Глава VI. Развал семьи

Встреча с Рейнгартеном. Мои игры. Мое чтение. Попытка отца вернуться на военную службу. Болезнь отца.

Добирался я до гимназии из Торенсберга по-прежнему на поезде. Но с переходом в первый класс мать разрешила мне ездить самостоятельно, без отца. Это устраивало нас обоих. Отец утром мог выходить на работу несколько позже, у него служба начиналась в 9 часов, он мог ехать на другом поезде.

Мне же не надо было после окончания уроков ждать отца полтора часа и непроизводительно терять время. Теперь у меня было много домашних заданий, и время приходилось рассчитывать.

Мне было также позволено приходить прямо в гимназию, как обычному гимназисту, а не заходить раздеваться в квартиру Белявских, к тете Ане. Только завтракать на большую перемену я должен был по-старому заходить к ней, что тоже мне не нравилось, так как я предпочитал в большую перемену бегать с бутербродом в руке по большому гимназическому двору, как бегали все остальные.

Поезда из Риги в Торенберг шли каждые полчаса, так как через Торенберг шли три линии: на Митаву, на взморье и в Усть-Двинск (Болдераа). Если я спешил из гимназии, я попадал на «кукушку», идущую в Усть-Двинск, а если я немного задерживался в гимназии, то ехал уже на большом настоящем поезде, который шел на Митаву и далее на Либаву, и в котором в этом году впервые появились спальные вагоны. С удивлением смотрели и молодежь, и старики на длинные полки, на которых можно было лежать, и над которыми поднимались другие такие же верхние полки.

И вот однажды, когда я ехал на митавском поезде, произошла памятная встреча. Я оказался в одном вагоне и даже ехал на одной полке с самим Рейнгартеном. В те дни Рейнгартен был самый знаменитый человек в Риге.

Еще за 2—3 недели до встречи в поезде я ходил с тетками Аней и Эльзой и еще с какими-то взрослыми знакомыми в старый город встречать входящего пешком из-за Двины Рейнгартена. Был, кажется, праздничный день, улицы были запружены толпой, люди шпалерами стояли на тротуарах и мостовой. Огромные наряды полиции едва могли поддерживать порядок. У многих, особенно у дам и девиц, в руках были огромные букеты цветов. На углах улиц расположились духовые оркестры, которых в Риге было множество.

Наконец, через добрые пару часов ожидания показался пешеход: это был Рейнгартен. За ним с криками «ура» и «hoch» шла огромная толпа, перед ним женщины бросали цветы и букеты.

Рейнгартен был кругосветным путешественником — пешеходом. За три года перед тем никому не известный рижский студент Рейнгартен объявил о своем намерении без копейки денег обойти пешком вокруг света: выйти из Риги на запад и придти с востока. И за три года он это сделал. Он шел только пешком, прошел Европу, пересек Америку, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, оттуда приехал на пароходе в Китай, прошел Маньчжурию, Сибирь и через Москву вернулся снова в Ригу.

Это путешествие ему не только ничего не стоило, но, уйдя бедняком, он вернулся богачом. Как это случилось? Очень просто. Во-первых, он посылал корреспонденции о своем путешествии в Рижские газеты и журналы. Во-вторых, в городах, которые он проходил, он читал лекции и доклады о том, что он видел и встречал, и писал корреспонденции в газеты различных стран, под конец стал сниматься и продавать свои фотографии. В-третьих, он стал рекламировать белье, одежду и обувь, в которых он шел. Фабриканты высылали все это ему бесплатно да еще платили большие деньги за рекламу. Особенно он рекламировал шерстяное егеровское белье. Владельцы гостиниц давали ему бесплатно номер, в ресторанах кормили бесплатно. Реклама ширилась. Последний год принес ему богатство. К тому же он стал Рижским героем: город устроил ему торжественную встречу, преподнес ему ценные подарки и крупную сумму денег.

По возвращении Рейнгартен прочел в Риге и в других городах Прибалтики сотню лекций и докладов. И дело кончилось тем, что он купил себе имение в Витебской губернии и зажил помещиком.

Вот его-то я и встретил в вагоне, когда возвращался домой. Я заметил, что в вагоне все смотрят на какого-то крупного мужчину, очень крепкого на вид, довольно молодого, одетого немного странно, в «егеровское», т. е. в длинные шерстяные чулки и в серый шерстяной костюм. Было начало октября, стояла еще теплая погода.

Я уставился на незнакомца, он меня заметил и спросил по-немецки, знаю ли я Рейнгартена. Я ответил, что ходил его встречать. Он сказал: «Я и есть Рейнгартен». Я был до того поражен, что сначала не поверил, так как не мог допустить, чтобы знаменитый Рейнгартен мог сидеть рядом со мной, как обыкновенный человек. Тогда Рейнгартен, видя мои сомнения, вынул свою визитную карточку и дал мне ее. Я прочел — «Рейнгартен». Сомнений быть не могло: это был он. К сожалению, через 15 минут мне нужно было выходить из поезда, но много лет хранил я его визитную карточку.

Очень много лет спустя, в 20-х годах уже двадцатого века, живя в Киеве и близко интересуясь оперой, я узнал, что фамилия артистки — Рейнгартен. Я заинтересовался, не родственница ли она знаменитого в свое время путешественника. Она оказалась его дочерью. После революции витебское имение ее отца, заработанное ногами, у него было отобрано, и он вскоре умер. Дочь его жила на собственный заработок.

Из гимназии домой я попадал к трем часам, а затем целый час или гулял в соседнем саду, или на улице с мальчиками-соседями, или с Ваней, а если была плохая погода, сидел дома, читал или играл.

К четырем часам приезжал со службы отец, и мы садились обедать.

Обед готовила мать, прислуга приходила только стирать и мыть пол, колоть и приносить дрова.

После обеда я садился за свой стол готовить уроки. Вся семья сидела в столовой. Еще в 1897 году по настоянию матери была выписана петербургская газета «Биржевые ведомости». Это была очень распространенная газета не столько из-за биржевой информации, которой большинство читателей совершенно не интересовалось, сколько ее литературной и информационной частью. В газете очень много уделялось места описанию разных уголовных происшествий, всяким судебным процессам и просто происшествиям (часто того характера, какие незадолго перед этим стал описывать А.П. Чехов). Наконец, в газете печатались очерки, рассказы, повести и даже романы. Вот из-за этой литературной части мать и выписывала «Биржевые ведомости». Плата была невысокая. 9 рублей в год, платить можно было в рассрочку по 75 копеек в месяц.

Как-то один номер газеты к нам не пришел, и целая глава какого-то романа пропала. Отец попросил у кого-то пропавший номер и вместе с матерью переписал пропавшую главу. Газету не рвали, а хранили, чтобы сохранить напечатанные в ней рассказы и романы.

В 1898 году вместо «Биржевых ведомостей» родители выписали самый популярный в то время журнал «Ниву». Это был еженедельный иллюстрированный журнал. Я не буду его описывать, потому что и сейчас его можно найти в каждой хорошей городской библиотеке. Там было очень много репродукций с картин лучших русских и иностранных художников, а также фотоснимков всяких злободневных событий и фотографий героев дня. В журнале печатались большие романы и маленькие повести и рассказы. Во второй части журнала помещалось политическое обозрение и описания различных событий и уголков России.

Между прочим, в 1900 году в «Ниве» был впервые напечатан роман Л.Н. Толстого «Воскресенье».

Но главной притягательной силой этого журнала были приложения. В те годы было два вида приложений: 12 литературных сборников и, главное, полное собрание сочинений какого-либо известного писателя. В 1898 году в качестве приложения было полное собрание сочинений И.С. Тургенева. Каждый год давался какой-либо новый автор, иногда издание длилось два года, но в таком случае давался и второй какой-либо автор. Сначала издавались лишь русские авторы, потом появились и переводы иностранных.

Почти вся грамотная Россия и не только интеллигенция выписывала «Ниву». Таким путем создавались целые библиотеки: приложения к «Ниве», в виде полных собраний сочинений авторов, начали выходить в 1893 году, и кончилось издание журнала с приложениями в 1917 году. За 24 года издательство А.Ф. Маркса, а затем его наследников, оказало большую услугу русской культуре, так как по очень дешевой и доступной для всех цене (сначала 6 рублей в год, потом, все дорожая, так как приложения увеличивались, 8 рублей в год) читающая русская публика получила возможность собрать целые библиотеки классиков, как русских, так и иностранных.

Я тоже читал журнал, причем особое внимание привлекало «Политическое обозрение»: в тот год шла испано-американская война.

И вот, сделав уроки, а чаще по воскресеньям и по праздникам, я воспроизводил на полу спальной, нашей самой большой комнаты, всю эту войну, главным образом морские сражения.

Мой братик Ваня внимательно следил за мной, а я давал ему необходимые пояснения.

В это время у меня были и лото, и домино, строительные кубики и шашки. Но я не любил в них играть. Лото мне всегда казалось глупым, так как я сам не мог ни в малейшей степени влиять на ход игры. Игрок превращался в механизм для расстановки бочоночков на цифрах. Это было скучно, и лото я приспособил для гораздо более интересного дела. Коробка превращалась для меня в броненосец, в те годы впервые появились броненосцы. Миноносцами служили карты, а бочоночки были матросы. Такие же превращения постигли и кубики, и домино, и шашки.

Так я создавал американские и испанские флоты и крепости. На полу я устроил остров Кубу, возле которого происходили основные бои, крепость Сант-Яго¹ и город Гавану. В случае нужды появлялись Филиппинские острова с городом Манилой и остров Пуэрто-Рико.

Затем шло все согласно истории. Появлялась на броненосце надменная фигура испанского адмирала Серверы, главнокомандующего испанским флотом в американских водах, хвалившегося бомбардировать берега США.

Затем отплывал американский флот адмирала Сампсона, и происходило морское сражение у Сант-Яго, которое кончалось почти полным уничтожением испанского флота. Окруженный адмирал Сервера сдавался в плен. Затем двадцатитысячный гарнизон Сант-Яго сдавался в плен двадцатитысячной армии Шафлера, в то время, как испанская армия, находившаяся у города Гаваны под командованием маршала Бланко, безучастно глядела на это.

Происходили и другие сражения у Филиппин, такие же позорные для испанцев, где американский адмирал Девей уничтожал испанский флот адмирала Монтихо.

Наконец у испанских берегов я собирал какие-то обломки, которые должны были обозначать последний флот адмирала Каморры, который так и не доехал до театра военных действий.

Все фигуры испанцев были мною изукрашены, как это соответствовало испанской форме, блестящей и парадной, и носили громкие титулы. (В Испании в то время было 100 адмиралов, гораздо больше, чем кораблей). Фигуры американцев были очень скромны, их генералы и адмиралы носили в то время обычные штатские костюмы с очень незаметными знаками отличия.

Таким образом, даже тогда, когда я играл в войну, я играл в такую войну, которая была в действительности без фантазии.

Несколько месяцев это была моя самая любимая игра.

Итак, уже в девятилетием возрасте я соприкоснулся с вопросами военно-политическими. И в это же время я познакомился с чисто политическим вопросом: в августе 1898 года умер «железный канцлер» Германии князь Бисмарк, создатель Германской Империи.

Среди немецкого общества Риги Бисмарк пользовался не только уважением и любовью, он был кумиром этого общества, полубогом. Портрет Бисмарка висел на видном месте в квартире любой немецкой семьи.

Его смерть, хотя ему было уже 84 года, и уже несколько лет он был в отставке, была воспринята немцами, как национальное горе. В немецких общественных организациях были проведены траурные заседания, многие немцы даже надели траур, то есть обшили черным крепом шляпы и рукава.

В семье Белявских смерть Бисмарка ничем не была отмечена, но у Эккардтов вызвала сильные переживания. Я не мог этого не заметить, так как о Бисмарке говорили все, а тетя Аня подсмеивалась над Эккардтами.

Хотя всюду заявлялось, что Бисмарк был «другом России», мой отец, как я заметил, и над этим заявлением смеялся и говорил, что Бисмарк хорош только для немцев, а в отношении России он руководился германскими интересами, и, если случалось ему поддерживать Россию, то только тогда, когда русские и германские интересы совпадали, под конец же своей деятельности заключил направленный против России австро-германский союз.

Эти разговоры о Бисмарке впервые разбудили у меня национальные чувства, и я увидел рознь между русскими и немцами. Я считал себя русским и видел на русской стороне отца и тетю Аню.

Другой моей игрой была игра в поезда. Я брал подлинное расписание поездов по приморской линии, расставлял из коробок станции, от Риги до Туккума включительно, сооружал из строительных кубиков поезда с паровозами, рассаживал кондукторов, которыми являлись шашечки (проводников еще не было), и передвигал поезда со станции на станцию согласно расписанию, по условным часам, так, чтобы не было столкновений и крушений. Ваня мне помогал, тоже передвигал поезда.

Но иногда и мать играла с нами в общеизвестные игры, домино, шашки. Маленький Ваня садился к ней на колени. Играли мы еще в игру, которая тогда называлась «Ричи-Рачи» и заключалась в том, что надо было, бросая кости, раньше своих партнеров провести свои фигурки домой.

Я уже писал, что у моей матери был хороший голос. Оставаясь с нами, с детьми, она любила петь. От нее я научился романсам, которые пели в 80-ых годах в русском обществе. Среди них было много «жестоких» романсов. Я помню, она пела:

«Глядя на луч пурпурного заката, стояли мы на берегу Невы.
Вы руку жали мне. Промчался без возврата
Тот сладкий миг, его забыли Вы.
Но смерть близка, близка моя могила...»

Не помню, что шло дальше, а затем был стих:

«До гроба Вы клялись любить поэта,
Вы не исполнили священного обета».

И наконец:

«Мой голос прозвучит и скажет Вам уныло:
Он Вами жил, его забыли Вы».

Пела она также романс «Тигренок», который начинался словами:

«Месяц плывет по ночным небесам,
Друг мой ударил рукой по струнам.
Струны грохочут, струны звенят,
Страстные речи к милой летят».

В конце концов:

«За тебя, о мой тигренок, своей кровью отплачу».

Кроме того, она пела «Однозвучно гремит колокольчик», «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», «Ночи безумные», «Мой костер в тумане светит», сентиментальный романс «Голубка моя, умчимся в края, где все, как и ты, совершенство. И будем мы там делить пополам и мир, и любовь, и блаженство».

Пела она и очень модный в то время романс «Пара гнедых», производивший такое сильное впечатление в исполнении знаменитого тогда опереточного артиста Давыдова. В романсе пелось об обедневшей состарившейся кокотке. Наконец, как ни странно, мать пела все арии из украинской оперы Лысенко «Наталка-Полтавка». По-видимому, эта опера и тогда была очень популярна. Знала она и арии из опер Верстовского, и необычайно популярные в то время романсы Варламова.

На Рождественский сочельник мама сделала нам елку, мы получили подарки. Мне подарили книжки. В то время я никаких других подарков не хотел. Я страстно полюбил чтение. Но не всякое. В квартире у дяди Белявского я увидел перед гимназическим актом груду книг, предназначенных для наград ученикам. Были всякие книги: и стихи, и проза, и сказки, и были.

Мой вкус обнаружился сразу. Меня совершенно не интересовали сказки. Быть может потому, что в раннем детстве я никогда и ни от кого не слышал ни одной сказки. Когда я был очень маленьким и не мог уснуть, мать пела мне песенки, но не говорила мне сказок. Вероятно, она сама их не знала. А в книжках, которые мне дарили в Варшаве, в первых книжках с картинками, насколько я помню, тоже ничего сказочного не было. И когда мне стукнуло 10 лет, у меня не обнаружилось никакого интереса к сказкам, даже к сказкам Пушкина.

Я помню, мне подарили книжку «Сказки братьев Гримм». В них было меньше фантазии, чем в русских сказках, в сказках Пушкина, и в этом отношении они были для меня более приемлемыми, но зато они казались мне глупыми и однообразными.

Я спрашивал мать:

— В жизни это бывает?

— Нет, не бывает, Ленечка», — отвечала мать.

Значит, это неинтересно, решал я и книжку со сказками откладывал в сторону. Чувство бесплодности фантазии как-то остро было во мне развито. Я был еще слишком мал и неразвит, чтобы под сказочной формой находить народную идеологию. Но и тогда, когда я стал понимать идею сказки, форма сказки мне не нравилась.

Ведь часто в сказках развитие сюжета происходит помимо действий и поступков людей, а при помощи сверхъестественных сил, которые переносили людей через океаны и давали им несметные богатства.

Мне хотелось читать о том, как люди сами без посторонней помощи устраивали свою жизнь, становились героями, совершали великие дела. Поэтому моими любимыми книгами стали исторические сочинения.

Я не любил также и стихи. Чувствовать их лирику, видно, тогда я еще не умел, а поэтический способ описания картин и событий мне казался трудным и мало понятным. Мне казалось, что прозой можно сказать проще и лучше.

И странно, обладая уже тогда хорошей памятью на хронологию, географические названия и на факты, я с большим трудом учил стихи. Редко, отвечая стихи наизусть, я говорил их без ошибки и не запинаясь. Это обстоятельство несколько снижало мои отметки по русскому языку. Мне все хотелось сказать как-то по-своему, и я путал стихотворное изложение. Мне потом в жизни часто приходилось слышать, что чуть ли не каждый человек когда-нибудь писал стихи. Про себя я этого сказать не могу: никогда в жизни я не сочинил ни одной строчки.

Мою жадность к книгам исторического содержания скоро заметили, и дядя Е.В. Белявский подарил мне к Рождеству 1898 г. прекрасное иллюстрированное издание «Капитанской дочки» Пушкина. Она и была моей первой книжкой из художественной литературы, которую я с наслаждением прочитал из конца в конец, которую я запомнил очень хорошо, и с которой я не расставался почти до старости. В 1937 году, распродавая свою библиотеку, продал я и эту книгу, издание которой стало, конечно, уже библиографической редкостью.

В то же Рождество мать подарила мне роман Фенимора Купера «Красный Морской Разбойник». Затем я получил «Робинзона Крузо». Я читал и перечитывал эти книги, изучал их и изображал описанные в них события в своих играх, отыскивая на географических картах места, где они могли происходить.

Я верил этим книгам, потому что все, о чем там было написано, мне казалось правдоподобным. Я видел в них жизнь «живых людей».

Затем мне стали дарить ряд исторических романов, изданных для юношества, из русской истории. К сожалению, я забыл фамилию автора, написавшего ряд романов из эпохи преемников Петра I, не то это был кто-то из Волконских, не то Всеволожский, но мне страшно нравились романы — «Княжна Меншикова» (дочь любимца Петра I), затем я прочел романы А.К. Толстого «Князь Серебряный» из эпохи Ивана Грозного и Загоскина «Юрий Милославский» из эпохи смутного времени. Каждый раз после чтения исторического романа я добивался истины, как на самом деле происходили события.

Сначала спрашивал мать, но так как она мало чем могла мне помочь (хотя сравнительно с другими женщинами ее круга она знала историю неплохо, так как всю жизнь увлекалась историческими романами) я, бывая у Белявских, старался найти в библиотеке дяди Гули, которая была расставлена на полках в его комнате, какую-нибудь книжку по русской истории, чтобы узнать «как было на самом деле», и можно ли верить тому, что написано в романе. Но в книгах по истории бывало так мало сказано о действующих лицах, что приходилось верить роману сполна.

Читал я и детские книги. Мать где-то купила мне переплетенный полный комплект журнала для детей «Задушевное слово». Там печатались повести и рассказы. Я до сих пор помню повесть «Сестренка-няня», где рассказывалось, как остались после смерти родителей двое детей, и старшая сестра выходила своего младшего братишку, и рассказ «Скелет и старуха», где говорилось об одной супружеской чете цирковых артистов, где муж был так худ, как скелет, а жена была толстуха.

Журнал был хорошо иллюстрирован. Мне кажется, это был хороший журнал, выдержанный в гуманном направлении. В нем ничего не было про войну, не было и глупо-фантастических сказок.

По вечерам вся наша семья сидела дома, и каждый занимался своим делом, не мешая другому.

Отношения между матерью и отцом были странные. Отец мало интересовался матерью и нами, предоставляя ей хозяйничать в доме и воспитывать нас. Свои семейные обязанности он понимал только в смысле добывания заработка. У отца и матери были свои отдельные знакомые, близкие и друзья.

Родные отца не любили мою мать, как русскую и совершенно чужую для них. Для родных и знакомых матери мой отец был совершенно чужим. Они никуда не ходили вместе, у нас гостей почти не бывало, а если они и являлись, то это были гости моей матери, и отец уходил из дому.

Разговаривал отец с матерью мало, только по необходимости, но иногда возникали неприятные ссоры, если отец не приносил полностью своего жалованья.

В день выдачи жалованья отец любил с сослуживцами, с тем же Латышевым или другими, зайти в парк или ресторан и истратить, хоть и незначительную, часть жалованья, или купить на месяц табаку более дорогого, чем допускалось по нашему бюджету. Все это исчислялось несколькими рублями, редко доходившими до 6—8 рублей, но так как только в последний год его службы ему на руки выдавали 68 рублей в месяц, а раньше по 48 и 58 рублей, то отсутствие нескольких рублей совершенно разрушали бюджет и лишали возможности купить масло или башмаки для детей.

Отец был раздражителен и при слезах и упреках матери становился грубым. Я бывал в душе всегда на стороне матери и не находил оправдания поступкам отца. Иногда мать жаловалась отцу на отношение к ней его сестер и матери, открыто показывавшей ей свое пренебрежение. Мать же вынуждена была ездить к Белявским и терпеть обиды, так как без подачек, которые делала тетя Аня и бабушка, мы с Ваней были бы совершенно разуты и раздеты.

Почти всегда отец приносил с собой на дом работу, которую он не успел закончить в рабочее время. Он был счетоводом службы подвижного состава и тяги Риго-Орловской железной дороги и, поскольку я теперь понимаю, он должен был вести учет топливу, израсходованному паровозными машинистами.

Каждый машинист по окончании своей поездки подавал по начальству рапортичку, в которой были указаны начальная, конечная станции его поездки, расстояние между ними, время поездки и тяжесть поездного состава.

Отец учитывал лишь товарные поездки. И вся его работа заключалась в том, чтобы, перемножая определенное количество, установить, сколько топлива могло быть истрачено. Он должен был часами только умножать, но арифмометров в то время еще не было. У него была лишь напечатанная книга умножения, где были даны готовые итоги — произведения множимого и множителя. Надо было в книге найти этот итог, вписать его в рапортичку и в особую книгу. Быть может, на службе у него была еще иная работа, но домой он приносил только эту, и сидел над ней часами.

Но бывали вечера, хоть и редкие, когда он работу домой не приносил и оставался свободным.

В первые годы нашей жизни в Торенсберге отец в свободное время любил выпиливать. В то время многие увлекались выпиливанием. В качестве приложения к журналам или даже отдельно издавались чертежи и рисунки для выпиливания и изготовления различных изящных вещей: коробочек для рукоделия, полочек, ящичков для спичек и папирос, рамок для фотографий и т. п.

Покупалась фанера, на нее через копировальную бумагу переводился рисунок. Затем тонкая пилка, вставленная в пилочную раму, выпиливала по наведенным линиям нужный рисунок. Если пильщик приобретал навык и был достаточно ловок, умел правильно и точно перевести рисунок на фанеру, то получались очень изящные вещи, которые, в конце концов, обтачивались сахарной бумагой.

От отца я научился выпиливать. Вскоре отец бросил этим заниматься, и пилка перешла в мою собственность. Но большого искусства я в этом деле не достиг. Я плохо переводил чертеж на фанеру, поэтому рисунки у меня выходили некрасивые, выпиливая, я часто сбивался с нарисованной линии. Но кое-какие вещицы я сделал. Я помню, что почти все свои работы я дарил бабушке на Рождественские праздники или в день ее рождения: это все были какие-то шкафчики и коробочки для рукоделия, ниток и спичек. И у бабушки долго стояли на полочках и на туалете эти произведения моего искусства.

В последние 2 года торенсбергской жизни, то есть в 1897 и 1898 годах, отец уже и книг не читал, как было раньше, и не выпиливал, а клеил из синих обложек «дел», которые приносил домой в большом количестве, макеты железнодорожных станций или просто макеты одно- и двухэтажных домов. Оперируя ножницами и клеем, он сооружал целые многоэтажные здания, вырезывая окна и двери, делая крытые платформы и перроны. Получалось бумажно-картонное здание иногда в метр величиной и сантиметров 20 высотой.

В 1898 году зданий накопилось уже столько, что мать не знала, что с ними делать. Правда, закончив один макет, отец приступал к клейке другого, не интересуясь прежним, так что мать начала их уничтожать. Они лежали грудами по всей квартире.

Осенью 1898 у отца появились признаки переутомления, он стал жаловаться на одуряющую работу, стал страдать бессонницей и головными болями.

Тогда у матери возникла мысль, которую поддержал и отец, о возвращении его на действительную военную службу. Казалось, что при известной поддержке, это не так уже трудно. В 180-м пехотном Виндавском полку, где отец когда-то служил, служил родной брат матери Михаил Федорович Миотийский, а также в чине подполковника большой друг Судзиловских и моей матери, Григорий Ефимович Богоявленский, оставались и еще друзья Судзиловского. На их помощь и рассчитывала моя мать.

Техника дела была следующая. Офицер запаса, в данном случае мой отец, должен был подать прошение в определенный полк о приеме его на службу. Если там была вакансия, а в пехотных полках, за исключением тех, которые стояли в крупных городах, вакансии были всегда, общество офицеров решало вопрос о приеме. Если общество офицеров решало вопрос о приеме положительно, то официальное начальство никогда не ставило препятствий, и офицер запаса возвращался на действительную службу.

Общество же офицеров решало вопрос отрицательно фактически лишь в двух случаях: или офицер запаса настолько был запятнан в моральном отношении, что его служба в полку компрометировала бы полк, например, он был кем-либо бит или проворовался, или выказал себя трусом, отказавшись от дуэли, или же имел такое служебное старшинство, что, как говорилось, «садился многим на шею».

Дело в том, что продвижение по службе в младших чинах шло отдельно по каждому полку исключительно по старшинству, другими словами — получение в командование роты и связанный с этим чин штабс-капитана, происходило по очереди, по старшинству офицерского стажа.

Вакансию ротного командира иногда надо было ждать долго: право быть ротным командиром в то время (1898 год) возникало на 9-м году офицерской службы, а фактически командования ротою и чина штабс-капитана приходилось ждать по 16 лет из-за отсутствия вакансий. Получались «вечные поручики», поэтому на каждого нового офицера, который имел за собой уже несколько лет службы, смотрели с неудовольствием.

Надо иметь в виду, что получить роту было очень заманчиво, так как ротный командир получал жалованья в два раза больше, чем младший офицер.

Так вот, общество офицеров 180-го пехотного Виндавского полка, стоявшего в Митаве, где были свободные вакансии, должно было решить, принимает ли оно в свою среду моего отца, который был по чину поручик и имел пятилетний офицерский стаж. И общество офицеров решило вопрос отрицательно. В качестве причины нам передали, что не хотели отца «посадить на шею» многим молодым офицерам, в том числе влиятельному в полку полковому адъютанту поручику Шаврову.

Не знаю, было ли это действительной причиной. Возможно, что отец оставил по себе плохую память, или начальство, прослышав про его Варшавскую историю, повлияло на офицеров в отрицательном смысле. Быть может, мой дядя и старые мамины друзья не хотели вступаться за него и брать на себя ответственность за его поведение, а также портить отношения с офицерами, которым он «садился на шею».

Одним словом, попытка оказалась неудачной. Перед отцом оставалась одна дорога — счетоводство и, в случае удачи и образцовой службы и выносливости, возможность в будущем быть старшим счетоводом или столоначальником. Но силы отца явно слабели. Все меньше приносил он домой работы, все сильнее занимала его клейка домиков.

Мать моя чувствовала себя тоже плохо, ей было в то время 38 лет, но казалась она значительно старше. На лице, на лбу и щеках были крупные морщины. У нее были постоянные невралгические головные боли; в результате у нее стали появляться лысинки на голове величиной со спичечную коробку. Кроме того, у нее образовалась какая-то красная воспалительная опухоль под левым глазом, которая довольно скоро кончилась тем, что мышцы на щеке совершенно высохли, атрофировались, и под кожей ясно обнаружились лицевые артерии и вены. То же случилось на правом предплечье: получилась ямка величиной с серебряный рубль, в которой не было видно мышцы.

Мать испытывала большие боли во время этих воспалений, но она или не лечилась, или врачи не знали, как лечить. Процесс развивался беспрепятственно, и кончилось тем, что лицо было изуродовано. Это придавало лицу старообрядческий вид.

Волосы у нее еще были хорошие, но уже начинали седеть. Мать сознавала, что старо выглядит, и ей это было больно. Я же, чтобы утешить, говорил:

— «Ты, мама, выглядишь моложе, чем бабушка», и этим подливал масло в огонь.

— «Ты меня не с бабушкой сравнивай», говорила мать, «а с тетей Аней: мы с ней одних лет».

Между мамой и тетей Аней была разница всего в 1/2 года, мать была старше.

И она, и отец были очень худы.

Наступило Рождество. Я уже писал о елке и о полученных в подарок книгах.

Гимназические каникулы продолжались до 7 января, и мать решила воспользоваться приглашением своих старых друзей Богоявленских поехать погостить к ним вместе с детьми в Митаву на неделю.

Подполковник Богоявленский был однокашник Н.М. Судзиловского, моего дяди, по Виленскому юнкерскому полку, и был знаком с моей матерью 20 лет, хорошо знал ее и моего отца. Он был женат, у него была дочь — Женечка — и два сына, Боря и Коля. Женечке в это время было 13 лет, Боре было 11 лет, а Коле всего 7.

Из них Борису в дальнейшем пришлось сыграть довольно видную роль в революции 1905 года, как большевику и участнику вместе с Емельяном Ярославским боевой военной организации.

Пока он был моим товарищем по играм и прогулкам. Учился он в реальном училище и был на один класс старше меня, то есть был во 2 классе. Провел я каникулы не плохо, Боря был умный мальчик, мне с ним было интересно, мы оба пели, устраивали домашние концерты, ходили в гости. И вот у одних гостей я в первый раз услышал о любви. Были мы в гостях у одного офицера, подполковника Троицкого, у которого была дочь лет восьми, Любочка. Мы все вместе, Боря, она, я и еще какие-то дети играли. И вдруг Любочка убегает в другую комнату, где разговаривали наши матери, и шепчет на ухо своей матери, что я очень красив, ей очень нравлюсь, и она в меня влюбилась.

Взрослые стали смеяться, а я был удивлен и смущен, и сам обратил внимание, что Любочка очень красивая, румяная девочка с живыми черными глазками. И потом, когда я приезжал в Митаву, я встречался с Любочкой, а она всегда тайком мне или одной из своих подруг говорила, что я ей очень нравлюсь. Я со своей стороны в то время подобного признания еще не делал.

Вскоре после нового 1899 года мы вернулись в Торенсберг, а через несколько дней к нам приехали на пару дней в гости Богоявленские всей семьей. У отца были какие-то служебные дела в Риге, а семья хотела сделать в Риге какие-то покупки. Сам Богоявленский ночевал где-то в Риге, а его жена, Ольга Федоровна и все трое детей ночевали у нас в спальне. Отец ушел ночевать к Белявским. На другой день Богоявленские уехали обратно в Митаву. Их приезд остался мне памятен тем, что Боря Богоявленский чем-то при поездке в Ригу сильно провинился, хотя вообще был очень тихим и солидным мальчиком, и его мать, приехав из города, решила его выпороть. Что и было выполнено у нас в спальне довольно быстро и бесшумно, при участии только двух действующих лиц: Ольги Федоровны и Бори.

Я ждал в соседней комнате, в зале, в большом волнении. Но через несколько минут закрытая дверь в спальню отворилась, вышел Боря и сказал мне успокоительно: «Было не очень больно». Вопрос был исчерпан.

Начались учебные занятия, пошел 1899-й год.

Состояние отца стало быстро ухудшаться. Он стал небрежен к службе: утром стал опаздывать на работу, приходил домой поздно по каким-то случайным причинам: кого-то встретил на улице или заходил к кому-нибудь посидеть в гости. Настроение у него было мрачное, он не улыбался и почти не говорил. Дома вечером не работал, ничего не читал, все только клеил и клеил бумажные домики. По совету матери он был у врача и стал пить микстуры: «Kalium iodati» и «Kalium bromati». Началась бессонница. Ночью он вставал и ходил по комнатам, ничего не замечая вокруг.

Как-то утром он одевался перед зеркалом, стоявшем на комоде, на котором сидел Ваня, загораживая зеркало. Он молча столкнул пятилетнего Ваню с высокого комода на пол. Ваня сильно разбился. Мать не спала ночи, сильно страдала, она все боялась, что отец убьет нас или подожжет дом. К сожалению, у него был револьвер.

В начале февраля у него был день рождения, ему было 36 лет.

Мать ждала его с обедом, но отец явился лишь на следующий день к вечеру. Когда перепуганная мать спросила, где он был, он рассказал, что накануне в поезде, когда ехал домой, встретил своего бывшего товарища по юнкерскому училищу, офицера Копылова, служившего в Усть-Двинске. Копылов сказал, что у него в роте в этот день женится какой-то сверхсрочный унтер-офицер, и он приглашен на свадьбу. Не знаю, пригласил ли Копылов отца с собой, или отец сам напросился, но он оказался в день своего рождения не дома, а на свадьбе у какого-то незнакомого унтер-офицера, где и провел ночь и следующий день и только через сутки вернулся домой.

Мать решила поехать к матери отца и тете Ане Белявской и рассказать им о поступках отца. Но она не встретила у них поддержки: они не поверили в ненормальность отца и решили, что мать к нему придирается.

Помню, как я после окончания уроков в гимназии забежал за мамой в квартиру Белявских и открыл дверь в комнату бабушки, где проходил разговор. Я увидел плачущую мать и стоящую над ней тетю Аню, которая громким и раздраженным голосом говорила моей матери:

— «Ты сама во всем виновата».

Молча и грустно мы вернулись домой, так как и мне передалось нервное настроение.

Мать просила меня ни в коем случае не раздражать отца и быть осторожным с ним. Но я после этого видел отца лишь один день, и больше видеть его никогда не пришлось.

На следующий день случилось событие, которое всем раскрыло глаза.

Отец, отправившись утром в Ригу, на службу не явился, а отправился ходить по банкам и к разным богатым лицам Риги с предложением организовать строительное общество или поручить ему одному построить замечательные дома, а для этого ссудить ему деньги.

С рассказом о своих проектах он явился и к Белявским. Ненормальность отца стала ясна. Тетя Аня обратилась с просьбой к брату, дяде Ване (Ивану Ивановичу Карум), отвести отца к психиатру.

Под каким-то предлогом дядя Ваня отвез папу к психиатру, и тот констатировал у отца помешательство на почве прогрессивного паралича. Надо было решать вопрос, что делать с отцом. Служить он не мог, и оставлять его в семье было опасно.

Дядя Е.В. Белявский поехал к начальнику Риго-Орловской железной дороги, инженеру Дорогану, и тот предоставил отцу для лечения годовой отпуск с сохранением содержания.

На общем совете родных было решено поместить отца в частную психиатрическую больницу.

Эта больница находилась за городом в красивой местности, принадлежала частному лицу, врачу, который брал за содержание больного в общей палате (2—3 человека) сравнительно высокую плату — 100 руб. в месяц.

Было решено, что из 70 рублей получаемого моим отцом жалованья, 50 рублей будут идти на содержание отца в больнице, а остальные 20 рублей будут оставаться у матери. Остальные необходимые для содержания в больнице 50 рублей будут платить тетя Аня Белявская и бабушка.

Надо было отвести отца в больницу. Это грустное задание тоже было возложено на дядю Ваню. Моего отца оставили ночевать у Белявских, а на следующее утро дядя Ваня уговорил отца поехать с ним куда-то по делу и отвез его в больницу. Когда отец вошел в больницу, выйти оттуда он уже не мог. Но отец принял свое положение довольно пассивно. Он безропотно остался в больнице. И в дальнейшем, когда моя мать и родные приезжали его навещать, он, хотя и обязательно собирался домой, при первом слове надзирателя оставался и даже приветливо махал шляпой или платком из окна или из-за ограды больничного сада, куда его уводил служитель.

Болезнь отца потрясла всех нас. Особенно удручен был дядя Ваня. Впоследствии, когда я уже вырос, мать мне рассказала всю трагедию. Еще будучи гимназистами, мой отец и дядя Ваня пошли в публичный дом, и оба сразу же заразились сифилисом. В то время вылечивать сифилис не умели, его только залечивали и делали незаразным. Но спирохеты (бациллы сифилиса) в крови оставались невредимыми и продолжали разрушать организм, они проникали в спинной мозг и вызывали параличи (сухотку спинного мозга), проникали в головной мозг и приводили к помешательству. Мой отец пал жертвой сифилиса. На дяде Ване пока сифилис не отразился, но он знал, что ему грозит. Предчувствие не обмануло его, он пережил отца только на 3 года.

Совершенно очевидно, что мать с двумя детьми не могла существовать на 20 рублей в месяц, поэтому нужно было принять какое-то решение.

Тетя Аня предложила взять меня к себе, на что мать должна была, скрепя сердце, согласиться. Этим обеспечивалось мое дальнейшее обучение в гимназии. Квартиру в Торенсберге надо было ликвидировать.

Мать решила уехать в Митаву. На первое время ей предлагала приют ее старая знакомая, учительница женской гимназии, Александра Нестеровна Тверитинова. Мать решила заняться в Митаве своей старой профессией, стать русской бонной в какой-нибудь немецкой семье, но только не жить в этой семье, а быть приходящей бонной, поскольку она должна была жить со своим младшим сыном, пятилетним Ваней.

В этот год ее брат-офицер, Михаил Федорович Миотийский, ничем ей помочь не мог, потому что заболел туберкулезом и в довольно острой форме, и был откомандирован в какой-то полк на юге России на целый год.

На выполнение этих решений много времени не потребовалось. Через два дня после помещения отца в больницу я переселился в Ригу к Белявским, а еще через неделю мать, распродав часть мебели, переехала с Ваней в Митаву.

Мать и я горько плакали при расставании.

Я за последний год стал сознательнее и больше привязался к матери. Мать утешала меня, убеждая, что Митава от Риги не намного дальше Торенсберга, всего один час езды, и что она каждый месяц, и даже чаще, будет приезжать ко мне.

Так наша семья распалась.

Примечания

1. Здесь и далее — сохранено авторское написание населенного пункта. — Ред.