По словам самого М.А. Булгакова, в «Белой гвардии» он изобразил брошенную в лагерь белых «волею непреложной исторической судьбы» «интеллигентско-дворянскую семью» [X, 257].
«Возвращаясь к пушкинским принципам историзма, отметим, что проявились они прежде всего в проницательной и точной характеристике политических сил, борьба между которыми развертывается в романе», — писал И.Ф. Бэлза о «Белой гвардии»1.
М.А. Булгаков утверждал, что в «Белой гвардии» он предпринимал «великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми» [X, 257].
Действительно, «Белая гвардия» — «роман о центральном духовном пути интеллигенции среди взаимоисключающих требований времени»2.
И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас
«Кто не за нас, тот против нас!
Нет безразличных. Правда с нами!»
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами моими
Молюсь за тех и за других.
Эти строки из стихотворения М.А. Волошина «Гражданская война» (1919 г.) с некоторой долей иронии приводит В.В. Вересаев в своих «Воспоминаниях».
В.В. Вересаев пишет о Волошине:
«В политическом отношении он не считал себя ни большевиком, ни белым. Где-то в стихах писал, что ему равно милы и белые и красные и воображал, что стоит выше их, тогда как в действительности стоял только в стороне»3.
Вересаев считает обязательной безоговорочную принадлежность к лагерю красных литератора «приемлемого для Советской власти».
Близость гуманистических позиций М.А. Булгакова и М.А. Волошина обусловила высокую оценку последним «Белой гвардии»:
«...Эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной; как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого»4.
В «Белой гвардии» упоминаются А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой. Возникают их герои: Капитанская Дочка, Лиза из «Пиковой дамы», Евгений Онегин, Наташа Ростова, Тарас Бульба, лермонтовский Демон, черт Достоевского.
Один из двух эпиграфов к роману взят из «Капитанской дочки» (сцена вьюги).
Насыщенность «Белой гвардии» мотивами русской классической литературы свидетельствует о приверженности писателя идее сохранения гибнущей на глазах «старой» культуры. Сотни образов и тем вкрапляются в мозаику «Белой гвардии».
В «лучших на свете шкапах с книгами» дома Турбиных «Война и мир» «с Наташей Ростовой» и «Капитанская дочка» стоят рядом, упоминаются вместе. Оба эти произведения очень близки М.А. Булгакову и, он утверждает внутреннюю их взаимосвязь.
О внутренней взаимосвязи этих произведений А.С. Пушкина и Л.Н. Толстого замечательно, удивительно проницательно, как бы оставляя место для продолжателя традиций (автора «Белой гвардии») сказал еще на исходе XIX в. известный литературный критик Н.Н. Страхов:
«Есть в русской литературе классическое произведение, с которым «Война и мир» имеет больше сходства, чем с каким бы то ни было другим произведением. Это — «Капитанская дочка» Пушкина. Сходство есть и во внешней манере, в самом тоне и предмете рассказа, но главное сходство — во внутреннем духе обоих произведений. «Капитанская дочка» тоже не исторический роман, т. е. вовсе не имеет в виду в форме романа рисовать жизнь и нравы, уже ставшие для нас чуждыми, и лица, игравшие важную роль в истории того времени. <...> «Капитанская дочка», собственно говоря, есть хроника семейства Гриневых...»
И далее:
«Позволим себе сделать еще одно сближение. В «Капитанской дочке», как и в «Войне и мире», изображено столкновение частной жизни с государственною. Оба художника, очевидно, чувствовали желание подсмотреть и показать то отношение, в котором русский человек находится к своей государственной жизни. Не вправе ли мы отсюда заключить, что к числу существеннейших элементов нашей жизни принадлежит двоякая связь: связь с семейством и связь с государством?»5.
«Столкновение частной жизни с государственною» на сломе эпохи, в трагический момент русской истории явлено и в «Белой гвардии». Булгаков следует за автором «Войны и мира» (как сам признается в письме к правительству) и за А.С. Пушкиным — автором бессмертной «Капитанской дочки».
Читая «Белую гвардию», легко обнаружить идейные основы «Капитанской дочки», мотивы и образы повести А.С. Пушкина.
«Береги честь смолоду» — пословица, ставшая эпиграфом к пушкинской повести. Защита чести — жизненная задача для героев «Капитанской дочки» и «Белой гвардии».
Булгаков углубляет тему скрытой цитатой из Достоевского6.
В «Бесах» Кармазинов находит оправдание побега в Европу. Алексею Турбину снится сон:
«Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу первой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:
Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя...
Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:
— ...Святая Русь — страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человеку честь — только лишнее бремя.
— Ах ты! — вскричал во сне Турбин. — Г-гадина, да я тебя. — Турбин во сне полез в ящик стола доставать браунинг, сонный, достал, хотел выстрелить в кошмар, погнался за ним, и кошмар пропал» [IV, 80].
Наверно, по цензурным соображениям Булгаков не приводит полностью монолог Кармазинова, лишь отсылает к нему любознательного читателя.
Страна ввергнута в бездну бунта, революции. Пушкинское понятие чести предано забвению.
А Кармазинов говорил:
«Сколько я вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести».
И глумливо добавлял:
«Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выражено. <...> Нет, в Европе еще этого не поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым «правом на бесчестье» его скорей всего увлечь можно. Я поколения старого и, признаюсь, стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь нравятся старые формы, положим, по малодушию; надо же как-нибудь дожить век».
Как отвратителен этот своеобразный «формализм» Кармазинова!
Турбины, их друзья-офицеры стоят за честь не по форме, они отдадут жизнь за честь Отечества. Но много ли таких спасителей?
Героям «Белой гвардии» не случайно попадаются в руки те или иные книги. Алексей Турбин только что попрощался с крысой-Тальбергом, позорно сбежавшим из осажденного Города с немцами.
И вот раскрыл «Бесов» и наткнул на монолог подлеца-Кармазинова:
«Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь — страна деревянная, нищая и... опасная... <...> Я сделался немцем и вменяю это себе в честь»7.
Известны слова А.С. Пушкина из письма к П.Я. Чаадаеву (19 окт. 1836 г.): «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»8.
Кармазинов описывается так:
«Это был очень невысокий, чопорный старичок, лет, впрочем, не более пятидесяти пяти, с довольно румяным личиком, с густыми седыми локончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его. Чистенькое личико его было не совсем красиво, с тонкими, длинными, хитро сложенными губами, с несколько мясистым носом и с востренькими, умными, маленькими глазками... Но, по крайней мере, все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были такие же, как у людей безукоризненно хорошего тона. Я уверен, что летом он ходит непременно в каких-нибудь цветных прюнелевых ботиночках с перламутровыми пуговками сбоку»9.
Внезапно понимаешь, на кого похож воображаемый «Маяковский» из «Записок на манжетах» (см. раздел 2.1 настоящей работы).
Вспомним, когда герой «Записок» только прибыл в Москву, он видит на заборе афишу, возвещающую «юбилейное» выступление В.В. Маяковского. Герой, никогда В.В. Маяковского не видевший, пытается вообразить себе преуспевающего поэта.
И представляет уютно устроившегося, юркого бесенка:
«Коротенькие подвернутые брючки», «очень маленького роста», «лысенький» «очень подвижной», «сам готовит себе на примусе котлеты».
А в «Бесах» о Кармазинове говорится:
«Когда вошел Петр Степанович, он кушал утреннюю свою котлетку... Петр Степанович... всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его присутствии»10.
Этот «Маяковский», как будто, не без идеалов, очень привязан к Дому и любит оперу «Евгений Онегин».
Но на самом деле, ему «лишь нравятся старые формы», и он торопливо соглашается с требованиями ситуации, готов на всякое отступничество и даже предательство.
В.Б. Шкловский стал прототипом Михаила Семеновича Шполянского — персонажа «Белой гвардии» с внешностью Евгения Онегина, футуриста-революционера, агента большевиков.
В.Б. Шкловский и М.А. Булгаков были знакомы. «Я немного знал его в Киеве», — говорил Шкловский11.
Шкловский, как и Шполянский, «левый» литератор. Художественная практика футуризма получила теоретическое оправдание в исследовании В.Б. Шкловского «Воскрешение слова» (1914). Оно одновременно считается первым трудом нарождавшегося в России формализма.
В годы Гражданской войны В.Б. Шкловский был членом боевой левоэсеровской группы, готовившей восстание против гетмана Скоропадского.
В.Б. Шкловский, как и Шполянский, отправился служить в гетманский дивизион и совершил диверсию, испортив механизм броневиков, которые должны были защищать город от Петлюры.
Об этом он вспоминает в мемуарной книге «Сентиментальное путешествие».
Однако, при работе над образом Шполянского, Булгаков, видимо, больше опирался на свои киевские впечатления от личности Шкловского, чем на свидетельства «Сентиментального путешествия». Хотя и познакомился с книгой Шкловского уже в начале 1923 г.
Шполянский — завсегдатай «великосветского» артистического клуба «ПРАХ» (реальный клуб «ХЛАМ», существовавший в Киеве 1918 года). Он — прожигатель жизни, литератор из высшего света, барин.
В «Сентиментальном путешествии» автор — талантливый представитель трудовой интеллигенции, несколько растерянный, но с обостренным чувством справедливости, которое заставляет его принять сторону большевиков. Богемный образ жизни чужд автору (артистический клуб «ХЛАМ» даже не упоминается в «Сентиментальном путешествии).
Каким был В.Б. Шкловский в реальной жизни в Киеве 1918 года? Вернее всего, что он был барином среди бар и разночинцем среди разночинцев.
«Я, если бы попал на необитаемый остров, стал бы не Робинзоном, а обезьяной, так говорила моя жена про меня; я не слыхал никогда более верного определения...
Я умею течь, изменяясь, даже становиться льдом или паром, умею внашиваться во всякую обувь».
В.Б. Шкловский был автором нескольких литературоведческих работ о Пушкине. Он знающий наблюдательный специалист. Но метод исследования Шкловского был своеобразным. «Формальный метод... считает так называемое содержание одним из явлений формы»12. В силу своей теоретико-формалистической установки, Шкловский отрицал в произведениях искусства этическую базу13. В книге «Теория прозы» (1925) Шкловский поразил широкого читателя яркой фразой: «искусство является суммой приемов».
Сводя искусство к сумме формальных приемов, к механизму, Шкловский в своих работах не объяснял величие классических произведений, скорее, развенчивал это величие14.
«Искусство в основе... разрушительно», — писал В.В. Шкловский15.
Булгаков как начало разрушительное оценивал наследие левого искусства (оно призывает к свержению старой системы ценностей, ломке Дома...). Но наследию левых Булгаков противопоставлял созидающее классическое, прежде всего, пушкинское творчество.
Изнутри, как и оборону Города, Шполянский в «Белой гвардии» разрушает русскую литературу. Он проникает в литературу, загримированный под пушкинского героя (при этом мечтая «сбросить Пушкина с парохода современности»). Сочиняемый им трактат о Гоголе исподволь подведет читателя к мысли о ничтожности искусства. Футуристические стихи сформируют новое сознание читателя, направленное на разрушение.
«Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
— Живите.
А им придется мучиться и умирать» [IV, 41—42].
Мы не чертим знак равенства между литературным героем и его прототипом. Но считаем необходимым заметить, что Шполянский не просто переживает небольшой эпизод биографии Шкловского (порча броневиков), но в его образе отражаются глубинные, может быть, даже тайные черты незаурядной личности Шкловского.
А тяга к разрушению, во всяком случае, в те годы, действительно была частью его личности. На склоне лет в мемуарной повести «Жили-были», Шкловский вспоминает свое умонастроение в годы революции (сравним с вышеприведенной цитатой из «Белой гвардии»):
«Пускай рухнет все... Рушься лепной потолок! Падайте окаянные оклеенные обоями стены»16.
Разрушение Дома невыносимо мучительно, почти смертельно для Булгакова и отрадно для Шкловского.
В 20-е, 30-е гг. Шкловский стал одним из видных неприятелей Булгакова на литературном фронте. Характеристика творческой личности Булгакова, данная в печати Шкловским, всегда нелестна, а то и прямо оскорбительна. В известной книге «Гамбургский счет» (1924) Шкловский сравнил Булгакова с клоуном, кривляющимся у ковра, на котором борются настоящие таланты.
Булгаков включил Шкловского в один из педантично составленных им списков литературных врагов.
В конце 60-х М.А. Булгаков обретал громкую посмертную славу. В.Б. Шкловский решил установить дружественные отношения с вдовой коллеги. Наивная запись в дневнике Е.С. Булгаковой (31 мая 1967 г.): «...Письмо от Виктора Шкловского. <...> Шкловский написал очень искренне, по-старчески трогательно о своем преклонении перед Булгаковым»17.
В архиве М.А. Булгакова сохранилось это письмо В.Б. Шкловского (ОР РГБ, ф. 562, к. 38, ед. хр. 42).
Шкловский начинает с оправданий за «Гамбургский счет». Да, он сравнил Булгакова с клоуном, но мотивы клоунады близки Булгакову, который часто облачает героев в клоунские одежды, что никак не означает пренебрежения к этим героям. Далее — признание таланта Булгакова. Шкловский понял, что «Булгаков Михаил — великий писатель». И основной расчет — на женскую сентиментальность: «Я стар. [выведено «дрожащей» рукой — В.Ж.] Я это знаю. Пишу по привычке, так цветет весной старое дерево». И в заключение, «робкий поклонник» признается: «Я его очень любил издали».
Трудно судить о степени искренности этого письма. Способность Шкловского «вживаться во всякую обувь», видимо, сохранялась до конца дней.
И.Ф. Бэлза писал: «Навсегда вошел в русскую литературу, плоть от плоти которой является «Белая гвардия», образ дочери капитана Миронова, окруженный легендами и подвергавшийся поэтическим трансформациям»18.
Любовному треугольнику «Капитанской дочки»: честный Гринев — предатель и соблазнитель Швабрин — Маша Миронова соответствует в «Белой гвардии» треугольник: Алексей Турбин — Шполянский — Юлия Рейсс.
Низкая старинная комната Юлии Рейсс создан в одном стиле со «смиренной девической кельей» капитанской дочки.
О жилище коменданта в повести А.С. Пушкина говорится так:
«Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по старинному».
И далее:
«Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в комнату Марьи Ивановны. Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап был разломан и ограблен; лампадка теплилась еще перед опустелым кивотом. Уцелело и зеркальце, висевшее в простенке... Где же была хозяйка этой смиренной девической кельи?»19.
В жилище Юлии Алексей тоже взбегает по маленькой лесенке, которая потом мерещится ему в бреду.
Кованый сундук, шкап, лампа под вишневым платком (почти лампадка). В простенке поблескивает что-то похожее на зеркало. И напоминанием о капитане Миронове — портрет военного в старинных эполетах на стене.
Из «Белой гвардии»:
«Низкий заборчик... <...> Он... упал при самом конце лесенки. <...> Увиделись расплывчато купы девственной и нетронутой сирени под снегом, дверь, стеклянный фонарь старинных сеней, занесенных снегом. <...>
Золотые шляпки перед глазами означают сундук. <...>
Он видел кругом темные тени полных сумерек в какой-то очень низкой старинной комнате. Когда же она посадила его на что-то мягкое и пыльное, под ее рукой сбоку вспыхнула лампа под вишневым платком. Он разглядел узоры бархата, край двухбортного сюртука на стене в раме и желто-золотой эполет. <...> Там за аркой в глубине... еще что-то поблескивало... А здесь опять этот край эполета в раме.
Боже, какая старина!.. Эполеты его приковали. Был мирный свет сальной свечки в шандале. Был мир, и вот мир убит. Не возвратятся годы. Еще сзади окна низкие, маленькие, и сбоку окно. Что за странный домик?» [IV, 219—223].
«Не возвратятся годы», старый мир рушится. Прежней капитанской дочки нет.
А в переулке забор дощатый
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться императрице
И не увиделся вновь с тобой20.
Трагичность мироощущения на изломе эпохи Н.С. Гумилевым в «Заблудившемся трамвае» и М.А. Булгаковым в «Белой гвардии» выражена одинаково: через обращение к образу Маши Мироновой, гибнущей или перерожденной капитанской дочки.
Весть о расстреле Гумилева к осени 1921 г. облетела всю Москву. Как раз в это время Булгаков прибыл в столицу. Наверняка, много говорилось о Гумилеве на заседаниях «Зеленой лампы»21.
М.О. Чудакова пишет: «Имя Гумилева, конечно, было знакомо Булгакову — и, может быть, в первую очередь... по «Запискам кавалериста»... Скорее всего они были прочитаны студентом медиком... Поведение раненого офицера, который «потребовал, чтобы его положили на землю, поцеловал и перекрестил бывших при нем солдат и решительно приказал им спасаться», могло запомниться и отозваться впоследствии — когда см он задумается над фигурой русского офицера — Малышева, Най-Турса Турбина»22.
Возможно, черты самого Н.С. Гумилева — героического офицера, запечатлелись в собирательном образе Най-Турса.
Но может статься, что только Гумилев — благородный офицер, был близок Булгакову. А поэт Гумилев, со всей страстью его к экзотическим культурам — чужд.
Но стихотворение «Заблудившийся трамвай» — покаянное, оно — о возвращении к родным корням, к «дыму отечества», который «сладок и приятен», к вечным, неумирающим образам.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет...И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне23.
Здесь возник еще и мотив «Медного всадника». В «Капитанской дочке» все кончается хорошо, герои остаются невредимыми и соединяются. В «Медном всаднике» Параша, покинутая Евгением, погибает во время наводнения, в бурю.
И в «Заблудившимся трамвае», и в «Белой гвардии» революция уподоблена стихийному бедствию, буре.
«Мчался он бурей темной, крылатой...».
«Капитанскую Дочку сожгут в печи». Булгаков не заключает название пушкинской повести в кавычки. Мрачное предчувствие гибели касается не только повести Пушкина, но и вечно милого живого образа Маши Мироновой.
В Юлию Рейсс, сыгравшую роль самоотверженной Капитанской Дочки, спасительницы, влюбляется новый Гринев — Алексей Турбин.
Но прежней Капитанской Дочки нет. Юлия, любовница «демона» Шполянского — дьявольская приманка, а ее домик на улице Мало-Провальной — ловушка, выстроенная и обставленная нечистой силой по пушкинским канонам. Атмосфера пушкинской повести, знакомой с детства, манит Турбина. Алексей все чаще пропадает в «странном домике», забывая об истинном доме — родительском гнезде, скорейшего разрушения которого и дожидается дух зла.
Дом Турбиных в романе — отчасти, ковчег в бурном море (революции). Тема корабля-ковчега ясно просматривается в трех литературных произведениях казалось бы, случайно упоминаемых в «Белой гвардии». Это — «Капитанская дочка» А.С. Пушкина, «Саардамский плотник» П.Р. Фурмана и «Господин из Сан-Франциско» И.А. Бунина.
В эпиграфе из «Капитанской дочки» возникает снежное море: «темное небо смешалось с снежным морем». Спустя несколько абзацев, вслед за море, в «Капитанской дочке» появляется и корабль-ковчег, в котором сидят Петруш-Гринев и Савельич со всем скарбом:
«Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это было похоже на плавание судна по бурному морю»24.
Когда была жива мать, в доме Турбиных у изразцовой печи зимой детям читался «Саардамский плотник». «Саардамский плотник» — повесть для юношества П.Р. Фурмана, впервые вышедшая отдельным изданием в 1849 г. Повесть рассказывает о молодом мудром и добром государе Петре I, работающем под именем Петра Михайлова плотником в Голландии. Петр I строит корабль.
Образ ковчега в бурном море появляется в наивно-зарифмованной торжественной речи голландца-подмастерья, которую тот произносит при заложении корабля:
Когда над грозными волнами
Над разъяренными водами,
Гонимый страшными ветрами,
Летит под всеми парусами
Корабль, нами сотворенный,
Верный, крепкий, неизменный,
Бережет множество людей,
Отцов, братьев и детей.
Опасность очень велика,
Но храброго моряка
Бережет Бог да наше судно!
Это справедливо, хоть и чудно25.
Для Турбиных, дом которых гибнет в хаосе революции, образ ковчега, находящегося под покровительством небес, кажется манящим, спасительным.
Елена в «Белой гвардии» читает рассказ И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско».
В этом известном рассказе богатый американец с семьей путешествует в Европу на корабле, похожем на громадный отель со всеми удобствами. В Европе коммерсант неожиданно умирает, и корабль везет в трюме на родину мертвое тело. Корабль-ковчег с трудом плывет через снежную бурю.
Если в «Саардамском плотнике» природа корабля — божественная, то в рассказе Бунина — дьявольская:
«Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем»26.
Снежная буря в «Господине из Сан-Франциско» и «Капитанской дочке» создает хаос, в котором движется ковчег. В одном случае за ковчегом наблюдает дьявол. В другом — кибитку-корабль провожает на постоянный двор неузнанный Пугачев, неожиданно возникший посреди вьюги.
Пугачевщина — это бунт «бессмысленный и беспощадный». Но одновременно — сила возмездия.
В «Истории Пугачева» пойманный «крестьянский царь» произносит слова многозначительные.
«Богу было угодно, — сказал он, — наказать Россию через мое окаянство»27.
В «Белой гвардии» новая пугачевщина, которую напрасно пытаются усмирить Турбины — это и петлюровцы и большевики.
Петлюровцы — мятежная вольница украинского крестьянства, запятнавшая себя разбоем и убийствами.
Большевики — организованное войско возмездия.
Последние страницы «Белой гвардии» о часовом красного бронепоезда утверждают высокую духовность человека из народа. Часовой — крестьянин, он вспоминает родную «в снегах зарытую деревню Малые Чугры».
Этот голубоглазый часовой единственный догадывается посмотреть на звезды, забывая о невзгодах. И становится их избранником. Ему и ему подобным принадлежит вновь сотворенный мир.
О бедном «юродивом» Русакове, осознавшем новый мир через Апокалипсис:
«...Сидел голубоглазый Русаков у лампы... Перед Русаковым лежала тяжелая книга...
«...И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». <...>
Мир становился в душе, и в мире, он дошел до слов: «...слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» [IV, 301].
Русаков — раскаявшийся поэт-футурист. Его богоборческое стихотворение напоминает «Облако в штанах»28. Сын библиотекаря затянут Шполянским в бездну левого искусства.
Русаков — далекий прообраз Иванушки Бездомного, рассказам которого о сатане тоже никто не хотел верить.
«— Батюшка, нельзя так, — застонал Турбин, — Ведь вы в психиатрическую лечебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите?» [IV, 290].
Русаков говорит об аггелах и самом антихристе, настоящее имя которого «по-еврейски Аввадон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель». Сейчас же, по мнению Русакова, антихрист принял облик и имя Троцкого.
А.С. Пушкин полушутливо заметил о герое своего «Бориса Годунова»: «Юродивый мой малый презабавный. <...> Никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»29.
Быть может, и Булгаков устами блаженного Русакова высказывает свои потаенные мысли? Дьявол и его приспешники аггелы — отравляющая напасть народной рати.
Второй эпиграф к «Белой гвардии» взят из Апокалипсиса. Значит, в те годы Булгаков часто обращался к нему, как и Русаков, в поисках ответа на вечные вопросы.
«Пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. Царем над собою она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион» (Откр. 9:1—4, 11).
Безымянный часовой бронепоезда настолько возвышенный образ, что напоминает этого пятого ангела. А вот бронепоезд «Пролетарий», нацелившийся на крест — это «кладязь бездны».
«Паровоз чернел многогранной глыбой, из брюха его вываливался огненный плат, разлетаясь на рельсах, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в приднепровские леса» [IV, 298—299]. Дуло орудия с бронепоезда нацелилось прямо на крест Владимира, горящий электрическими огнями в ночи, осеняющий Город. И далее: «...Одевало весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губительным хоботом орудия» [IV, 300].
Но ведь бронепоезд сторожит часовой. Нет сомнений, что часовому, когда придет время, не составит труда развеять дурман аггелов.
Из «Капитанской дочки»:
«Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений»30.
Исследователями отмечалось, что в эпиграфе к «Белой гвардии», взятом из «Капитанской дочки», М.А. Булгаков проводит мысль о разрушительном, гибельном характере революционной бури, смуты, которая несет беду и барину и мужику.
«— Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»
Мир «Капитанской дочки» потрясен «бунтом бессмысленным и беспощадным», но, в конце концов, все становится на свои места, устанавливается покой.
Мир «Белой гвардии» перерождается, уже ничего не вернется на круги своя, покой дома Турбиных рушится безвозвратно.
И все же, революционные потрясения минуют и уцелевшие герои вместе с автором обретут под ногами новую землю и будут с надеждой вглядываться в новое небо.
Примечания
1. Бэлза И.Ф. К вопросу о пушкинских традициях в отечественной литературе (На примере произведений М. Булгакова) // Контекст-1980. М.: Наука, 1981. С. 208.
2. Палиевский П.В. М.А. Булгаков // Палиевский П.В. Шолохов и Булгаков. М., 1999. С. 73.
3. Вересаев В.В. Собр. соч. в 5 тт. Т. V. М., 1961. С. 467.
4. Цит. по: Булгаков М.А. Дневник. Письма. 1914—1940 / сост., подг. текста, коммент. В.И. Лосева. М., 1997. С. 133.
5. Страхов Н.Н. Сочинения графа Л.Н. Толстого. Томы I, II, III и IV. Статья вторая и последняя // Роман Л.Н. Толстого «Война и мир» в русской критике. Л., 1989. С. 223, 252.
6. См.: Палиевский П.В. Шолохов и Булгаков. М., 1999. С. 51, 52.
7. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. X. М., 1974. С. 288, 287.
8. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. X. Л., 1978. С. 689, 465.
9. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. X. М., 1974. С. 70—71.
10. Там же. С. 284—285.
11. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. С. 264.
12. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие. Воспоминания 1918—1923. Л., 1924. С. 46. С. 7—8.
13. Там же. С. 129.
14. См.: Шамшин Л.Б. Стиль и смысл культурной деятельности: (В. Шкловский и его современники 10—20-х гг.): Дис. на соиск. учен. степени канд. культурол. наук. М., 1998. С. 67.
15. См.: Андроников И. Шкловский // Шкловский В.Б. Собр. соч. в 3 тт. Т. I. М., 1988. С. 7.
16. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие. Воспоминания 1918—1923. Л., 1924. С. 130.
17. Шкловский В.Б. Жили-были // Шкловский В.Б. Собр. соч. в 3 тт. Т. I. М., 1988. С. 159.
18. Булгаков М.А. Дневник. Письма 1914—1940 / Сост. В.И. Лосев. М., 1997. С. 229.
19. Бэлза И.Ф. Указ. изд., указ. соч. С. 212.
20. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. VI. Л., 1978. С. 310.
21. Гумилев Н.С. Собр. соч. в 4 тт. Т. II. М., 1991. С. 48.
22. Кружок «Зеленая лампа» посещали литераторы лично знавшие Н.С. Гумилева, в т. ч. поэт А.И. Венедиктов, поэму которого Гумилев рекомендовал в печать незадолго до ареста.
23. Чудакова М.О. Указ. изд. С. 129.
24. Гумилев Н.С. Указ. изд. Т. II. С. 49—50.
25. Пушкин А.С. Указ. изд. Т. VII. С. 269.
26. Фурман П.Р. Саардамский плотник // Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века. М., 1989. С. 316.
27. Бунин И.А. Собр. соч. в 6 тт. Т. III. М., 1994. С. 287.
28. Пушкин А.С. Указ. изд. Т. VIII. С. 188.
29. См.: Яблоков Е.А. Они сошлись // Михаил Булгаков, Владимир Маяковский: Диалог сатириков. М., 1994. С. 8.
30. Пушкин А.С. Указ. изд. Т. X. С. 146.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |