Часть IV. «Собачье сердце»

Повесть была написана «буквально на одном дыхании, за три месяца (январь—март 1925 г.)» (13, 547). Название её, как полагает Б. Соколов, заимствовано «из трактирного куплета, помещенного в книге А.В. Лейферта «Балаганы» (1922):

...На второе пирог — начинка из лягушачьих ног,
С луком, перцем
Да с собачьим сердцем.

(93, 438)

Со временами Опричины связывает это выражение Андрей Кураев по той причине, что у воинов Малюты Скуратова у конского седла находилась собачья голова, «в груди бились лютые собачьи сердца» (44, 80).

М. Чудакова приводит интересные отклики современников на эту повесть: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происходящему», — заявил М.Я. Шнейдер (102, 318). Другой отзыв, Ю.Н. Потехина, ещё долго будет актуальным. Булгаковская фантастика, с его точки зрения, «органически сливается с острым бытовым гротеском, <...> действует с чрезвычайной силой и убедительностью. Присутствие Шарикова в быту многие ощутят» (102, 318).

Авторскую идею этой повести В.И. Лосев формулирует следующим образом: «свершившаяся в России революция явилась не результатом естественного социально-экономического и духовного развития общества и народа, а преждевременным и искусственно подготовленным преступным экспериментом» (13, 550). Такая позиция писателя делала его «для органов политического сыска одной из важнейших фигур, открыто выразивших своё отрицательное отношение к новой власти в России» (13, 552).

Председатель Совета Труда и Обороны Л.Б. Каменев увидел в повести «острый памфлет на современность» и категорически высказался против её напечатания (102, 326).

Судя по названию произведения и приведённому выше куплету, эксперимент с лягушек профессора Персикова переносится на собаку, приведённую в дом его коллегой, профессором Преображенским.

В этой повести Булгаков самым явственным образом демонстрирует несовпадение повествователя и автора. Свои мысли писатель даёт самым различным персонажам (от профессора Преображенского до подобранного им пса). Вместе с тем, в роли рассказчика в начале повести выступает чуждый автору и не известный читателю, неведомый «председатель».

Такой приём — добровольное дистанцирование автора от повествователя — усложняет восприятие повести и способствует более глубоким размышлениям читателя. Вместе с тем, изображаемая М. Булгаковым реальность, по всей видимости, вызывала у писателя резкое неприятие, желание как бы «отстраниться» от неё.

Впоследствии этот прием будет в полной мере реализован в романе «Мастер и Маргарита».

В начало повести «Собачье сердце» вплетается внутренний монолог некоего персонажа, автором которого вполне мог бы стать герой «Роковых яиц» Александр Семёнович Рокк, если бы его руководство совхозом «Красный луч» было бы более удачным.

Сходство неведомого автора монолога с Рокком в том, что у них похожие должности, оба они преуспевают в настоящем и имели беспокойную юность в прошлом, да и имена их жён созвучны: Маня — у Рокка, Матрёна — у неизвестного персонажа.

Предоставим ему слово. «Надоела мне моя Матрёна, намучился я с фланелевыми штанами. Теперь пришло моё времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду — всё, всё на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует» (19, 168).

Здесь слышатся мысли, уже знакомые нам по предыдущим произведениям Булгакова.

Но есть и новое: эти слова писатель не берёт в кавычки, а потому кажется, что они принадлежат ему самому. Точно так же, «от первого лица», в самом начале повести изложены и переживания больного и голодного бродячего пса. М. Булгаков в начале произведения не определяет свою позицию, тем самым заставляет читателя составить собственное, самостоятельное мнение. Напомним, что такой приём восходит к фельетону, когда писатель вживается в ситуацию, изображает её от лица вымышленного рассказчика как якобы нормальную, однако же в конце абсурдность и ненормальность происходящего становится очевидна.

Начало повести «Собачье сердце», в котором отчаяние голодного бродячего пса содержит больше человеческих чувств и здравого смысла, чем пошлый самодовольный монолог «человеческого самца», неведомого председателя, — такое начало не может не внушить чувство ужаса. Создаётся впечатление, что оставленные в прошлой булгаковской повести противоестественными гадами яйца, «покрытые порою странным, нездешним, невиданным рисунком» (19, 164), начинают оживать, слышится в них шевеление. А вот уже и скорлупа разламывается изнутри, и новые персонажи появляются перед читателем...

Положение Булгакова в первой половине 20-х гг. оставляло желать лучшего. В 1922 году он пишет: «...если только жизнью можно назвать моё существование за последние два года» (10, 74). Он же, через два года: «Себе я ничего не желаю, кроме смерти. Так хороши мои дела!» (10, 89).

В автобиографической прозе Булгакова того времени читаем: «Была жизнь и вдруг разлетелась как дым» (22, 268). Там же: «...остался только я один на продранном диване в Москве ночью 1923 года. Всё остальное погибло».

В очерке «Сорок сороков» Булгаков пишет о себе начала 20-х годов: «Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокаратной разноцветной кашей. Тело моё стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими» (11, 275). Ну как тут не вспомнить подобранного Преображенским пса, имевшего и сильное сердце (выдержало операцию), и «плохое питание» (19, 204), с гордостью думающего, что «ошейник — всё равно что портфель» (19, 195).

Отметим, что Булгаков был далеко не единственным человеком, кому было столь неуютно в советской России. Например, вот как описывает свою жизнь поэт О. Мандельштам, впоследствии погибший в большевистском лагере:

Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

(62, 262)

Некоторые места в повести написаны от лица подобранного профессором пса. Как отмечает Е. Яблоков, этот рассказчик хорошо информирован и верно судит о происходящем (107, 365). Ситуация парадоксальна: автору повести в роли рассказчика ближе всех из персонажей оказывается пёс, ещё совсем недавно бывший бездомным. Это обстоятельство не только подчёркивает собственную бытовую неустроенность Булгакова. Писателю приходится обращаться к логике и разуму существа, пока не затронутого социальным экспериментом, а потому имеющего больше здравого смысла для анализа новой реальности, чем те люди, которых уже поместили под «красный луч».

В начале повести «Собачье сердце» проф. Преображенский кажется светлым пятном на безрадостном фоне. У него интеллигентная профессия, близкая семье Булгаковых, квартира из семи комнат. Вдобавок, профессор не чужд искусств, увлекается оперой.

Однако основное отличие Преображенского от младшего брата писателя, Николая Булгакова, тоже врача и профессора, состоит в том, что Преображенский материалист: «Я враг необоснованных гипотез... Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод» (19, 189). В таком восприятии мира не остаётся места для религиозной веры. Брат же М. Булгакова, Николай, по мнению хорошо знавшего его Э.И. Собесского, был «глубоко верующий христианин» (48, 212).

Б. Соколов приводит выдержку из письма Николая Булгакова от 16.01.1922 г., подтверждающую его религиозность: «Боже благослови вас милых. Да, скажи о. Николаю (Глаголеву, сыну духовника семьи Булгаковых о. Александра Глаголева. — С.С.), что я его помню и очень люблю, пусть помолится за меня» (93, 101).

О таких, как Преображенский, сказано: «огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем» (Мф. 13, 15).

Сделав Преображенского атеистом, Булгаков намеренно дистанцируется от этого персонажа. Во многом писателю того времени, повторим, ближе оказывается бродячий пёс, подобранный профессором. По сути, Булгаков сам признаётся в этом в автобиографической прозе: «Я — безродный пёс на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят — вздрагиваю» (22, 323). Кстати, во второй русской столице, Петрограде (Ленинграде), через несколько лет О. Мандельштам описывает сходные чувства:

Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу...
В Петербурге жить — словно спать в гробу.

(62, 266)

Преображенский занимается научными изысканиями в области евгеники, то есть улучшением человеческой природы. Но мы помним, к чему у Булгакова приводят эксперименты. Именно врачебная практика профессора, то есть его дела, показывает не только истинный смысл этой работы, но и то, к чему именно приводит это «улучшение».

Медицинские услуги профессора оказываются востребованы в повести, в том числе и высокопоставленными пациентами. Так, один из них говорит: «Я известный общественный деятель». По настоянию потенциального издателя Н. Ангарского, эту фразу пришлось заменить более безобидной: «Я слишком известен в Москве, профессор» (13, 559).

Вот как описаны в повести его пациенты и пациентки, цели и результаты лечения, проведённого профессором: «Это неописуемо, — конфузливо заговорил посетитель. — Пароль д'оннер — двадцать пять лет ничего подобного... верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями...» (19, 178).

Ещё одно признание — 51-летней пациентки: «Богом клянусь! — говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на её щеках. — Я знаю, это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод!» (19, 180). Для лечения этой пациентки Преображенский находит приемлемый вариант: «Я вам, сударыня, вставлю яичники обезьяны» (19, 180).

У другого пациента, женатого, роман с 14-летней девушкой-подростком (19, 181).

Столь откровенный «парад» нравственно разложившихся людей позднее у Булгакова мы найдём, пожалуй, разве что в перечислении гостей на балу у Воланда, но там к разложению моральному добавится уже и трупное гниение.

Даже псу, недавно оказавшемуся в квартире профессора Преображенского и слышавшему эти разговоры впервые, становится стыдно: «и стараться не буду понять, что за штука...» (19, 180). Немного позже пёс называет квартиру профессора «похабной» (19, 181).

Вне всякого сомнения, в этой «собачьей» мысли чувствуется и отношение самого писателя к неожиданным и неприемлемым для всякого нормального человека явлениям.

А вот близость к животным в плохом смысле слова демонстрируют именно пациенты Преображенского. Это надо помнить тем, кто восхищается сценой «омоложения», под действием бесовской мази, нагой Маргариты в последнем булгаковском романе. В этой сцене соединены и «похабность» (определение пса Шарика) операций Преображенского, и те черты новой действительности, которые казались писателю дикими.

Читаем в его дневнике (запись от 3 сентября 1924 г.): «...Лидин рассказал, что один гражданин обвенчался с барышней, с которой встретился случайно на улице, чтобы только она въехала в его комнату. Второго такого я знаю сам...» (18, 89). Через несколько дней, 12 сентября, Булгаков записывает:

«Яркий солнечный день.

Новость: на днях в Москве появились совершенно голые люди (мужчины и женщины) с повязками через плечо «Долой стыд». Влезали в трамвай. Трамвай останавливали, публика возмущалась» (18, 90). Отзвуки этой дикой и невероятной сцены, возможно, слышны в последнем булгаковском романе, например в эпизоде, когда в трамвай протискивается кот и хочет заплатить за проезд.

Булгаков подчёркивает, что в бродячем псе оказывается больше нравственности, чем в интеллигентном профессоре. Не за это ли отсутствие нравственности ненавидит в пьесе «Бег» интеллигентов Чарнота? И не эта ли беспринципность интеллигенции явилась необходимой составляющей наступившей в 1917 г. русской смуты?

М. Чудакова приводит отрывок из опубликованной в Киеве весной 1918 г. статьи В. Зарецкого «Борьба с правом»: «Закованный с головы до ног в броню современного знания, интеллигентный утопист XX века в погоне за синей птицей социального рая на земле призывает тёмные классы трудящихся к полному уничтожению «буржуазного» правопорядка. <...> То, что переживает наше злополучное поколение, нельзя назвать иначе, как эпидемией беззакония. <...> Если даже наша чуткая интеллигенция, духовный авангард человечества, начинает понемногу поддаваться этой ужасной болезни, то что говорить о народных низах» (102, 655).

Тот факт, что Преображенский в своей деятельности нарушает законы мира и отступает от гармонии, проступает в такой, казалось бы, мелочи: этот герой напевает фальшивым голосом (19, 175). Но об этом поговорим несколько позже.

Врачебная практика Преображенского направлена на омоложение, продление молодости. В повести это оказывается нужно только тем пациентам, которые находятся во власти похоти. По сути, «лечение» Преображенского направлено на поощрение людских пороков.

Такая медицинская деятельность, безусловно, противна воле Бога и церкви: «Не совпадающим с православным учением следует считать методы искусственного продления длительности жизни: эликсиры жизни, медикаментозные средства, сохраняющие или неадекватно повышающие мужскую потенцию в старческом возрасте, пересадка органов с целью омолаживания и т. д.» (87, 65).

Вместе с тем, именно такое направление медицины было популярно в современной Булгакову России (и не менее популярно и востребовано сегодня). Совсем не случайно в начале повести фигурирует плакат, приглашающий на диспут на тему «Возможно ли омоложение?» (19, 169). Как отмечает М. Чудакова: «...с 1921 года научно-популярная печать только и писала об омоложении по методу австрийского физиолога Э. Штейнаха, занимавшегося пересадкой половых желёз у млекопитающих» (21, 412).

Исследовательница поясняет, что с помощью подобных достижений науки человечество хотело победить не только старость, но и саму смерть. Далее она приводит выдержку из показательной статьи И. Полтавского «Наши учёные» (газета «Вечерняя Москва», 12 февр. 1926 г.): «Пусть из этих, живущих отдельной жизнью желёз будут созданы особые рабочие станки, специальные фабрики по омоложению и исправлению живых людей» (21, 413).

Здесь мы находим разоблачённое Булгаковым в предыдущем произведении вредное, лишь на фантазиях основанное желание раз и навсегда при помощи научных открытий решить проблему, в этот раз не сельского хозяйства, но промышленности, и даже исправления людей. И эта последняя мысль, лишь подразумевавшаяся в предыдущей повести, теперь ясно сформулирована.

Если Рокку не приходило в голову облучать красным лучом людей (вероятно, это было бы следующим этапом эксперимента), то в «Собачьем сердце» уже ставится вопрос о том, как при помощи научных открытий можно и нужно «улучшать человеческую природу».

Воистину, мороз по коже дерёт, когда подумаешь, какие последствия могло бы вызвать облучение живых людей лучом, открытым Персиковым. Но и это предположение вовсе не кажется фантастичным.

Уже упоминавшийся нами советский «народный академик», пользовавшийся полным доверием правительства, Трофим Лысенко, подчёркивал, что данные природой качества для растений важны менее, нежели качества приобретённые. Это правило академик распространил и на людей, правда, почему-то только на советских людей. При этом самого себя он считал подтверждением им выведенного «закона». Впрочем, по отпадению от естественной жизни, по борьбе с нею, Лысенко на своём личном примере показывал, как в угоду карьере человек может забыть свою божественную природу, лгать, подтасовывать результаты экспериментов и прибегать к помощи спецслужб для расправы над честными учёными, в первую очередь, с теми, кто пытался разоблачить его обман. Лысенко сумел искалечить души тех, кто пошёл за ним, отбросить Россию назад в области генетики, способствовал расправе с подлинными талантами.

Пренебрежение естественными законами ясно выражено в следующих словах «народного академика»: «В нашем Советском Союзе, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются — трактористы, мотористы, механики, академики, учёные и так далее. И вот один из таких сделанных людей, а не рождённых, я — я не родился человеком, я сделался человеком» (92, 120). Эти слова были произнесены в 1935 году, через 10 лет после завершения Булгаковым повести «Собачье сердце». Справедливости ради отметим, что родился Лысенко всё-таки именно человеком. А вот кем он стал?

Вне всякого сомнения, о социальном эксперименте, руководство которым взял на себя И. Сталин, говорит и фамилия убитого, ставшего в повести «Собачье сердце» донором органов для Шарика — Чугункин. Используя в повести параллель Сталин/Чугункин, М. Булгаков, для снижения образа, делает фамилию своего персонажа подчёркнуто бытовой, связанной с лишённым всякого пафоса предметом повседневного обихода — чугунком, — горшком для приготовления пищи.

Таким образом, писатель словно пытается рассмотреть, что же именно представляет собой социальный эксперимент на самом деле, без трескучих пропагандистских фраз.

Но вернёмся к профессору Преображенскому. Он не только знаменит в своей области, как Персиков из повести «Роковые яйца», но и, подобно другому персонажу из того же произведения, Рокку, умеет извлекать практическую выгоду из своей деятельности, то есть неплохо приспосабливается к окружающему его миру. Но «кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу» (Иак. 4, 4).

Отрицательная оценка, данная в начале повести бездомным псом деятельности Преображенского («похабная квартирка» — 19, 181), безусловно, разделяется и самим Булгаковым. А вот восхищение, с которым пёс думает о профессоре, на самом деле также имеет целью снизить привлекательность этого персонажа. Так, пёс считает, что Преображенский — «величина мирового значения, благодаря мужским половым железам» (19, 170). Прямо скажем, не совсем обычный аргумент для того, чтобы похвалить учёного.

Голодного бездомного пса восхищает также тот факт, что Преображенский не просто имеет возможность завтракать (19, 170), но и разбирается в еде: «Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему её и подадут, поднимет такой скандал, в газете напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили!» (19, 169) Как тут не вспомнить возмущение Воланда несвежей осетриной! Собаке простительно восхищаться Преображенским, который не хочет есть тухлое мясо. Но едва ли это может возвысить профессора в глазах обычного человека. Столь же необоснованно считать глубокой и оригинальной многозначительно изречённую Воландом банальность о том, что продукты либо свежие, либо несвежие.

Преображенский в еде разбирается, и учит разбираться своего ассистента: «Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только не дорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими» (19, 188). Кстати, в последнем романе и водочка, и горячие закуски предлагаются Воландом похмельному Лиходееву. «Соседство» с такими персонажами — явно не в пользу Преображенского.

Профессор подманил голодного бродячего пса краковской колбасой. Тот не устоял перед приманкой и пошёл на свою гибель. Но и сам Преображенский, подобно литераторам МАССОЛИТа, не может противиться щедрым гонорарам, а потому готов делать своим пациентам и пациенткам любые, самые сомнительные с точки зрения нравственности, операции. Отнюдь не случайно рассуждения профессора о горячих закусках — земном и материальном — понятнее и конкретнее его же отзыва об опере «Аида»: «Люблю. Помните дуэт... тара... ра... рим» (19, 192). Не чувствуются в этих словах глубокие мысли или переживания.

Булгаков подчёркивает, что область невидимого, вновь олицетворяемая звездой на ночном небе, скрыта от Преображенского. «Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни, над белой половинной занавесочкой, стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой» (19, 196). Обратим внимание: для профессора «пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами» (19, 196). Эта фраза крайне важна. Её можно соотнести, например, со словами апостола Петра: «доколе не начнёт рассветать день и не взойдёт утренняя звезда в сердцах ваших» (2 Пет. 1, 19). Сердце и душа Преображенского как будто закрыты «тяжкими шторами» от Божественного света: «покрывало лежит на сердце их» (63, 173).

Такое состояние сердца является причиной гибели человека: «В творениях святых отцов, — пишет митрополит Иерофей (Влахос), — говорится об утрате сердца. При этом имеется в виду, что в сердце больше не действует благодать Христова, так что оно превращается из вышеестественного центра в противоестественный. Утрата сердца — это утрата спасения.

Одна из болезней сердца — это неведение и забвение. Сердце, утратившее благодать Христову, покрыто неким облачком и покрывалом» (63, 173). «Тяжкие шторы» в уютной, надо полагать, и просторной профессорской квартире — синоним «плотской завесы» (Иоанн Кронштадтский) и «покрывала на сердце»; всё это обозначает атеизм.

Отсутствие религиозной веры у Преображенского сбивает его с пути. И в этом — ответ на вопрос: какой результат может принести его деятельность?

Очень важной деталью в художественном мире М. Булгакова оказывается свет. Достаточно вспомнить о «навсегда уходящем от Михаила Александровича солнце» в романе «Мастер и Маргарита» — символе смерти М. Берлиоза, вплотную приблизившейся к этому, почти ничего до поры не подозревающему, персонажу (20, 127).

Проведённую Преображенским над бродячим псом операцию по пересадке некоторых человеческих органов профессор называет самой трудной в своей жизни (19, 239). Ассистент Преображенского восторженно описывает её первые результаты: «Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул. Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу. Профессор Преображенский, вы — творец! (Клякса)» (19, 210).

Думается, это восхищение ассистента сродни высокой оценке Преображенского, данной Шариком, так как на самом деле свидетельствует о провале. Поистине главным знаком в этой записи является не собственно текст, а завершающая его клякса. Именно она определяет отношение писателя и к эксперименту, и к данной ассистентом профессора восторженной оценке. Затраченные на операцию усилия оказались не только бесполезны, но и делают впоследствии жизнь Преображенского и его близких невыносимой, и даже подвергают её опасности.

Кто же такой Шариков, получившийся в повести «в результате эксперимента» из собаки? На наш взгляд, прооперированного пса с парой человеческих органов нельзя называть человеком, поэтому, вслед за старушкой, заглянувшей в квартиру профессора, будем считать его просто «говорящей собачкой» (19, 221).

Профессор не верил в Творца мира и дерзнул сам повторить акт творения человека. Важно подчеркнуть, что до операции, занимая то место, которое ему было определено в мире, пёс Шарик вызывал симпатию Преображенского, и его прислуги. Но стоило собачке приобрести «не положенные» ей человеческие качества, как профессор сразу же задумался о правомерности проведённого им эксперимента. «Ведь я пять лет сидел, выковыривал придатки из мозгов... Вы знаете, какую я работу проделал — уму непостижимо. И вот теперь спрашивается — зачем? Чтобы в один день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают» (19, 239)

Выражение чувства «благодарности» говорящей собачки к Преображенскому не заставило себя долго ждать. Вначале собачка обругала профессора «по матери» (19, 206), а затем, на просьбу не бросать объедки на пол, ответила ему же: «Отлезь, гнида» (19, 209). Вспомним, что в точности такое же обращение в «Белой гвардии» использует по отношению к Василисе главный (с волчьей внешностью) из бандитов, пришедших его грабить: «Молчи, гнида» (9, 235).

Говорящая собачка ущербна и нелепа. Это создание, не предусмотренное Творцом мира, либо предусмотренное, но с единственной целью: чтобы в следующий раз никому неповадно было повторять такой эксперимент.

Неполноценность Шарикова, который, возможно, и сам не понимает цели своего появления в мире, а потому заслуживает даже и сочувствия, проявляется в осуществлённом им выборе собственного имени: Полиграф Полиграфович. М. Чудакова связывает это невероятное имя с названием «важного для Булгакова в 1924—1925 годы издательства Мосполиграф» (102, 293). Однако, разумеется, цель использования писателем такого «имени» для персонажа — не только в его желании «увековечить» имя издательства, с которым он сотрудничал. Как обычно, за реальной исторической деталью у писателя скрывается и мистический смысл.

Очевидно, что имя «Полиграф» не могло быть дано человеку при крещении: «В Православной Церкви принято давать крещаемым имена святых, прославляемых в ней, внесённые в православный месяцеслов. Запрещается выбирать имена при крещении католические, мусульманские и других религий, а также имена «сочинённые» самими родителями или родственниками» (4).

Над самим именем и отчеством говорящей собачки можно было бы посмеяться, если бы не исторический факт: в те годы в России похожие имена действительно давали живым людям: «Новорождённым стали давать неслыханные нехристианские имена: Конституция, Марсельеза, Облигация, Берёзка, хвалясь, что и в этом ритуале нынче предоставлена полная свобода выбора» (29, 256). Такая свобода выбора в повести радует и говорящую собачку: «Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете, и шабаш» (19, 217). Таким образом, произошедшие в России революционные перемены явно по душе говорящей собачке.

А ведь подобные имена, даваемые людям, лишают их не только индивидуальности, но и Божьего покровительства, без которого человека мёртв. Как сказано в Апокалипсисе: «ты носишь имя, будто ты жив, но ты мёртв» (Апок. 3, 1). Вспомним, что в романе «Мастер и Маргарита» мастер также утратил свою идентификацию. Он говорит о себе: «У меня больше нет фамилии <...>, я отказался от неё, как и вообще от всего в жизни» (20, 246). Для булгаковского персонажа достаточно одного такого имени — «Полиграф», чтобы очевидным образом показать отрицательное к нему отношение самого писателя.

Имя «Полиграф Полиграфович» фигурирует в документах, которые власти выдали говорящей собачке (19, 234); таким образом, ложь, имевшая место при появлении этого существа на свет, как бы закрепляется официально, и начинает вовлекать в свою орбиту всё новых людей.

Те обстоятельства, при которых говорящая собачка хочет «расписаться» с машинисткой (то есть жениться на ней), также соответствуют политике, проводимой в то время советской властью в области семьи: «Партийные деятели своей атеистической пропагандой разрушали главное достижение цивилизации — семью, воспитывали новое безбожное поколение не на доброте и всепрощении, а гордыне и классовой ненависти» (29, 257).

Вовсе не случайно заключением брака для Шарикова является лишь необходимость «расписаться». Однако в своём стремлении следовать, хотя бы отчасти, традициям, Шариков оказывается даже консервативнее наших современников, которые, выбирая себе «партнёров», далеко обошли «говорящую собачку», сходясь друг с другом, а затем расходясь «под настроение».

Вполне в рамках советской государственной политики находится и «классовая ненависть», которую испытывает Шариков. Правда, не совсем понятно, каким именно образом говорящая собачка может отстаивать интересы рабочих. Зато лозунг «Взять всё да и поделить» (19, 229) явно пришёлся ей по нраву.

Впрочем, Полиграф Полиграфович и сам готов работать. Только его работа не может не вызвать отвращения, поскольку она лжива и противоестественна. Мало того, что он с подчинёнными убивает котов, как бы проявляя этим свою ненависть к миру: «вся тварь — наши братия», — пишет протоиерей Александр Мень (76, 223). Ложь этого противоестественного создания обнаруживается и в дальнейшем использовании несчастных животных. На вопрос, что с ними делают дальше, говорящая собачка отвечает: «На польты пойдут <...> из них белок будут делать на рабочий кредит» (19, 145).

В этой, анекдотической на первой взгляд, фразе, сказанной на полном серьёзе, затрагивается тема платы, подлинной и фальшивой. В перевёрнутом с ног на голову мире и плата оказывается мнимой: кошачьи шкуры вместо беличьих. Эта тема будет развита Булгаковым в его последнем романе. Например, в одном из его вариантов упоминается «необузданный лгун Козобоев». Его фамилия связана с убийством животных, как и «работа» Шарикова. Он также склонен к алкоголизму и лжив в своей деятельности. Главным же булгаковским персонажем, подменяющим истину ложью и дающим мнимую плату вместо подлинной станет, безусловно, Воланд, олицетворяющий отступление от Божественных законов. По этой же причине, фальшивая плата не вызывает у Шарикова чувства протеста; сам он — создание противоестественное.

Это же обстоятельство помогает Шарикову хорошо вписаться в советское общество, которое само является результатом противоестественного эксперимента. При этом говорящая собачка до операции, то есть будучи естественным созданием — обычным псом, понимала и осуждала обман, особенно когда он касался близкой и дорогой для каждого пса темы — еды. Вот рассуждения пса до операции: «Что они там вытворяют, в нормальном питании, ведь уму собачьему непостижимо! Они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают» (19, 167).

Итак, обычный пёс называет вещи своими именами, способен испытывать стыд, он в меру шкодлив, не может не вызвать улыбку читателя. Но, перейдя после операции в состояние нижеестественное, говорящая собачка в образе человека начинает вызывать омерзение. Достаточно вспомнить, как Шариков зубами ловит у себя блох (19, 215).

Противоестественные представления о мире у говорящей собачки проявляются также в его высказывании о женской прислуге профессора: «Ну уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши» (19, 214).

Противопоставление прислуги («трудового элемента») и комиссарши (защитницы «трудового элемента», или жены защитника такового) парадоксально лишь на первый взгляд. Булгаков тем самым не только говорит о том, что советская власть уже чувствует себя хозяином в худшем смысле этого слова, то есть, распоряжается всем и получает привилегии, не принимая на себя никакой ответственности. Такая противоестественная ситуация, когда правители и слуги меняются в стране местами, осуждается в Библии: «От трёх трясётся земля, четырёх она не может носить: раба, когда он делается царём; глупца, когда он досыта ест хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж и служанку, когда она занимает место госпожи своей» (Притч. 30, 21—23).

О том, что в послереволюционной России многие понятия перевёрнуты с ног на голову, говорит и Преображенский. Например, его справедливо раздражает женщина, одетая как мужчина (19, 184).

И в повести «Роковые яйца» писатель также затрагивал эту проблему. Персикову ранним утром встречается подвыпившая компания. На имевшейся в ней «ярко раскрашенной» женщине — «шёлковые шаровары по моде 28-го года». Если вспомнить, что повесть была опубликована в 25-м году, эта деталь — мрачное предсказание М. Булгакова о неминуемом дальнейшем падении нравственности в советской России. Именно об этом свидетельствуют в повести «Собачье сердце», например, надетые на одного из пациентов Преображенского «невиданные кальсоны» «с вышитыми на них шёлковыми чёрными кошками» (19, 178).

В таких предметах одежды — не только свидетельство нравственной распущенности.

Безусловно, для Булгакова — врача утрата разницы между женской и мужской одеждой говорила о противоестественности царящих в обществе нравов. В наше время, это встречается на каждом шагу, и свидетельствует о серьёзной проблеме в стране, да и в мире. В Библии мы находим однозначное осуждение этого: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом Богом твоим всякий делающий сиё» (Втор. 22, 5).

Справедливо расстраивает профессора Преображенского и разруха в доме. Но здесь требуются пояснения. Мы помним по роману «Белая гвардия», что разруха понимается Булгаковым как отступление от высших законов, приводящее к гибели. В том же романе «дом» является для писателя точным соответствием понятия «страна» (вспомним риторический вопрос Алексея Турбина: «Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом?») (9, 120). Профессор Преображенский также говорит о том, что разруха в мире видимом — лишь следствие неких невидимых нарушений: «разруха не в клозетах, а в головах» (19, 191).

Казалось бы, всё сказанное не даёт никаких причин сопоставить Шарикова и Преображенского, но мы всё же рискнём предпринять такую попытку. Основанием для неё станет тот факт, что Шариков — прямой результат деятельности профессора, причём деятельности осознанной. Преображенского никто не заставлял проводить этот эксперимент. Как и все люди, он наделён от Бога свободой выбора.

Кроме того, этот учёный располагает большими научными знаниями; именно об этом говорит успешно (с медицинской точки зрения) проведённая им операция. Но если Преображенский всё делает правильно, то почему результат его деятельности нам так антипатичен, а для него самого — опасен? Более того — то обстоятельство, что Шариков называет Преображенского «папаша», вызывает у последнего протест: «Кто это тут вам «папаша»? Что это за фамильярности! Чтобы я больше не слыхал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!» (19, 215)

Булгаков связывает образы Преображенского и Шарикова, размещая в повести в непосредственной близости историю болезни подопытного пса (19, 204—206) и самого профессора, которая написана на «вкладном листе» (19, 206).

Тот факт, что профессиональный врач Булгаков объединяет таким образом — через как бы общую историю болезни — этих персонажей, конечно же, говорит о многом, в первую очередь о том, что основная болезнь у них одна.

Что же это за болезнь?

Литературовед А. Жолковский высказывает, безусловно, интересную и оригинальную точку зрения, называя своего рода прототипом Шарикова одного из наиболее антипатичных героев русской литературы, лакея Смердякова из романа Ф. Достоевского «Братья Карамазовы» (47, 568). «Шариков в значительной степени «сделан из Смердякова» (47, 569), — отмечает исследователь.

Однако это мнение, на наш взгляд, не совсем верно изначально. Хотя А. Жолковский и напоминает, что Смердяков как будто «завёлся из банной мокроты», это не более чем художественное преувеличение, имеющее целью снижение образа. При всей его порочности, Смердяков — человек, имеющий душу и свободу выбора. Этого не может быть у Шарикова, появившегося на свет в результате медицинского эксперимента. Поэтому ответственность за недостатки Шарикова несёт именно тот, благодаря свободным и сознательным действиям кого он появился на свет — профессор Преображенский.

Достоевский в образе самого Смердякова показывает, до какой низости может дойти человек. Отвращение к Шарикову в равной мере должно быть направлено на его создателя — Преображенского, боящегося, кстати, этой ответственности, не готового к ней.

Таким образом, аргументы Жолковского, сближающие Смердякова и Шарикова, с нашей точки зрения, приемлемы с того оговоркой, что Шарикову, в отличие от Смердякова, не дано понять своё место в мире, по причине противоестественности его — Шарикова — происхождения.

Исследователь приводит несколько пунктов, позволяющих говорить о сходстве Смердякова и Шарикова. Ключевым, на наш взгляд, является именно то обстоятельство, что Смердяков атеистичен (47, 572). Священник Александр Шмеман считает сутью Смердякова «трагическое, слепое, тупое и злобное непонимание, которым обращено к религии неверие» (106, 40). Неверие, соответственно, выражается в игнорировании Божественных заповедей. Сходным образом и булгаковский Шариков демонстрирует озлобленно-тупое пренебрежение к законам приютившего его мира.

Однако это пренебрежение вовсе не мешает Шарикову агрессивно бороться за пользование тем, что есть в мире. Оценка Булгакова такого рода потребительского отношения проявляется в словах, которыми, по воле автора, говорящая собачка заявляет о своих правах. При угрозе быть изгнанным из профессорской квартиры, Шариков «очень чётко» заявляет: «Ну да, такой я дурак, чтоб съехал отсюда» (19, 234). В этом же разговоре Шариков сообщает и о необходимости регулярно получать достаточное количество пищи: «Я без пропитания оставаться не могу, — забормотал он, — где ж я буду харчеваться?» (19, 19, 234). Несколько позже, в таком же стиле, Шариков сообщает о своём намерении жениться на только что приведённой им в квартиру машинистке. Ещё бы! Что ещё делать, когда еда и крыша над головой уже обеспечены: «Я с ней расписываюсь, это наша машинистка, жить со мной будет» (19, 246).

Очень ёмко сущность такого, потребительского, отношения к миру сформулировал Александр Шмеман: «Первым потребителем был сам Адам. Это он выбрал не священнический, а потребительский подход к миру: «питаться от него», использовать его и владеть им для себя, извлекать из него блага, а не посвящать его Богу, не приносить его Богу в жертву, не владеть им для Бога и в Боге» (105, 121). Таким образом, Смердяков и Шариков сходны своим потребительским отношением и между собой, и с другими людьми, забывшими Бога, давшего им жизнь, и мир, со всем в этом мире находящимся.

У Смердякова и Шарикова имеются и другие сходства, на которые справедливо указывает Жолковский. На наш взгляд, эта общность в значительной степени происходит именно от их атеизма, например: нелюбовь к родной стране — России (47, 574), отсутствие желания воевать за неё (47, 572).

Кроме того, оба персонажа — Смердяков и Шариков — «пошловато-музыкальны» (47, 571), что опять же роднит их с фальшиво напевающим (о чём мы уже упоминали) Преображенским. Конечно, глупо утверждать, что атеист обязательно будет фальшивить при занятиях музыкой, или будет исполнять лишь пошлые мелодии. Очевидно, что Булгаков и Достоевский подразумевают другой, не собственно музыкальный, ритм.

Мысли и чувства, слова и поступки Смердякова и Шарикова, равно как и Преображенского, не совпадают с ритмом гораздо более важным, глубоким и даже сокровенным. Ощутить его можно, лишь заглянув в собственные душу и сердце, которые беспрестанно напоминают нам о постоянной и всеобъемлющей любви Бога. Именно этот ритм и не слышат Смердяков и Шариков. А потому их «слова, дела и помышления» всегда будут диссонансом с вечными законами. Такого рода «душевная аритмия» по своим последствиям гораздо страшнее аритмии, диагностируемой кардиологами.

Кстати, М. Булгаков вернулся к этой теме в своём последнем романе. Хор, состоящий из работников «Комиссии зрелищ и увеселений облегчённого типа», поёт «очень складно» (20, 299), да вот только для них самих это пение — вовсе не источник радости; в полном составе хор уезжает в психиатрическую лечебницу.

Впрочем, не все едут в лечебницу. В «Мастере и Маргарите» М. Булгаков прямо и указывает, что поют работники Комиссии, как будто «не спуская глаз с невидимого дирижёра» (20, 299). И этот «невидимый дирижёр» в произведениях М. Булгакова — один и тот же и для хора («Мастер и Маргарита»), а также для Преображенского и Шарикова.

Более того — этого же «невидимого дирижёра» слушается и Смердяков у Достоевского, равно как и всякий, живущий в разладе с вечными законами.

В романе «Мастер и Маргарита» дирижёром этим был один из слуг сатаны — Воланда, Бегемот.

И у Достоевского, и у М. Булгакова такое забвение вечных законов сродни болезни, передаваемой по наследству. Поэтому вполне логично А. Жолковский при сравнении Смердякова и Шарикова не забывает и об их «родителях». Если Смердяков «незаконнорожденный» в бытовом смысле этого слова, то Шариков, как уже говорилось, — результат эксперимента, проведённого Преображенским. Смердяков от своего отца «наследует аморализм» (47, 574); по аналогии, циничность Шарикова — на совести Преображенского, создавшего это, по-своему, повторим, несчастное, существо.

Такое неожиданное сходство профессора — интеллектуала с распущенными необразованными людьми присутствует и в повести «Роковые яйца». Напомним, что профессор Персиков, бредущий ранним утром, с калошей в руках (по рассеянности!), встречает подгулявшую компанию, которая принимает его за своего. Кто-то из этой компании даже называет Персикова так же, как и Шариков — Преображенского, папашей, а также отцом:

«На стареньком автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяненьких, и на коленях у них ярко раскрашенная женщина в шёлковых шароварах по моде 28-го года.

— Эх, папаша! — крикнула она низким сипловатым голосом, — что ж ты другую-то калошу пропил!

— Видно, в «Альказаре» набрался старичок, — завыл левый пьяненький, правый высунулся из автомобиля и прокричал:

— Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда!» (19, 103).

Казалось бы, нет никаких оснований сравнивать Персикова с этой пьяной компанией. Ведь он не пьян, а рассеян, потому что занят вроде бы важной научной работой. Но итоги повести «Роковые яйца» показывают, что Персиков гибнет именно из-за своих опытов, и чуть не губит страну. Так что, несмотря на разительное внешнее отличие, роднит профессора и подвыпившую компанию именно небреженное, безответственное отношение к тому, что должно быть в жизни главным.

В этом же, несмотря на разницу во внешности и интеллектуальном уровне, сходство Шарикова и Смердякова с Преображенским. И это сходство ясно показывает необоснованность поверхностной интерпретации повести «Собачье сердце». Такая интерпретация, если коротко, состоит в том, чтобы ужаснуться Шариковым, восхититься Преображенским (то есть противопоставить их друг другу), обязательно в глубине души соотнести себя с этим профессором, осознать свою значимость и с чувством удовлетворения и гордости за себя, любимого, закрыть эту книгу.

Несмотря на наличие у Преображенского разумных сентенций, восхищаясь им, мы на самом деле, как это ни грустно, восхищаемся и Шариковым, и Смердяковым вместе взятыми. Сказать больше и страшнее — мы восхищаемся шариковщиной и смердяковщиной, неизбежно присутствующим в душе каждого из нас (в разной степени, конечно же).

Нельзя не согласиться с крылатой фразой Преображенского о том, что подлинная, а потому самая страшная разруха — в головах. Но ответ, как её победить, с нашей точки зрения, мы найдем только в Библии: «Если кто не удержится тщательно в страхе Господнем, то скоро разорится дом его» (Сир. 27, 3).

Вспомним, что с самого начала «Собачьего сердца», в монологе неведомого «председателя», неверие в загробную жизнь является оправданием разного рода нравственных беззаконий. О таких людях, а в определённой степени и о всех нас, слова св. Дмитрия Ростовского: «чего следовало бы стыдиться, тем он утешается; о чём бы плакать, тому он радуется; чем бы гнушаться, того он желает; чего бы избегать всячески, того он усиленно ищет» (84, 84). Но «беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из неё» (Притч. 2, 22).

Преображенский понимает, что говорящая собачка может стать причиной его гибели, и принимает решение снова превратить её в обыкновенного пса. По сути, тем самым он признаёт, что предпринял свой эксперимент безответственно. В результате «контроперации» (термин Жолковского, — 47, 579), всё становится на своё места в олицетворяющей весь мир просторной квартире профессора, и Шарик не может нарадоваться своим положением: «Так свезло мне, так свезло, — думал он, задрёмывая, — просто неописуемо свезло» (19, 253).

В чём же смысл булгаковской повести? Вначале собаку попытались превратить в человека, но, разочаровавшись в результате, снова сделали её собакой? И что роднит «Собачье сердце» с предыдущим произведением?

Смысл, на наш взгляд, в предостережении от атеистических экспериментов над нашей собственной душой. Именно это, с нашей точки зрения, — главное в повести. Она стала откликом честного, талантливого и смелого писателя на продолжение страшного эксперимента по превращению населения огромной страны в шариковых, забывающих, при помощи образованных и наделённых властью Преображенских, о Боге.

Крайне важно, что при изображении профессоров, Персикова и Преображенского, в этих повестях — писатель неоднократно подчеркивает их научные достижения, а также то обстоятельство, что окружающие люди не имеют никаких сомнений в их гениальности. Как мы помним, Преображенского его ассистент даже называет «творцом». Вместе с тем, в повести «Роковые яйца» окружающие Персикова персонажи гибнут жестокой смертью, напрямую связанной с результатами его эксперимента, описанного в произведении. Подвергает смертельной опасности близких людей и Преображенский: ясно начинают просматриваться планы Шарикова, являющегося результатом деятельности профессора, расправиться с хозяином квартиры и всеми её обитателями.

Маститые профессора, Персиков и Преображенский, оказываются глупее юного Николки Турбина. Последний персонаж своим поступком — помощью в поисках убитого Най-Турса — словно вновь обретает свою умершую мать. Деятельность же профессоров, напротив, является смертельной угрозой для окружающих. В одной из повестей эта угроза была реализована.

В чём смысл названия повести «Собачье сердце»?

Ничего плохого о псе Шарике мы в повести не узнаём. Главную опасность представляют именно опыты Преображенского. Шарик остается псом, верным своему хозяину. Собачье сердце — сердце преданное. Не зря Преображенский видит «весь ужас в том», что у Шарикова — сердце не собачье, но человечье (19, 241).

Высказывающий эту истину Преображенский, вероятно, смутно осознаёт, что это человеческое сердце у Шарикова бьётся именно благодаря самому профессору. Возникает парадоксальная ситуация. Пёс Шарик (разумеется, имеющий собачье сердце) вызывает симпатию, в то время как Шариков, имеющий сердце почти человечье, поистине отвратителен. В чём разница между этими живыми существами?

В первую очередь в том, что Шарик — создание естественное, своею жизнью не нарушающее предписанных ему законов. В то время как Полиграф Полиграфович — и это М. Булгаков подчёркивает его наплевательским отношением к правилам, которые пытается установить Преображенский — являет собой вызов вечным законам, нарушение их. Иными словами, получеловек Шариков оказывается несравненно ниже пса Шарика. Соответственно, собачье сердце символизирует нечто положительное, в то время как сердце Шарикова, как обозначение его внутреннего мира, вызывает резкую антипатию.

В чём смысл такого сравнения? Возможно, в том, что живущий вопреки Божественным законам оказывается в произведении ниже собаки. Исходя из этого, Преображенский и его создание Шариков — в большей степени безнравственны, чем простая собака. Выстраивая такую модель мира, М. Булгаков как бы предлагает читателю определиться, где именно он располагает себя. С нашей точки зрения, сам писатель считает, что человеческое сердце, забывшее Бога, теряет право в полной мере считаться сердцем человека, то есть того, кого Бог создал по Своему подобию.

По прочтении этих двух повестей мы понимаем, что претендовавшие на роль лидеров и кумиров талантливые учёные — Преображенский и Персиков — влекут себя и своих близких к гибели. Очевидным образом, Булгаков подразумевает здесь и социальных экспериментаторов, ищущих «свой путь» и в политике, и в воспитании людей. Однако эти эксперименты происходят вначале именно в душе, а уже затем проецируются и в науку, и в политику.

Профессора-исследователи у М. Булгакова вначале претендуют на роль лидера и кумира, но затем оказываются источником гибели. Выразителем булгаковской оценки задуманной и проведённой Преображенским операции по превращению пса в человека неожиданно становится этот самый пёс, думающий об операции: «нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление» (19, 199).

Довольно редкое у М. Булгакова слово «пакостный» мы встретили ещё раз в романе «Мастер и Маргарита», когда по звучащим милицейским свисткам, Римский понимает, что на улице происходит «что-то скандальное и пакостное» (20, 261). Одним словом М. Булгаков указывает на сходную природу двух сюжетных событий: операции над Шариком и фокусов Воланда в Варьете.

Персиков и Преображенский — талантливые учёные, то есть персонажи, казалось бы, призванные вести за собой. На самом деле они оказываются источником смертельной опасности. Такой приём создаёт непредсказуемость и оригинальность булгаковских произведений и будет использован писателем в романе «Мастер и Маргарита».

У повести «Собачье сердце» благополучный конец — собака возвращается в своё естественное состояние. Точно так же и в «Роковых яйцах» непосредственная угроза стране исчезает. Однако честолюбивый профессор продолжает в конце «Собачьего сердца» свои опыты. А в сверхъестественное спасение от страшных гадов в повести «Роковые яйца» нелегко поверить. И сама жизнь подтверждает это.

Уже в конце 1925 года в Ленинграде при загадочных обстоятельствах гибнет Сергей Есенин. Станислав Куняев, автор книги о поэте (серия «ЖЗЛ»), считает, что Есенина убили по прямому указанию... Каменева, выступавшего категорически против напечатания «Собачьего сердца». Обстоятельства этой смерти найдут отклик в следующем булгаковском романе.

М. Булгаков понимает, что основная причина гибельных событий не устранена. Честолюбивые «кремлёвские мечтатели» — экспериментаторы продолжают свои опыты, уже сами по себе свидетельствующие о непорядке в душе. Красный луч, открытый Персиковым, светит над всей Россией, тем самым продолжает делать своё дело. Отвергающие естественные законы опыты на людях, и над всей страной, лишь набирают обороты на бескрайних российских просторах.