташкент, 1965), ухитрился процитировать «незавершенные произведения» Булгакова — «Записки покойника» (перед самой их публикацией в «Новом мире»!) и «Мастер и Маргарита» (этот роман Елена Сергеевна надеялась напечатать примерно через десять лет). И еще снабдил цитаты немыслимыми в советской печати сносками — что рукописи этих сочинений хранятся у вдовы писателя! Поясню: неопубликованные (то есть не прошедшие цензуру) произведения цитировать не полагалось.
Примечательно, что одновременно с этой книгой (в мае 1965 года) в печать сдана была книга «Драмы и комедии» Булгакова с предисловием В. Каверина, где благородный писатель уже открытым текстом заявлял, что «Мастер и Маргарита» — роман, «который, несмотря на всю его сложность (на этой оговорке — несмываемая печать советского времени. — М.Ч.), давно пора издать, потому что по своеобычности едва ли найдется ему равный во всей мировой литературе» (!).
А. Вулис вспоминал: когда его книга попала к Е.С. Булгаковой, «она, бегло проглядев страницы булгаковского раздела», возликовала:
— Это чудо! — восклицала Елена Сергеевна, почти задыхаясь в приступе торжествующего смеха. — Это просто чудо <...> Это все штуки Воланда!
Этот прорыв А. Вулиса, как и каверинские выпады, сыграл, как увидим далее, свою роль.
Алексей Симонов рассказывает
Родители Алексея Симонова (они с довоенных лет были в разводе, но сохраняли дружеские отношения) — К.М. Симонов (в это время — председатель Комиссии по литературному наследию М. Булгакова) и Евгения Самойловна Ласкина (тогда — заведующая отделом поэзии ничем не примечательного журнала «Москва» — главным редактором его был также мало примечательный писатель Е.Е. Поповкин) — пересказывали сыну состоявшийся между ними разговор:
— Костя, Поповкин хочет поднять тираж журнала. Нужна ударная проза. Не можешь ли ты что-нибудь посоветовать?
— Женя, посоветовать я могу. Только вы все равно не напечатаете.
— Напечатаем. Переводная?
— Не напечатаете. Отечественная.
— Напечатаем. Тамошняя??? (обоими подразумевалась эмигрантская. — М.Ч.)
— Не напечатаете, хотя и тутошняя.
— Спорим, напечатаем!
— Спорим, не напечатаете!
Е. Поповкин прочитал роман и, по свидетельству Е. Ласкиной, сохраненному ее сыном, сказал такую фразу: «Мне очень страшно это печатать, но я понимаю, что напечатать роман для меня — единственный способ остаться в истории литературы». А затем попросил у своей сотрудницы совета — как быть? «Ведь напечатать это нельзя».
Вердикт был совершенно точный: безо всяких преувеличений можно сказать, что в 1966 году напечатать этот роман в советской печати было нельзя.
Редактор «Москвы» принимает решение
Когда Поповкину дали читать рукопись романа, то рядом, по свидетельству А. Вулиса, положили его книгу с большими цитатами оттуда:
Поповкин прочитал рукопись. Познакомился с толкованием романа в книге. И сказал:
— О романе так подробно пишут, пора печатать.
...И в июле 1966 года А. Вулису сказали, что его просит позвонить Поповкин.
Я позвонил Поповкину и, не веря собственным ушам, услышал:
— Мы хотим печатать «Мастера и Маргариту». Не возьмете ли на себя труд сделать предисловие? С вашей книгой я познакомился. Считаю, что в романе вы разобрались.
Телефонная будка, в которой я себя обнаружил, положив трубку, показалась мне тогда сказочной каретой — вот-вот умчит она меня к Мастеру и Воланду <...>.
«Мастера и Маргариту» вела Диана Тевекелян — она заведовала в «Москве» отделом прозы. С ней-то, а также с Е.С. Ласкиной <...> обсуждались задачи предисловия, его общий дух <...>. В разгаре лето, и я ношу варианты своего предисловия — один, другой, третий — к Елене Сергеевне. Она морщится и щурится, наталкиваясь на псевдоакадемические фразы, поеживается, словно кутается в невидимую шаль, когда читает про мениппею <...>. И я опять сажусь за переделку. Замечания Ляндреса2 носят другой характер. Он озабочен недипломатичностью некоторых моих историко-литературных суждений, которые в таком виде могут шокировать давних противников Булгакова. «Зачем дразнить гусей?!» — вот суть его критики.
И я опять работаю над предисловием.
То есть — историко-литературную работу теснит политиканство, необходимое для издания романа... В конце августа 1966 года А. Вулису звонит Елена Сергеевна:
— ...прошу, откажитесь от вашего предисловия. Предисловие согласился написать Симонов.
Вы не можете не понять, что его непосредственное участие в публикации — в интересах дела. Позвоните, пожалуйста, ему.
Кто спокойно воспримет такой удар? Я не чувствую обиды. Я сознаю правоту Елены Сергеевны. Но все равно какой-то ком торчит у меня в горле.
Он звонит Симонову; тот просит его приехать.
Константин Михайлович сказал:
— Комиссия просит написать предисловие меня — вроде бы я подходящая пожарная команда.
Но я не мог принять предложение, не посоветовавшись с вами. А что, если так: в начале — мое вступительное слово, в конце — ваш комментарий.
На том и порешили.
Диана Тевекелян вспоминает
Диана Тевекелян, рассказавшая о журнальных делах в полумемуарном, полубеллетристическом повествовании (Интерес к частной жизни: Роман с воспоминаниями. М., 2006), где сама она выведена под именем Натки, вспоминает: «Ответственного секретаря, когда он повез номер в Главлит (то есть в цензуру, которую советская власть запрещала так называть. — М.Ч.), провожали, как на войну». Сдали номер. Потянулись недели молчания. Наконец к заместителю главного цензора вызвали заместителя главного редактора «Москвы» и редактора романа.
Оказывается, журнал допустил серьезную идеологическую ошибку. <...> Именно идеологическую ошибку. Прежде всего потому, что разрекламировал еще не одобренное (то есть не прошедшее цензуру. — М.Ч.) произведение и создал вокруг него нездоровую атмосферу. Автора нет в живых, поэтому вся тяжесть ответственности ложится на руководство и редакцию журнала. Они должны доказать свою политическую зрелость и не гоняться за дешевой популярностью. <...>
Произведение многослойное, темное по замыслу. Что скрывается за борьбой зла и добра, неясно, как неясно, кто из героев какие силы представляет. Что побеждает, откуда трагическое звучание целых глав? Как переносятся эти дела на наши дни, в чем перекличка? Темный, непроясненный финал, судьба Мастера...
До сих пор владеющий собой, цензор вдруг сорвался: «Такое безвыходное положение у бедняги Мастера, он, конечно, гений, у нас ему не жизнь, у нас одним Иванам Бездомным жить, недоумкам».
Он помолчал, успокаиваясь.
Внеклассовые категории, мракобесие, больная фантазия. Сумасшедший дом — перевоспитательный? — издевательство над нормальным читателем. И над нормальными людьми вообще. В каком виде они выставлены? Идиоты, взяточники, мздоимцы, подлипалы. Ни одного светлого характера. Говорят, Булгаков умирал тяжело, был очень болен. Может быть, этот роман — плод болезненной фантазии.
Не зря он Христа пытается возродить. Но это ничего не меняет. Булгаков еще раз подтвердил свою биографию, он не принял ничего из жизни общества, которое мы создали кровью и потом. А теперь хотим издать рукопись, хотя она абсолютно чужда нормальному восприятию. <...>
После консультаций наверху — цензор значительно помолчал — принято решение.
Первую книгу романа с определенными изъятиями напечатать в одиннадцатом номере с предисловием и послесловием. Вторая книга вызывает самые серьезные возражения и недоумения, решать, что с ней делать, будете вы. Пока разрешения на публикацию второй части нет, скорей всего, и не будет, над ней можно поработать (подчеркнем — под словом «поработать» подразумевалась вымарывание фрагментов из готовящегося к печати текста. — М.Ч.), но в двенадцатый номер ее ставить не пытайтесь. Если справиться (то есть вычеркнуть как можно въедливей. — М.Ч.) не удастся, ограничимся публикацией первой книги — незаконченное, прерванное смертью произведение выдающегося писателя. И этот выход предпочтительнее.
<...> И повторил:
— Нам после консультаций в Центральном Комитете (ЦК КПСС — правящей партии. — М.Ч.) представляется более целесообразным завершить публикацию первой частью.
Самое замечательное здесь, пожалуй, слово «целесообразным».
Вряд ли цензор мог вообразить (или даже помыслить), что через двадцать семь лет в Конституции России появится статья 29, часть 5, которая будет гласить: «Цензура запрещается».
В итоге в № 11 журнала за 1966 год поместили и предисловие Симонова, и послесловие Вулиса, который впоследствии иронизировал:
Пишешь, например, о романе «Мастер и Маргарита», но читатель первой части остается в недоумении — там никакой Маргариты нет и даже не предвидится...
Автор послесловия не знал об этих секретных (как все, связанное с советской цензурой) переговорах, считая, что дело было в руководстве журнала:
Но редколлегия есть редколлегия, а в редколлегии восторжествовало на первых порах другое мнение. Только в последний момент, когда одиннадцатый номер журнала <...> подписывали в свет (т.е. уже после того, как он прошел цензуру! — М.Ч.), у редколлегии созрел вывод: «Мастера» надо печатать целиком. В оглавлении появилась ремарка: «Окончание в № 1 за 1967 год» (на самом деле к словам «Книга первая» появилась сноска: «Вторую книгу романа читайте в январской книжке "Москвы" за 1967 г.». — М.Ч.). Послесловие переносить было поздно. Так оно и вклинилось в середину публикации
Не скрою, это необычное его место удивляло. Но слишком много было гораздо более удивительного в публикации этого сочинения.
Роман о Мастере и Маргарите в киосках «Союзпечати»
В 1960-е годы в газетных киосках нашей страны (тогдашнего Советского Союза) можно было купить не только газеты, но и «толстые» журналы: «Новый мир», «Знамя», «Звезду»... А также и «тонкие» — например, «Здоровье» или «Сельскую молодежь»: там встречались неожиданные литературные публикации, укрытые от цензуры под безобидным для цензорского взгляда «сельским» названием журнала. Тонких «глянцевых» (гламурных) журналов тогда не издавали.
То, что творилось перед этими киосками в ноябре 1966 года, заставляло вспомнить ситуацию, сложившуюся ровно четыре года назад, когда в таком же пасмурном ноябре 1962 года в киосках «Союзпечати» появился № 11 «Нового мира» с повестью никому до тех дней не известного рязанского учителя математики Солженицына.
Теперь, ровно четыре года спустя, люди вновь штурмовали киоски, мгновенно разбирая не имевший до этого никакого спроса (в отличие, скажем, от «Нового мира») журнал «Москва». Там печатался роман Михаила Булгакова с таинственным названием — «Мастер и Маргарита». Одних оно просто завораживало необычным звучанием. Других же — тех, кого Булгаков назовет в эпилоге своего романа «наиболее развитые и культурные люди», — заставляло вспомнить героя Гете Фауста и его Маргариту (Гретхен).
...Теперь уже и не скажешь, чем же мы все были тогда больше всего захвачены.
Почти физическим ощущением летней московской жары, «когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо», и «знойный воздух сгустился», кажется, не перед одним Берлиозом, а дохнул на любого читателя прямо с журнальных страниц?
Или тем, как совершенно необычно для того времени (никогда советская цензура не пропускала в печать ничего подобного), с первых же страниц, в упор, без каких бы то ни было смягчений и оговорок был осмеян атеизм как принудительное государственное мировоззрение?
Или пронзающей наглядностью евангельской истории? «А не надо никаких точек зрения... Просто он существовал, и больше ничего».
Или тем, что одним из главных персонажей у советского (то есть жившего и писавшего в Советском Союзе) автора оказался Дьявол!
Или той поразительной свободой, с которой была не только оскорбительно высмеяна решительно вся «прослойка» (люди умственного труда издавна, с Октября 1917 года, считались не классом, а прослойкой между крестьянством и рабочим классом). Булгаков своим сарказмом уничтожал всех, кто идеологически обслуживал государство, — от литераторов-посетителей Дома Грибоедова, редактора Берлиоза и секретаря редакции, девицы «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами», — до записного конферансье.
Или жуткой, непривычной для советского читателя лаконичной обнаженностью, но и с неуловимым оттенком гротеска, картиной гибели Берлиоза:
...выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза.
Сильнейшее впечатление производило резкое столкновение двух планов: комический гротеск «московских» глав, отсылающий непосредственно к Гоголю, и высокий драматизм и трагедийность глав «ершалаимских».
О самом существовании рукописи романа вплоть до ее публикации никто не знал, кроме немногих близких друзей Булгакова и Е.С. Булгаковой. Появление романа в печати было полной неожиданностью. Исключительность явления усиливалась новым для публичной советской жизни обстоятельством: печатался роман, который почему-то пролежал в шкафу больше двадцати пяти лет после смерти автора!.. Советские люди тогда еще мало знали про рукописи, не ставшие книгами.
Вообще публикация романа напоминала чудо: ничто в тогдашней советской жизни не предвещало такого события.
Цензурные купюры
Роман печатался в журнале с большими цензурными изъятиями.
Особенно болезненны были обширные купюры во второй (финальной) части публикации (1967, № 1). Был, например, выброшен весь обширный диалог Воланда с Фаготом (Коровьевым) относительно того, изменились ли москвичи внутренне. Особенно интересны для изучения характера советской цензуры небольшие, но характерные купюры: «...Обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних, квартирный вопрос только испортил их...» (не попавшее в журнальный текст выделено нами курсивом). Из главы 15-й «Сон Никанора Ивановича» был выброшен весь его сон, в котором советские граждане принуждались сдавать валюту (сама ситуация была реальной — в конце двадцатых годов людей держали в плотно набитых камерах, пока они не указывали, где спрятаны «на черный день» валюта и золото), а сама глава переназвана — «Никанор Иванович».
Алексей Симонов вспоминает, что К. Симонов уговаривал Елену Сергеевну вообще не смотреть верстку.
Он настаивал: пусть роман будет опубликован в как угодно урезанном виде — и давал слово, что через несколько лет выпустит роман в полном виде. Он слово сдержал, но Е.С. об этом уже не узнала. И для множества людей нашей страны полный текст остался навсегда неизвестным (до эпохи Перестройки не все дожили): большая часть тиража издания 1973 года (текстологически подготовленного по вине издательства наспех и некачественно) ушла по решению так называемых «вышестоящих инстанций» за границу и в московские валютные магазины «Березка». Вышло в 1989 году издание в Киеве (изд-во «Дніпро»), подготовленное Л. Яновской; она же готовила текст романа. Издание романа в пятитомном собрании сочинений Булгакова (М., 1989—1990) текстологически гораздо более доброкачественно (подготовка текста Л. Яновской). Однако научно подготовленного печатного текста романа (как в академических изданиях) нет до сих пор.
...Из главы «Великий бал у Сатаны» был выкинут фрагмент про то, как по лестнице подымается «кто-то новенький», и Коровьев поясняет, как Азазелло
...навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены ядом.
— Как его зовут? — спросила Маргарита.
— А, право, я сам еще не знаю, — ответил Коровьев...
Этот провоцирующий диалог рассчитан был на то, что в конце тридцатых немало уцелевших чекистов прекрасно знали имя и «новенького», и сопровождавшего его на бал (то есть тоже покойника) «этого самого исполнительного его подчиненного». Это были Г. Ягода и его личный секретарь П.П. Буланов (оба расстреляны 15 марта 1938 года), будто бы пытавшиеся отравить сменившего Ягоду на посту наркома внутренних дел Н. Ежова (в свою очередь арестованного уже после завершения романа — и потому не попавшего на Великий Бал — и расстрелянного в феврале 1940 года); Буланов рассказал на следствии об «опрыскивании кабинета» Ежова специально приготовленным ядом...
Эти имена и события оживлены были в общественной памяти после доклада Хрущева о Большом терроре.
И в 1966 году, через десять лет после этого, среди читателей романа еще были живы многие из тех, кто их помнили. Но общественная обстановка брежневского времени уже не поощряла такие воспоминания.
Но и микрокупюры были весьма чувствительными: сравните, например, начало главы 21 «Полет» («Невидима и свободна! Невидима и свободна!») с купированным текстом: «Невидима! Невидима!..»
«В Лондоне листопад»
В моих ежедневных беседах с Е.С. Булгаковой осенью 1969 года однажды речь зашла о публикации романа.
И она сказала: «Ведь вторую часть сокращала уже не цензура, а сама редколлегия! Выгораживали место для публикации повести одного из членов редколлегии... Я знаю это точно, мне рассказали в редакции... Машинистки, которые перепечатывали роман, плакали, когда видели вычеркнутые места... Я сама так плакала, когда увидела, как много вычеркнуто прекрасных строк!»
Уже после смерти Е.С. Булгаковой (в 1970 году) я узнала от сотрудников «Нового мира» и еще более пронзительные детали. Оказывается, у журналов «Москва» и «Новый мир» был общий цензор — молодая девушка; она рассказала члену редколлегии «Нового мира» А.И. Кондратовичу, что также плакала (!), видя вычеркнутое в редакции журнала «Москва», и просила их вернуть текст! Но им было нужно место для рассказа члена редколлегии Бориса Евгеньева «В Лондоне листопад».
Сам рассказ, занявший около 50 журнальных страниц, был чудовищен даже для тех времен. Советская девушка Катюша попадает в Лондон — едет вместе с отцом «с туристической писательской группой». И ее пробует интервьюировать «редактор-издатель журнала для молодежи, выходящего в Лондоне на русском языке». Ею, конечно, овладевает «чувство смутной тревоги. Добрые имена русских советских людей — писателей, поэтов — странно, чуждо звучали в устах этого человека». Но своевременно ворвавшийся («нет, не вошел, ворвался») в гостиную отец спасает «от подстерегавшей ее неведомой беды...». Ну, и конечно, когда они «вошли в свой флэт», там «сидел руководитель группы Евгений Дмитрич, немолодой седой человек с военной выправкой, занимавшей в Союзе писателей высокую административную должность». И, конечно, «когда она увидела его в своей комнате, ощущение чего-то ошибочного, содеянного ею по легкомыслию и глупости, охватило ее». Впрочем, пересказывать и оценивать рассказ бессмысленно — это блестяще сделала в том же году критик Наталья Ильина в литературном фельетоне под названием «Катя за границей».
У меня тогда возникла своего рода навязчивая идея. Я все время представляла себе этого неведомого мне Бориса Евгеньева, как он, потирая руки, рассказывает дома, что ему удалось-таки втиснуть свой рассказ, я мечтала увидеть его и как-то выразить ему свои чувства. И судьба пошла мне навстречу: в сентябре 1977 года я оказалась в Доме творчества писателей в Дубулты (под Ригой) с ним за одним столом. Мои вопросы застали его врасплох, и потому многое прояснилось (и я сразу же, придя в свой номер, записала услышанное практически дословно). После публикации первой части романа у него, как он сказал, «был крупный разговор в отделе печати (то есть в ЦК КПСС — М.Ч.). Мне сказали: "Что же вы делаете?" И вот надо было как-то реагировать... вот тогда дали два послесловия... И решили убрать сцену в Торгсине.
— Вам делали конкретные замечания — в отделе печати или в Главлите?
— Нет, конкретных замечаний никто не делал.
— Значит, вы сами решали, что сокращать?
— Да, сами... Надо было что-то делать, чем-то жертвовать».
Таким образом, его прямое участие в обширных сокращениях подтвердилось.
Государство торгует цензурными купюрами
Алексей Симонов вспоминает (в мемуарной книге «Частная коллекция»), как они с матерью, Е. Ласкиной,
...решили создать памятник одержанной победе, пусть рукотворный, пусть только в трех экземплярах, но создать.
Мы перепечатали, а затем вложили и вклеили в три двухномерных экземпляра все, что было оттуда изъято. Журналы топорщились при каждом открывании, как два огромных бумажных ежа. Там были вклейки-слова и вклейки-фразы, вклейки-эпитеты и вклейки-абзацы, вклейки-метафоры и вклейки-страницы. И три больших многостраничных куска: «Сон Никанора Босого», половина «Бала у Сатаны» и «Разгром Торгсина».
Один экземпляр они подарили Елене Сергеевне. И когда через два года я попала в ее дом, то узнала от нее, что она аккуратно распечатала во многих экземплярах все купюры и широко их раздавала. Одаренные ею вклеивали их в свои номера журналов. А советское правительство поступило весьма оригинально.
Оно официальным образом продало эти купюры (натурально, за валюту) иностранным издательствам, объяснив, что купюры эти — вовсе не цензурные, а чисто технические... И читатели Европы и Америки читали переводы полного «Мастера» — в течение нескольких лет, пока отечественный читатель довольствовался усеченным текстом. Его перепечатывали на машинке (не имея своего экземпляра журналов), и даже переписывали от руки (видела такие списки своими глазами). Роман завоевал отечественного читателя — как и мирового.
В журналах шла полемика — но никто из полемизирующих не говорил главного: противники романа не могли впрямую выступить против сочинения явно «антисоветского», но уже напечатанного, то есть так или иначе поддержанного властью.
Я сказала как-то Елене Сергеевне, в одну из наших многочисленных встреч 1968—1970 годов: «Понимаете, вы своими слабыми женскими руками ночью выкатили огромный валун на тропу, по которой все ходят на службу. И утром все должны были делать вид, что он всегда здесь лежал...»
Ей, не скрою, очень понравилось мое сравнение. Роль ее личного обаяния и воли в печатании романа невозможно переоценить.
Совершенно неудобопечатный в советском контексте роман был опубликован благодаря индивидуальным, но сложившимся вместе усилиям разных людей. Огромная часть этих усилий была подспудной — надеюсь, рано или поздно мы узнаем, на какие кнопки, только на его усилия отзывавшиеся, нажимал, например, Константин Симонов.
Примечания
1. Здесь и далее цит. по: А. Вулис. Серьезность несерьезных вещей-ситуаций. Сатира, приключения, детектив. Ташкент, 1984.
2. С.А. Ляндрес, 1907—1968 — член Комиссии по литературному наследству М. Булгакова, близкий друг Е.С. Булгаковой, активно работавший вместе с ней над составлением сборника воспоминаний о Булгакове и проч. Заключение по доносу коллеги в сталинском лагере, где за два года, с 1952 до 1954, он в 47 лет, по свидетельству очевидцев, «превратился в старика» и вышел с поврежденным позвоночником, оказало несомненное влияние на его поведение в «опасных» делах. — М.Ч.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |