6 июня 1880 г. в Москве был открыт памятник А.С. Пушкину, монумент работы А.М. Опекушина, установленный на народные пожертвования, собранные по подписке.
Впервые открывался памятник не царю, не герою, — писателю. Об этом тогда же заметил Г.И. Успенский в газетной статье:
«Ново было именно это думающее доброе лицо, новое было торжество во имя человека, который и славен только работою своей мысли... Эта дума, эта мысль, не сходящая с лица поэта, который удостоился быть увековеченным потому только, что «пробуждал чувства добрые», вот что ужасно ново, поучительно... Для народа, который вчера еще смотрел на эту статую как на идола, для него, если не сейчас, то впереди, статуя Пушкина будет иметь значение — без преувеличения, огромное...»1.
В Москве был настоящий пушкинский праздник.
Особенно знаменательными стали торжественные заседания Общества любителей российской словесности в залах Благородного собрания. Перед русской публикой едва ли не впервые предстал весь цвет отечественной литературы. С приветственными речами и чтением произведений Пушкина выступили. Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев, И.С. Аксаков. Д.В. Григорович, А.Н. Островский, А.Н. Майков, Я.П. Полонский и многие другие2.
В своей речи Ф.М. Достоевский назвал Пушкина «пророческим явлением.
Как метко говорится в современной монографии (Ю.А. Молок «Пушкин в 1937 году»), памятник Пушкину был «крещен» речами Достоевского, Тургенева, Аксакова...3
«Памятник не только выражает определенную идею, дает характеристику своего героя, но и образует вместе с ним некое «силовое поле» вокруг себя. Это ведь не только скульптура, но произведение, ритмически влияющее иногда на очень большое пространство... Не все памятники обладают этим удивительным свойством», — писал В.А. Фаворский4. Художник считал, что этим свойством — образовывать вокруг себя «силовое поле», в полной мере обладает памятник Пушкину в Москве, знаменитый монумент А.М. Опекушина.
Б.К. Зайцев уже в эмиграции вспоминал:
«Пушкин Тверского бульвара стал безмолвным свидетелем жизни Москвы и России. <...>
«Пушкин» стоял спокойно. Его не тронули бы ни восторги, ни ненависть. Он слышал, как у Страстного звонили к всенощной, видел, как по Тверской к Яру катили голубки, видел у своих ног и пьяных и грубых, и на рассвете видал возвращения. <...>
Он стоял и молчал, все выслушивал, все потоки. Молчал и позже, в конце октября, когда сам бульвар обратился в поле сражения: вдоль него били из пулеметов, делали перебежки цепями... <...>
Как над толпой был при жизни сам Пушкин, так над нею остался»5.
Видение Б.К. Зайцевым памятника Пушкину (спокойствие, задумчивость поэта, «вознесенного» над толпой), во многом, совпадает со взглядом М.А. Булгакова. Но более пристально приглядевшись к «Пушкину» Зайцева, можно заподозрить, что это «Пушкин», едва ли не равнодушный к судьбам простого народа, невидимо отделенный от него своим барством.
Среди ранних рассказов, фельетонов и очерков М.А. Булгакова, опубликованных в газете «Накануне», отметим очерк «Москва краснокаменная» (июль 1922 г.), в финале которого упоминается памятник Пушкину.
Автор предлагает читателю путешествие по «красной Москве» на трамвае «Аннушка».
По проложенной рельсовой дороге неуклонно движется трамвай, неуклонно, подобно самой судьбе, слепо следующей кем-то намеченному маршруту (вспоминается трамвай в «Мастере и Маргарите», с помощью которого несчастному Берлиозу доказали существование законов судьбы).
«Жужжит «Аннушка», звонит, трещит, качается. По Кремлевской набережной летит к Храму Христа.
Хорошо у Храма. Какой основательный кус воздуха навис над Москвой-рекой от белых стен до отвратительных бездымных четырех труб, торчащих из Замоскворечья.
За Храмом, там, где некогда величественно восседал тяжелый Александр III в сапогах с гармоникой, теперь только пустой постамент. Грузный комод, на котором ничего нет и ничего, по-видимому, не предвидится. И над постаментом воздушный столб до самого синего неба.
Гуляй — не хочу» [I, 163].
В первых строках очерка, приведенных нами, речь идет о поверженных идеалах. Теперь их нет — «гуляй — не хочу». Православие и самодержавие — забытые ценности старой России. Памятник царю уже уничтожен, дело — за церквями.
Как и всякий русский, сохранивший историческую память, Булгаков жалеет православные храмы.
В очерке «Сорок сороков» (1923) с горечью, пробивающейся сквозь цензурные запреты, М.А. Булгаков пишет о московских церквях:
«Но Параскева Пятница глядит печально и тускло. Говорят, что ее снесут. Это жаль. Сколько видал этот узкий проход между окнами с мясными тушами и ларьками букинистов и белым боком церкви, ставшей по самой середине улицы.
Часовню, что была на маленькой площади, там, где Тверская скрещивается с Охотным и Моховой, уже снесли» [I, 240].
Храму Христа Спасителя, действительно, позднее взорванному, в булгаковском очерке уже что-то угрожает.
Зрительно эта угроза воплощается в виде «отвратительных бездымных четырех труб, торчащих из Замоскворечья». Трубы похожи на дула орудий. Вспоминаются строки из финала «Белой гвардии». Вероятно, М.А. Булгаков уже вынашивал в это время замысел своего первого романа.
Крест Владимира горит в ночи и осеняет Город. Но на него нацелилось артиллерийское орудие.
«...В высь, черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в полночный крест» [IV, 199].
Все ли ценности старого мира повержены? Чем же будет жить человек в новом мире, в «Москве краснокаменной»?
На эти вопросы Булгаков дает ответ в конце очерка. Здесь вновь вспомним финал «Белой гвардии» (со звездами и бессонным красноармейцем-часовым):
«Вечером на бульварах толчея. Александр Сергеевич Пушкин, наклонив голову, внимательно смотрит на гудящий у его ног Тверской бульвар. О чем он думает — никому не известно... Ночью транспаранты горят. Звезды...
...И опять засыпает Москва. На огненных часах три. В тишине по всей Москве каждую четверть часа разносится таинственный нежный перезвон со старой башни, подножия которой, не угасая всю ночь, горит лампа и стоит бессонный часовой. Каждую четверть часа несется с кремлевских стен перезвон. И спит перед новым буднем улица в невиданном, неслыханном красноторговом Китай-городе» [I, 167].
Вот нравственные опоры нового послереволюционного общества. Кремль — как исторический памятник русской государственности и, одновременно, надежда на возрождение державы. И Пушкин — как память о культурных корнях и надежда на новый взлет духовности.
У Булгакова, как и у многих, особое отношение к опекушинскому монументу. Пушкин почти живой. Будто бы даже не памятник Пушкину, а сам «Пушкин».
В фельетонах начала 1920-х гг.:
«Пушкин стоит, на даму смотрит, а дама на Пушкина» [I, 227].
«Приезжаем сегодня к Пушкину...» [II, 176].
Знаменитый московский памятник позволяет Пушкину взглянуть на нас, оставаясь в другом измерении, в мире ином.
Пушкин — зритель, который таинственно влияет на действие, но не вмешивается в него.
Таким Пушкин предстанет перед Рюхиным в «Мастере и Маргарите».
В сентябре 1922 г. газета «Накануне» опубликовала рассказ Булгакова «Похождения Чичикова».
Бессмертный гоголевский герой появился в нэпманской Москве и очень успешно занялся коммерцией.
«...Подал куда следует заявление, что желает снять в аренду некое предприятие, и расписал необыкновенными красками, какие от этого государству будут выгоды. <...>
Попросили указать предприятие. Извольте. На Тверском бульваре, как раз против Страстного монастыря, перейдя улицу, и называется — Пампуш на Твербуле. <...>
Это он адрес памятника Пушкину указал» [I, 171, 175].
М.А. Булгаков зафиксировал реально существовавшее словосочетание, ходившее в среде нэпманов. В статье «Новый русский язык» (1922 г.) К.И. Чуковский, не без удовольствия, отметил:
«Московские негоцианты, назначая друг другу свидания, так и говорят: «Твербуль Пампуш!» В этом есть что-то малороссийское, смачное, сдобное, пахнущее сметаной и вишнями: Твербуль Пампуш. А на самом деле это — Тверской бульвар»6.
Современный исследователь Ю.А. Молок считает, что «Твербуль» и «Пампуш» возникли еще «в гимназические времена» и приводит стишок тогдашнего времени: «Жду тебя, мой друг Карлуша, на Твербуле, у Пампуша»7.
Для нэпмана Пушкин — коммерческое предприятие «Пампуш». Здесь у М.А. Булгакова впервые зазвучала тема посягательств на Пушкина разнообразных «арендаторов», снижающих великое наследие до своего уровня понимания и толкования. В «Мастере и Маргарите» обыватель Никанор Иванович Босой говаривал: «А керосин, стало быть, Пушкин покупать будет?»
М.А. Булгаков не был одинок в пристальном внимании к опекушинскому монументу. В произведениях многих русских писателей (И.А. Бунина, М.И. Цветаевой, А.П. Платонова, И. Ильфа и Е. Петрова, В. Хлебникова, Б.Л. Пастернака, С.А. Есенина, В.В. Маяковского...) памятник мелькает как знаковое явление; оказывается в центре изобразительного ряда, повествования; даже является соучастником действия, почти собеседником автора.
В рассказе И.А. Бунина «Митина любовь» (1924 г.) памятник Пушкину появляется всего на мгновение. Опекушинский монумент (отметим перекличку с Булгаковым) — почти оживший «Пушкин», взглянувший на митину любовь из иного, лучшего мира, осенивший и благословивший ее.
Нам особенно интересны поэтические произведения, где памятник Пушкину оказывается собеседником автора. Они помогли бы пролить свет на историю написания Булгаковым монолога поэта-неудачника, завистника Рюхина перед «Пушкиным» на Тверском бульваре.
Поэтому вспомним, прежде всего, широко известные «юбилейные» (1924 г.) стихотворения С.А. Есенина и В.В. Маяковского.
По нашему мнению, в стихотворении С.А. Есенина «Пушкину» отразилась двойственность душевного настроя автора.
Приведем первую и две заключительные строфы стихотворения (состоящего из пяти строф):
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
<...>
А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь...
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть8.
Есенин называет Пушкина «русской судьбой». Он идет за Н.В. Гоголем и Ф.М. Достоевским, которые определили Пушкина как «явление русского духа», «пророческое явление».
Устремленность к почти божественному гению Пушкина традиционна для русского писателя.
Есенин говорит, фактически, об исповеди (разговоре с собственной душой) и причащении, стоя перед «Пушкиным».
Булгаков истинного художника сравнивал с Христом (в выступлении на пушкинском диспуте во Владикавказе 1920 г. он соотнес заветы Пушкина и Христа). Писал в раннем произведении «Муза мести», что «творец не живет без креста». Замечательно еще его утверждение из «Записок на манжетах»: «Только через страдания приходит истина».
И Есенин уверен, что только «обреченность на гоненье», терпеливое перенесение долгих страданий даст ему право на творческое бессмертие.
М.А. Булгаков на протяжении всей жизни соотносит свою судьбу с пушкинской (особенно ярко это проявилось в пьесе о Пушкине «Последние дни»). Есенин в этом стихотворении соотносит свое «степное пенье» и пушкинское — «звенящее бронзой».
Но нельзя умолчать о следующем.
Ведь Есенин не только соотносит две судьбы — свою и пушкинскую, но и мечтает об уподоблении. Он «мечтает о могучем даре» Пушкина и сам не замечает, как в мечтах становится на его место.
Приведем пропущенные нами две строфы:
Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.Но эти милые забавы
Не затемнили образ твой,
И в бронзе выкованной славы
Трясешь ты гордой головой9.
Есенин нашел внешнее сходство. Потом сходство в поведении... И вот теперь будто бы сам Есенин, выкованный в бронзе, «трясет гордой головой на пушкинском постаменте. Во всяком случае, этот жест гораздо более подходит Есенину, чем Пушкину (в изображении Опекушина чуть меланхолично наклонившему голову).
Есенин говорит с Пушкиным и, одновременно, с самим собой, потому что на мгновение воображает себя на его постаменте.
Но наваждение рассеивается, автор «встряхивает головой» и смиренно склоняется перед Пушкиным, готовый на страдания, чтобы заслужить бессмертие.
Можно было бы сказать, что Есенин успешно подавляет в себе Рюхина.
Рюхин был «типичный кулачок по своей психологии... и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, которые он сочинял к первому числу! Хе-хе-хе... «Взвейтесь!» да «развейтесь»... а вы загляните к нему внутрь... что он там думает... вы ахнете!» [IX, 214].
В монологе Рюхина нет каких-либо отсылок к стихотворению Есенина.
«Рюхин поднял голову и увидел, что он давно уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом... и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости... — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он не сделал в жизни, что бы не случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...»? Не понимаю!.. Повезло, повезло! — Вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...» [IX, 218].
Высказывалось предположение (Б.М. Гаспаровых в статье «Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»), что в этой сцене М.А. Булгаковым восприняты идеи пушкинского «Медного всадника»: и в том и другом случае, «бедный безумец» поднимает руку на идола. Но и различия в сюжете и характерах очень велики.
Влияние же стихотворения В.В. Маяковского «Юбилейное» очевидно.
Во-первых, сюжет — разговор современного поэта с памятником Пушкину, в час, когда над Москвой «рассвет лучища выкалил»10.
Сходная характеристика Дантеса:
Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
— А ваши кто родители?
Чем вы занимались
до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели11.
Еще — попытка осознать пушкинский гений, вспомнив великие строки. При этом Рюхин, кажется, искренне недоумевает, не видя ничего особенного, Маяковский, скорее, смешивает уже совершившееся в нем признание Пушкина (которого он в ранние советские годы призывал «атаковать» — как «генерала-классика») с наигранной фамильярностью:
Муза это
ловко
за язык вас тянет.
Как это
у вас
говаривала Ольга?
Да не Ольга!
из письма
Онегина к Татьяне.
— Дескать,
муж у вас
дурак
и старый мерин,
я люблю вас,
будьте обязательно моя,
я сейчас же
утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я12.
Рюхин возвращается в ресторан Грибоедова и пьянствует с тоски.
«— Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне... <...>
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть» [IX, 219].
У Маяковского:
Дайте нам стаканы!
Знаю
способ старый
в горе
дуть винище...13
Итак, у поэта Рюхина и автора «Юбилейного» сходный образ мыслей. Но можно ли назвать Маяковского прямым прототипом Рюхина?14
Пожалуй, нет.
Маяковский — талантлив, Рюхина Бездомный характеризует: «Сашка-бездарность». Маяковский очень популярен; Рюхин — безвестен. Если Маяковский фамильярно снисходителен к Пушкину, то Рюхин — злобствует.
Наконец, Рюхин не помышляет о самоубийстве.
Гибель В.В. Маяковского произвела на М.А. Булгакова сильное и тяжелое впечатление. В какой-то мере, он даже пересмотрел прежнее отношение к личности поэта.
10 апреля 1943 г. во МХАТе состоялась премьера пьесы М.А. Булгакова «Последние дни» («Пушкин»). Драматург не дожил до премьеры, он умер за три года до того, весной 1940 г.
Театральный художник П.В. Вильямс создал, по общему мнению, выдающиеся декорации к спектаклю.
Замечателен был финал, придуманный мхатовцами. Загорался экран. В лучах розовой зари появлялся знакомый бронзовый памятник Пушкину.
Это была истинно булгаковская сцена! Будто реминисценция из «Мастера и Маргариты», где ничтожный Рюхин задумался о бессмертии Пушкина. И она говорила о том, что М.А. Булгаков был органически, всей природой творчества связан со МХАТом и Пушкиным.
Об этой сцене критика писала: «...возникает из серебряного тумана очищенный от бытовых дрязг образ поэта... Художественный театр здесь дорисовал портрет героя и на миг вернул зрителю дорогой ему образ...»15. Апофеоз вечной жизни творца.
Примечания
1. Цит. по: Суслов М.И. Памятник Пушкину. М., 1983. С. 40.
2. Мемуаристы оставили живые свидетельства. См., например, сб. Пушкин в эмиграции. 1937. М., 1999. С. 2822—283, 289.
3. См.: Молок Ю.А. Пушкин в 1937 году. М., 2000. С. 11.
4. Фаворский В.А. Литературно-теоретическое наследие. М., 1988. С. 424. Цит. по: Молок Ю.А. Указ. изд. С. 197.
5. Зайцев Б.К. Памятник Пушкину // Пушкин в эмиграции. 1937. М., 1999. С. 272—275.
6. Жизнь искусства. 1922. 3 мая. Цит. По: Молок Ю.А. Указ. изд. С. 20.
7. Там же. С. 20.
8. Есенин С.А. Собр. соч. в 5 тт. Т. II. М., 1961. С. 164—165.
9. Там же. С. 164.
10. Маяковский В.В. Собр. соч. в 8 тт. Т. IV. М., 1968. С. 52.
11. Там же. С. 52.
12. Там же. С. 47.
13. Там же. С. 46.
14. О «Рюхине-Маяковском» читаем у Б.М. Гаспарова и др. Эта версия оспаривалась О.А. Подгаец в ст. «Бездомный, Латунский, Рюхин и другие» // Русская речь. 1991. № 3.
15. Соколова Н. Спектакль и его художник // Литература и искусство. 1943. 24 апр. С. 3.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |