Глава IV. Вологда

Езда по железной дороге. Трагедия на Ходынке. Город Вологда. Жизнь Судзиловских. Съезд родственников.

Близилось лето 1896 года.

Судзиловские из Вологды звали мою мать с детьми приехать к ним погостить на все лето, отец оставался один. Белявские собрались на лето за границу, кажется, в Швейцарию. Так как их квартира должна была пустовать, договорились, что мой отец летом будет жить в их квартире, а нашу, в Торенсберге, мы оставим.

Я не помню сборов в дорогу, помню только саму поездку. Тогда это дело было хлопотливым.

Во-первых, нельзя было брать железнодорожный билет до конечной станции, куда намеревались ехать, если она была на другой железной дороге. Каждая железная дорога имела свои билеты и свою кассу. Это было еще понятно по отношению к частным железным дорогам, а в конце прошлого века добрая половина железных дорог в России принадлежала частным компаниям и даже отдельным предпринимателям, например, фон Мекку (Московско-Рязано-Казанская) или Мамонтову (Московско-Вологодская), но и казенные железные дороги продавали билеты только на станции своей дороги. Не было и вагонов прямого сообщения. При переходе на другую дорогу нужно было обязательно пересаживаться и покупать новый билет.

Во-вторых, не было ни спальных вагонов, ни, конечно, каких бы то ни было плацкарт. При подходе поезда пассажиры бросались к любому вагону и занимали первое попавшееся место. Правда, в «новых» в то время вагонах проход в вагоне был уже не посередине, а несколько сбоку, так что получалась длинная скамейка, на которую можно было, если пассажиров было мало, прилечь. Но никаких подъемных «вторых» полок не было. Не отделялось стенкой и одно купе от другого. Вагоны были небольшие, на 5 окон, а посреди вагона, а иногда в конце, стояла железная печь, которая топилась дровами. Зимой в поезде был специальный истопник. Дрова лежали тут же, возле печи.

Поезда для пассажиров делились на курьерские, почтовые, пассажирские и товарно-пассажирские. Поездов под названием «скорый» не было. Только на курьерские поезда билеты стоили дороже.

Курьерские поезда состояли из вагонов I и II классов, почтовые и пассажирские — из вагонов I, II, III классов, а товаро-пассажирские — только II и III классов. IV класса тогда не было, не было и вагонов «международного общества спальных вагонов», они появились в России немного позднее. Курьерские поезда на маленьких станциях не останавливались, но вагонов-ресторанов тогда еще не существовало.

Почтовые поезда останавливались на каждой станции и разъездах, чтобы взять почту, но почтовые поезда ходили только раз в сутки. Пассажирские поезда по скорости и остановкам равнялись почтовым, но почтовых вагонов в них не было.

Товаро-пассажирские состояли наполовину из пассажирских и наполовину из товарных вагонов для перевозки товаров «большой скоростью». Они шли медленнее пассажирских, так как им приходилось подолгу простаивать на станциях для погрузки и разгрузки товарных вагонов.

У каждого поезда уходило много времени на оформление ухода со станции, на всевозможные сигнализации. Колокол играл в этом деле очень большую роль. В колокол звонили не так, как теперь — путем однократного или двукратного удара, а «благовестили», то есть звонили часто, дробно и долго, около полминуты, а затем ударяли 1, 2 или 3 раза.

Звонили по разным случаям. Сначала звонили, чтобы сообщить о выходе поезда с соседней станции, затем за 10 минут до отхода поезда со станции давали первый звонок, а если стоянка была меньше 10 минут, первый звонок давали при подходе поезда. За 5 минут до отхода поезда давали длительным «благовестом» второй звонок и, наконец, для отправления поезда такой оглушительный «третий звонок», кончающийся тремя отдельными ударами.

После этого главный кондуктор (начальников поездов не было) свистел в свисток, на что паровоз отвечал тоже свистом. Это значило, что поезд готов к отправке. Затем главный кондуктор давал продолжительный второй свисток, что означало «трогай», на что паровоз отвечал тоже двойным свистком, что обозначало «трогаю». Но и тогда еще паровоз не смел тронуться, пока ближайший стрелочник, стоящий у переводной стрелки, не протрубит в сигнальный рожок, что обозначало, что стрелка готова к приему поезда. Лишь после всей этой процедуры паровоз делал первый вздох, и поезд трогался с места. Иногда на эти процедуры уходило по нескольку минут.

Что же касается самой скорости движения, то она мало отличалась от современной паровозной. Пассажирский поезд, как правило, проходил по 40 верст (километров) в час.

Нам предстояло ехать по Риго-Орловской железной дороге от Риги до Смоленска. Платного билета мы не брали, так как отец был служащий этой дороги. В Смоленске нам предстояла пересадка и покупка билета на Московско-Брестскую железную дорогу до Москвы. Но моя мать решила сделать остановку между Смоленском и Москвою в городе Вязьме, где жил ее брат, Николай Федорович Миотийский, служивший там помощником исправника. Но так как билет был действителен только на короткое число дней, необходимое для проезда, то из Смоленска мы должны были брать билет до Вязьмы, а в Вязьме — снова до Москвы.

В Москве надо было переехать с Брестского вокзала (теперь Белорусский) на Ярославский вокзал (теперь Северный) и взять билет до Ярославля. В Ярославле надо было переехать на пароходе через Волгу, так как железнодорожного моста не было, а затем купить билеты на узкоколейную железную дорогу до Вологды, которая только что была выстроена, как часть строящейся магистрали Ярославль-Архангельск.

Пассажирские вагоны различались по окраске: вагоны первого класса были синего цвета, второго — коричневого, третьего — зеленого. Купе в вагонах не было нигде, поскольку спальных вагонов не было.

В первом классе вместо скамеек были диваны, обитые малиновым плюшем, во втором диваны были обиты серым сукном, в третьем классе были твердые скамейки со спинкой. Проезд в первом классе был в два раза, а во втором классе в полтора раза дороже, чем в третьем. Мы, конечно, ехали в третьем классе. Отец в качестве конторщика имел право проезда для семьи только в третьем классе, покупать билет мы могли тоже только в третьем классе. Мне было тогда семь лет, а брату Ване не было и трех, поэтому надо было покупать матери один взрослый билет, а детский только для меня. Билеты стоили тогда сравнительно недорого. Насколько я помню, все билеты от Смоленска до Вологды стоили для взрослого 16 рублей, а для ребенка 4 рубля.

Чтобы захватить в вагоне хорошее место у окна, нужно было войти в вагон раньше других. Это было легче сделать на станции формирования поезда, например, в Риге и Москве, наняв носильщика, который в числе первых врывался в вагон. В Смоленске и Вязьме дела были хуже, так как там надо было садиться в проходные поезда, где уже ехали пассажиры. Особенно плохо было садиться ночью, так как вагоны освещались скверно: в фонарях, висевших в начале и в конце вагона, горело по одной стеариновой свече. Иногда горела даже одна свеча на весь вагон, так как экономия на свечах была главным доходом кондукторов. При посадке на проходной станции помощь носильщиков была особенно необходима.

Но мне помнится, что нам все же удалось занимать две скамейки у окна, на которые на ночь ложились брат Ваня и я, а мать садилась на свою корзинку в проходе между скамейками и сторожила нас, чтобы мы ночью не свалились со скамеек.

В Вязьме нас на вокзале встретил мамин брат, Николай Федорович, и мы гостили у него и у его жены Цезарии Адамовны, три дня.

Николай Федорович был самый неудачный из всех маминых братьев, недоучка. В детстве он был отдан, как и его старший брат, Сергей, в рязанскую дворянскую гимназию. Но присмотра за ним не было, он жил в дворянском пансионе, а родители его жили в Касимове. Он много раз бегал из гимназии, пока его из IV класса не исключили, а так как его отец, мой дед, к тому времени умер, и средств у бабушки не было, ему пришлось поступать на службу. Кто-то из старых друзей моего деда, смоленский помещик, устроил его писцом в Смоленскую уездную полицию. Через несколько лет он получил место станового пристава и служил в разных уездах Смоленской губернии, в городах Белом и Красном. Где-то он встретился с простой мещанкой Минской губернии, полькой Цезарией Адамовной, и женился на ней. В Вязьме он был уже помощником исправника и жил материально довольно прилично. Детей у них не было.

От Вязьмы у меня остались воспоминания, как о городе, где стоят ряды каменных одноэтажных амбаров, ряды лавок в каменном гостином дворе, как о городе, где улицы замощены огромными булыжниками, по которым носятся массы птиц, ворон, грачей и воробьев.

Я с удивлением смотрел на вяземских извозчиков, одетых в синие полушубки или кафтаны с красным кушаком. На головах у них были круглые шляпы с загнутыми полями и воткнутыми павлиньими перьями. Весь костюм был грязен и поношен. Извозчичья пролетка невероятно громыхала при движении по мостовой.

Все это было очень непохоже на езду на рижских извозчиках, у которых были исправные и изящные экипажи, а лошади были запряжены в английскую упряжь без дуги. Извозчики в Риге были одеты в длинные пальто с пелериной, а на голове красовался цилиндр.

В Вязьме дядя и тетя приняли нас очень радушно, усиленно угощали, особенно «Вяземскими пряниками» различных форм и сортов, которых дали целый мешок на дорогу. Вяземские пряники, круглые и некрупные, сваренные на меду, с мятой, были тогда очень вкусными и славились на всю Россию.

В Москву мы приехали 19 мая 1896 года, на пятый день после коронации Императора Николая II. Москва была полна гостей, своих и иностранных. Нам предстояло проехать через весь город, перебираясь с Брестского вокзала на Ярославский. Я помню, что очень трудно было найти извозчика, что магазины, дома, балконы были украшены коврами и цветами, а по улицам двигалась нарядная толпа, мчались элегантные экипажи и кареты.

На Ярославский вокзал мы приехали под вечер и там узнали страшную историю. Утром произошла ужасная «Ходынка». Коронация Императора сопровождалась рядом народных празднеств в театрах, садах, парках и городских площадках. Главное народное празднество было назначено на Ходынском поле.

Ходынское поле было лагерной стоянкой Московского гарнизона, то есть 1-й и 2-й гренадерских дивизий. Это поле находилось между Москвой-рекой и Петербургским шоссе и занимало 8 квадратных километров. И вот было объявлено, что 19 мая с утра на этом поле будут бесплатно раздавать белые платки из мадаполама размером в носовой платок, с царским портретом. В платке лежал кусок сладкого пряника и жестяная эмалированная кружка с государственным гербом-орлом. Место раздачи было обнесено огромным высоким забором, и были построены деревянные дощатые настилы для раздачи подарков.

Но московские власти не организовали порядок входа на поле, огромные массы народа хлынули, напирая на передних, дощатые помосты рухнули. Многие упали, по ним пошла толпа, сделалась невероятная давка, люди не могли выйти с поля, не могли найти выхода и падали. Около 3000 человек погибло в этот день на Ходынке, еще больше человек получило тяжелые увечья, главным образом, переломы ребер.

На Ярославском вокзале я увидел повозки с ранеными, которых родные развозили по окрестным городам и деревням. Ведь на коронацию в Москву пришли десятки тысяч народа из окрестностей, и вот теперь многих из них покалеченными везли обратно.

Мы садились в вагон, когда уже темнело. В нашем вагоне на нескольких скамейках лежали покалеченные с переломанными ребрами, ногами и руками. Никаких санитарных поездов и вагонов не было. Пострадавших развозили по домам их родственники, как частных пассажиров. Поезд шел ночью, никто не спал, раненые кричали и стонали. Я не помню, чтобы приходил врач или фельдшер.

Помню, что недалеко от нас лежала старуха, с переломом ребер: на Ходынке она упала, и по ней ходили. Лежала она в очень тяжелом состоянии, но в минуты облегчения говорила:

— А кружку я все-таки достала, — и показывала пассажирам вагона завернутую в платок эмалированную кружку с гербом, такую же искалеченную, как и она сама. В вагоне было темно, в конце его над дверью в фонаре горела свеча, пассажиры рассказывали про ужасы Ходынки, про гибель целых семейств.

Правительство было очень смущено Ходынским происшествием, народная молва видела в нем худое предзнаменование для нового царствования. Неприятно было и то, что трагическая неорганизованность была продемонстрирована перед лицом делегаций всего мира. Правительство объявило виноватым за гибель людей и плохую организацию Московского Обер-Полицеймейстера Полковника Власовского, который и был уволен со службы.

В Ярославль приехали мы утром. Высадились. Поехали на извозчике на пристань, сели на пароход, чтобы плыть на левый берег Волги, где находилась станция узкоколейной железной дороги Ярославль-Вологда.

Впервые я увидел Волгу. Может быть потому, что ожидал увидеть что-нибудь особенное, она не произвела на меня яркого впечатления, так как оказалась не шире и не полноводнее Западной Двины у Риги. Но меня поразил беспорядок на ее берегах и на самой реке: плыли плоты, сновали пароходы, лодки, берега были завалены всяким хламом, досками, бревнами, рельсами, железом и брезентами.

Мама, которой очень трудна была эта поездка с двумя детьми, сильно волновалась при переезде через Волгу. Дул сильный ветер, переполненный пароходик качало, навстречу плыли бревна. Говорили о том, что в день коронации Ярославский кадетский корпус устроил гулянье, по реке плыла большая лодка с кадетами и офицером-воспитателем. Почему-то она наткнулась на пароход, и все, находившиеся в ней, потонули.

Но мы переехали благополучно, новый извозчик доставил нас на деревянный левобережный вокзал Вологодской дороги. Снова носильщик, покупка билета, посадка в маленький вагон, где были скамейки лишь на двоих, обычная процедура отхода поезда.

На другой день утром были на маленьком деревянном одноэтажном вокзале в Вологде. Видно было, что тут все временно: сейчас же за вокзалом виднелись строящиеся пути дальнейшей магистрали Вологда-Архангельск, всюду стояли вагоны, груженные стройматериалами.

На вокзале нас встретил Николай Михайлович Судзиловский, Вологодский полицеймейстер.

Наша поездка окончилась благополучно. Мы сели в полицейские дрожки и поехали на квартиру. Судзиловские снимали квартиру в центре города в двухэтажном каменном доме, в первом этаже которого помещалась аптека. Квартира состояла из 4-х больших комнат с большой теплой прихожей, куда шла внутренняя лестница.

Вологда производила симпатичное впечатление глубоко провинциального северного города. Расположен этот город на небольшой, но судоходной речке того же названия. Есть и другая речка, маленькая, по имени Золотуха, которая впадает в Вологду.

Вологда старше и Риги, и Варшавы, она основана в 11 веке новгородскими ушкуйниками, пробиравшимися в северные края за пушниной, и принадлежала Великому Новгороду. Но уже в 14 веке Новгород должен был уступить Вологду Великому Князю Московскому, и Вологда стала одним из дальних уделов Московского Великого Княжества. Одно время Вологда была уделом ослепленного Великого князя Московского Василия II Васильевича в годы торжества его соперника князя Димитрия Шемяки. Особенно полюбилась Вологда царю Московскому Ивану Васильевичу Грозному, который много сделал для украшения и укрепления города, построил Вологодский кремль и в 1568 году Большой Успенский Собор.

С развитием в 17 веке заморской торговли через Архангельск Вологда быстро приобрела первостепенное экономическое значение, как пункт, откуда начинался речной путь в Архангельск. Товары шли из Москвы через Ярославль сухим путем, а в Вологде грузились на баржи, которые плыли до самого Архангельска.

Но когда Петр Первый отвоевал у шведов берега Финского залива и основал город Санкт-Петербург, экономическое значение Вологды стало быстро и безнадежно падать вместе со значением северного торгового пути. Незачем было везти товары через Вологду в Архангельск и обратно, если можно было погрузить их в Петербурге, куда их можно было доставить отовсюду речным путем почти без волока.

К концу 19 века Вологда была одним из самых незначительных губернских городов с населением всего в 20 тысяч человек. Крупной промышленности не было вовсе, существовавшие заводы и мастерская обслуживали лишь потребности местного населения. Самым крупным заводом был водочный: его продукция исчислялась в 200 тысяч рублей в год. На втором месте находился свечно-восковой завод. Остальные заводики местной промышленности были больше похожи на мастерские.

В торговом отношении Вологда служила лишь перевалочным пунктом для хлеба, идущего по речным путям на север, и для пушнины, которая транспортировалась в обратном направлении.

Вологодская губерния была довольна обширной и тянулась на восток до самого Урала, захватывая современную автономную республику Коми.

В самом городе Вологде население было только русское. Особенностью социального склада этой губернии было отсутствие помещичьего землевладения, за исключением самого южного уезда, Грязовецкого.

В губернии не было поместного дворянства, не жили дворяне-помещики и в Вологде. Их отсутствие придавало городу купеческий характер. Местные купцы, именно такие, каких во второй половине прошлого века так ярко изобразил А.Н. Островский, были самыми почетными людьми в городе. Это накладывало на город определенный отпечаток, снижая обычный для губернских городов культурный уровень и укрепляя его бытовую отсталость. В городе не было гарнизона, не стояли воинские части.

Все же нельзя сказать, что Вологда была совершенно отсталым городом.

Был небольшой деревянный городской театр, где зимой играли поочередно драматическая, опереточная и даже оперная труппы. Заезжали и известные артисты. В тот год, когда я туда приехал, гастролировали со своей труппой известные в то время трагики Роберт и Рафаил Адельгеймы, ставившие трагедии Шекспира, Шиллера, Гуцкова¹ и других классиков. Уже одно это было неплохо.

Существовали в Вологде и средние учебные заведения, мужская и женская гимназии, реальное училище, духовная семинария, епархиальное женское училище.

Город поражал количеством церквей. В кремле, окруженном стеной и бульваром, высился старинный каменный собор и рядом с ним огромный летний собор. По всему же городу, буквально в каждом квартале, были построены церкви, каменные и деревянные. На городской площади стояли рядом четыре церкви, из них храм Вознесения с синим звездным куполом был очень велик и красив. Каждый купец выстраивал перед смертью церковь, чтобы искупить и замолить свои грехи.

Наряду с магазинами, в домах было множество мелких лавок-лабазов, помещавшихся в каких-то будках, в них торговали треской, пирогами и прочей снедью.

Торговля ежедневно начиналась с молитвы. Я любил с утра из окна квартиры наблюдать, как приходил купец отпирать свой лабаз, помещавшийся на противоположной стороне улицы. Став лицом к нему на улице, он крестился и читал молитвы, после молитвы кланялся на все четыре стороны «честному народу» и только тогда вынимал из-за пазухи ключ и отпирал на двери огромный замок. Та же церемония происходила вечером, когда лабаз запирался.

В городе были не рестораны, а трактиры. Так, по крайней мере, они назывались. Их посещали купцы и местные служащие, чиновники. Один из трактиров под названием «Париж» славился музыкальной машиной. Меня раз повели в этот трактир послушать машину. Это было что-то ужасное. В стену было вделано что-то вроде духового органа, которое нужно было завести, а затем после предварительного шипения издавались пронзительные звуки, долженствовавшие передавать какие-то песни и танцы. Я был по малолетству просто перепуган, но посетителям это, верно, нравилось, так как трактир посещали хорошо.

В этом трактире купцы устраивали шумные ужины, и дяде Коле приходилось иногда бывать на них в качестве приглашенного, так как купцы очень любили его за приветливое и любезное к ним отношение.

Я помню случай, когда к нам на квартиру явился вечером какой-то взволнованный купчик и объяснил, что ему, не то по делам, не то по семейным обстоятельствам, надо на следующий день экстренно выехать за границу, а у него нет заграничного паспорта. Заграничный паспорт выдавался канцелярией губернатора, стоимость его была 10 рублей, но для его получения надо было представить от полиции «свидетельство о благонадежности» (политической). Несмотря на позднее время, когда в присутственных местах служба уже окончена, дядя Коля поехал в полицейское управление и выдал ему свидетельство, а на следующее утро купчик уже имел заграничный паспорт и мог выехать куда хотел. Ведь визы иностранного государства не требовалось в то далекое, но «свободное» время.

Были в Вологде и гостиницы, но лишь одна была на уровне гостиниц больших городов, эта гостиница называлась «Золотой якорь», она помещалась на краю города в трехэтажном здании, где были устроены хорошие номера, при гостинице был ресторан.

В городе меня поразила масса птиц, особенно ворон и галок. Их были тучи, тучами они и летали над городом.

А в домах были такие же, если не больше, тучи тараканов, каких я раньше ни в Риге, ни в Житомире не видывал. Вологодское купечество и мещанство считало грехом убивать тараканов. Наоборот, чтобы поддержать их существование, им на ночь в углу комнат ставились тарелки с крупой, хлебом и каким-то крошевом. Ночью в комнате слышался шорох, это тараканы шли кормиться. Я никогда не забуду, как к нам как-то зашла местная жительница, лицо и руки которой были в красных пятнах и укусах. Она рассказала, что забыла поставить еду на ночь, тараканы набросились на нее, спящую, и искусали.

Центральные улицы в городе были замощены, через речку Золотуху были построены мосты, но через реку Вологду моста не было, так как весь город помещался на ее правом южном берегу.

На берегу Вологды была выстроена хорошо оборудованная пристань, у которой стояли небольшие, но чистые и опрятные пассажирские пароходы. Несколько раз в неделю отходили они в рейс в разные города, расположенные по рекам Сухоне, Югу и Северной Двине вплоть до самого Архангельска.

За пассажирской пристанью располагалась товарная, где грузились и разгружались баржи. Все грузы на север и восток шли водным путем, так как железных дорог севернее и восточнее Вологды не было.

Городские жилые постройки не произвели на меня впечатления, такие же я уже видел в Вязьме. Зато извозчичьи пролетки были особого типа, каких я в Вязьме не видел. Вместо обычного сиденья лицом к лошади у вологодских пролеток была положена на передние и задние оси колес широкая скамья, на которой нужно было сидеть спина со спиной боком по направлению движения. Преимущества таких пролеток была их вместимость: вместо обычных двух ездоков, на них размещались четверо.

Судзиловские по приезду тотчас попали в круг губернской аристократии, так как всем стало известно, что они являются личными друзьями первого лица в городе, губернатора. Расположение губернатора к Судзиловским было велико. На удивление и зависть всем губернским чиновникам Судзиловский получил право являться с ежедневным утренним рапортом к губернатору не в мундире, а в сюртуке, чего удостаивались очень немногие. Тетя Варя сейчас же была назначена помощницей попечительницы Общины Красного Креста, где попечительницей была, как и в Митаве, сама губернаторша, Капитолина Михайловна.

Положение Судзиловских среди других чиновников и в качестве губернаторских друзей привело к ряду тяжелых обязательств, главным образом денежного характера. Надо было вести открытый образ жизни, принимать всех, кто хотел быть знакомым, чиновников и купцов.

Казенное жалованье полицеймейстера было в то время очень маленькое, всего 100 рублей в месяц.

Оклад полицеймейстера был определен еще в 60-х годах прошлого столетия (19-го), когда была проведена полицейская реформа и установлена в губернских и крупных городах должность полицеймейстера. Как известно, оклады для всей полиции к концу века оказались с повышением стоимости жизни совершенно грошовыми. Они были установлены в гоголевские времена и с тех пор не изменялись, хотя жизнь к концу века вздорожала втрое, да и самый быт, потребности изменились.

Укоренившееся убеждение о взяточничестве чинов полиции, как и ряда чиновников других ведомств, существовавшее с первой половины прошлого века, покоилось именно на том, что не мог же какой-нибудь пристав, получавший жалованье 50 рублей в месяц и имеющий большую семью, нанимать квартиру за 40 рублей в месяц. Ясно, что у него должны были быть какие-то «доходы». И действительно, чиновничество, и в частности полиция, брало взятки, за исключением чиновников ведомств после-реформенных, например, судебного, акцизного, банковского, народного просвещения, где оклады были назначены к концу века соответственно условиям жизни. Например, судейские чиновники, учителя средних учебных заведений, акцизные чиновники, подоходные инспекторы и тому подобные получали хорошее жалованье в 150—300 рублей в месяц, и случаи взяточничества между ними совершенно не наблюдались. Особенно незапятнана была и осталась до конца честь судейских чиновников.

Итак, полицеймейстеру полагалось 100 рублей в месяц, оклад совершенно недостаточный для тех условий, в которых должна протекать жизнь полицеймейстера. Поэтому по настоятельному требованию губернаторов Городская Управа назначала из городских средств чинам полиции, то есть полицеймейстеру и приставам, вторичные оклады. Так получал и Судзиловский. Но и двойного оклада 200 рублей в месяц не хватало.

Надо было одеваться, чтобы бывать в гостях и принимать гостей. В то время каждая светская дама должна была за зиму сшить себе, по крайней мере, три платья для вечеров и обедов. Надо было держать стол для званых или случайных гостей. Надо было иметь в театре постоянную ложу, хотя полицеймейстер имел даровое место в первом ряду.

Пришлось Судзиловским делать долги. Я не знаю, как он думал рассчитаться. Вероятно, он рассчитывал на обещание Дунин-Борковского устроить ему лучшую должность, где жалованья было бы больше, а необходимых трат меньше. Так оно и случилось. Судзиловский был полицеймейстером всего три года, затем он получил лучшую должность, но долго еще, лет пять после ухода с должности полицеймейстера, он выплачивал свои вологодские долги.

Мы приехали к Судзиловским на все лето, и сразу же моя мать почувствовала себя на положении бедной родственницы, которой стесняются. Тетя Варя не только не приглашала ее с собой, когда уезжала в гости, но когда принимала гостей, старалась как-нибудь затушевать свою бедно одетую сестру, посадить в конец стола, а то и вовсе не познакомить. Мою мать это обижало, и между сестрами часто возникали ссоры и недоразумения.

У Судзиловских было три прислуги: кухарка, горничная и городовой, переодетый под лакея. Кроме того, был кучер для дрожек полицеймейстера. Тетя Варя, любившая шикануть, в домашнем быту стала очень расчетливой. Троих человек прислуги надо было кормить. Но «господского» стола им не давали. Кухарка варила обед для прислуги отдельно. Чаще всего похлебка из трески и каша. Трески в Вологде было очень много, она доставлялась из Архангельска и была очень дешева. Вологодская беднота питалась треской.

Но треска необычайно жирная рыба, и пока ее везли из Архангельска, она портилась. Конечно, такую рыбу к господскому столу подавать было нельзя, но для прислуги она считалась пригодной. Беда была только в том, что когда ее жарили, от нее шел такой запах и смрад, что отравлял всю квартиру, гостиную и столовую. Тетя Варя страшно боялась, что кто-нибудь во время этой вони заедет с визитом, а потом во всем городе будут говорить, что Судзиловские-де питаются вонючей рыбой.

Помню, как один раз и я невольно доставил огорчение тете Варе. Я и мой маленький брат Ваня пошли с горничной гулять, которая без спросу решила зайти в гости к своей подруге, служившей тоже горничной в доме вице-губернатора Лаппо-Старженецкого.

Это был богатый аристократ, чванливый вдвое уже потому, что был поляк. Судзиловские с ним считались и побаивались. Семья Лаппо-Старженецкого говорила между собой в доме по-французски, избегая русского языка, что затрудняло тетю Варю, когда она с ними встречалась. В это лето к Лаппо-Старженецкому приехал в отпуск взрослый сын из Варшавы, офицер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка.

И вот горничная привела меня и Ваню, бедно одетых в сарпинковые рубашки, на кухню этого аристократического дома и представила вошедшей в кухню хозяйке как полицеймейстерских племянников. Это уже было ударом по бедной тете Варе. Затем вице-губернаторша обратилась ко мне с вопросом:

— Хочешь конфетку?

Она ли тихо сказала, я ли плохо расслышал, но, помня, что надо всегда быть воспитанным и всегда благодарить старших, я ответил:

— Котлетку? С удовольствием.

— Ах, бедные детки, — воскликнула вице-губернаторша, — они голодны, зажарьте для них котлетки.

И я с братом должны были сидеть на кухне, в компанию нас не пустили, пока вице-губернаторская кухарка не приготовила для нас котлеток. Наша горничная сама испугалась, как бы из этого чего не вышло, и предложила мне дома не говорить, что я на вице-губернаторской кухне ел котлету. Но я по простоте души рассказал об этом маме, а та тете Варе. Огорчению тети Вари не было границ.

Дядя Коля должен был ежедневно объезжать город, и для этого имел специальные полицеймейстерские дрожки, отличавшиеся тем, что из двух впряженных лошадей одна шла в корне под дугой, а другая впрягалась сбоку пристяжной, причем особым ремнем голова этой лошади сворачивалась набок. Такая упряжка была привилегией полицеймейстера.

При официальных поездках по городу губернатора, например, при въезде или выезде из города, полицеймейстер должен был ехать впереди на своих дрожках стоя, чтобы лично видеть дорогу, по которой следует губернатор.

Я очень любил, когда дядя Коля брал меня с собой в своих поездках по городу. Если он встречал меня и моего братика на прогулках по бульвару, он останавливал дрожки и сажал меня с собой, к великому сожалению маленького Вани, который тоже хотел кататься, но был очень мал, ему было лишь три года, чтобы дядя Коля мог с ним возиться. Я уезжал, а маленький Ваня, оставаясь с горничной, горько плакал.

Прошло более 60 лет с того времени, но до сих пор я вижу крохотного мальчоночка, льющего горькие слезы и утирающего кулачком свои глазенки. И мне становится тяжело даже теперь. Я чувствую несправедливость к нему. Это чувство не проходит, так как вся судьба его короткой жизни была безжалостно несправедлива к нему.

Большим событием вологодской жизни был приезд Иоанна Кронштадтского. Иоанн Кронштадтский был священник, настоятель Кронштадтского собора по фамилии Сергеев, достигший необычайной популярности и почитания среди широких масс религиозной России, так как прослыл чудотворцем. Стоустая молва утверждала, что после молитвы и благословения Иоанна Кронштадтского много больных, особенно падучей болезнью, выздоровело. Тысячи больных потянулись к нему в Кронштадт. Так как уже не было возможности просить у него специальной молитвы, то стремились лишь попасть ему под благословение, под возложение его руки, поймать его взгляд. Путь его следования в экипаже, пешком он потерял возможность ходить, был усеян стоячими и лежащими, кричащими и бьющимися в конвульсиях больными.

Но и тут сказывалась власть денег. Н.С. Лесков в своем рассказе «Полунощники» повествует о поездке такого «святого», не называя его имени, но так как рассказ написан в 1892 году, то ясно, что речь идет об Иоанне Кронштадтском. Купцы перехватывали «святого» друг у друга в свои кареты, подкупая полицию и просто хулиганов, которые всаживали его в карету и мчали из дома в дом.

Священник Сергеев, ставший Иоанном Кронштадтским, стал вести строгую, так называемую праведную жизнь, сделался общественным деятелем, стал широко помогать бедным.

Он организовал в 1882 г. В Кронштадте отчасти на свои средства, отчасти на городские, «Дом трудолюбия». Это учреждение было несколько похоже на дома армии спасения в Англии и Соединенных Штатах. Всякий безработный мог прийти и получить там работу плотницкую или слесарную. Но приходило случайное число людей и часто без всякой квалификации, поэтому работы были в большинстве такие, которым немедленно можно научиться: клеить коробки, плести корзинку, набивать папиросы и т. п.

Вскоре такие Дома Трудолюбия стали открываться во многих других городах. Они пользовались покровительством начальства. Но так как плата за малоквалифицированную работу в Доме Трудолюбия была низкая, к тому же они были под особым надзором полиции, что многих не устраивало, они были мало популярны среди рабочего класса. К тому же, требовался напряженный труд, и безработные, среди которых преобладал деклассированный элемент, так называемые «босяки», предпочитали искать заработка в другом месте и вообще, другого вида заработка.

Однако вплоть до революции такие дома существовали и выполняли некоторую работу.

Часто к Домам Трудолюбия присоединялись Дома Трезвости, которые содержались Обществом Трезвости. В Доме Трезвости открывалась чайная, то есть трактир без спиртных напитков и проводились беседы на религиозно-нравственные темы, читались жития святых и другие книги религиозного содержания.

И вот, Иоанн Кронштадтский, как инициатор и почетный попечитель всех Домов Трудолюбия, ездил по России, посещая эти дома. Приехал он и в Вологду.

Приезд его в Вологду был подлинным триумфом. Улицы, по которым он проезжал, были запружены народом. Карета, в которой он ехал, еле продвигалась. Народ, сняв шапки, бросался перед ней на колени, больных выносили на улицу на носилках.

Пребывание Иоанна Кронштадтского в Вологде (кажется три дня) было строго регламентировано. Он служил богослужение в нескольких церквах, посещал дома купцов, где лежали больные, которые вносили крупные суммы на содержание Дома Трудолюбия.

Но главным событием было посещение Иоанном Кронштадтским Дома Трудолюбия. К этому моменту была мобилизована вся полиция, которая оцепила дом, чтобы предотвратить давку. У всех еще в свежей памяти была Ходынка, и мой дядя, полицеймейстер, очень волновался.

Вход в Дом Трудолюбия во время посещения его Иоанном Кронштадтским был установлен по билетам. Вся семья Судзиловских, в том числе моя мать и я, были там. Публика стояла в большом рабочем зале, где в этот день, конечно, никаких работ не было. Столы и станки были убраны, но у стен оставались прибитые к ним полки с готовой продукцией и материалами. Эти полки были забиты досками во избежание краж.

Ожидающие наполнили зал до отказа. Когда приехавший в карете Иоанн Кронштадтский вошел в дом, толпа, стоявшая на улице, хлынула за ним. В зале возникла давка. Раздались истерические крики, мольбы. Народ запел молитвы. Так как меня предварительно поставили на подоконник, мне было хорошо видно.

Среди толпы, вдоль зала к стоящей в углу большой иконе под руки, вели старика-священника.

Мне запомнился старик с впалыми глазами, худым лицом и с каким-то страдальческим и покорно-безразличным видом. В окружении нескольких духовных лиц и приставов он медленно двигался вперед, беспрерывно благословляя людей, падающих перед ним на колени, целующих его во что попало, рясу, руки, плечи, ноги. Не обошлось без несчастья. На доски забитых полок надавили снизу, и они стали падать верхним концом вниз, колотя по головам людей. Но люди этого как-то не замечали в экстазе.

В конце зала перед иконой Иоанн Кронштадтский среди наступившей тишины тихим и слабым голосом произнес молитву. Толпа снова запела, Иоанн Кронштадтский сделал общее благословение и направился в таком же окружении к выходу. С огромным усилием полиции, образовавшей две цепи от выхода до кареты, удалось усадить старика в карету, и он уехал.

Ему было тогда 67 лет, он родился в 1829 году. Он прожил еще 10 лет и умер не то в 1905, не то в 1906 году. Иоанн Кронштадтский был богословски образованным человеком, окончил в свое время Духовную Академию.

Последние годы своей жизни он посвятил полемике с Львом Толстым, отлученным от церкви. В 1898 году появилась его брошюра «Несколько слов в обличение лжеучения графа Л.Н. Толстого». Я не читал этой брошюры, но ее очень пропагандировали религиозные противники Толстого, духовенство, пользуясь огромной популярностью в массах Иоанна Кронштадтского.

Приезд Иоанна Кронштадтского в Вологду был, так сказать, событием общественного характера.

В семье же Судзиловских произошло тоже событие, но семейного характера. У них появился ребенок. Но это не был их собственный ребенок, тетя Варя была бездетна. Это был привезенный к Судзиловским пятимесячный младенец, оставшийся сиротой от только что умершей племянницы тети Вари Сашеньки, которая когда-то жила у нее в Митаве, а в последнее время была гражданской женой Баронова и жила в Самаре. Младенца привезла в Вологду его бабушка, моя тетя Катя. Мальчик, названный Николаем, был в ужасном состоянии, заморенный, весь в нарывах, полуживой. Судзиловские решили нанять кормилицу.

Кормилица занимала в прежних дворянских семьях особое положение, так как мать редко кормила своих детей, число которых, как правило, всегда превышало цифру 10. Установился особый тип кормилицы. Она должна быть русской красавицей, полнотелой и румяной. Ей полагался особый древнерусский костюм: сарафан и кокошник. Считалось особым шиком, чтобы кормилица была разряжена в пух и прах.

Можно себе представить, как постаралась тетя Варя, чтобы кормилица была самой красивой в городе. Действительно, гулянье кормилицы с младенцем по улице обращало всеобщее внимание. В шелковом голубом или розовом сарафане, в кокошнике, украшенном цветными камнями, со многими рядами тяжелых цветных бус на шее, светло-русая, дородная красавица-кормилица так и просилась в боярские хоромы допетровской эпохи. Но расходы Судзиловских еще увеличились, так как кормилица стоила им немало: кроме жалованья и одеянья ей устанавливали специальное питание, так как от качества ее молока зависела жизнь или смерть полуживого ребенка.

Тетя Катя, сдав младенца, сейчас же уехала: она была почему-то с тетей Варей в плохих отношениях.

Вскоре, в то же лето, на квартире у Судзиловских появился еще один родственник, Петя Богословский, молодой человек 21 года, студент, исключенный из Московского Университета за участие в каких-то беспорядках. Это был сын еще одной сестры моей матери тети Саши, уже давно умершей в Касимове еще совсем молодой. Отец Пети Богословского, частный поверенный, тоже умер, и Петя был круглым сиротой.

Каким-то чудом ему все же удалось окончить Рязанскую гимназию. После ее окончания он год проучился в Московском Университете на математическом факультете, пока не был исключен. Деться ему было некуда, он приехал к Судзиловским и заявил, что будет готовиться к поступлению в открывавшийся в тот же год Екатеринославский Горный Институт.

В Вологде он пробыл около месяца, немного подкормился, оделся и, захватив даже немного денег, уехал в августе в Екатеринослав держать экзамены и благополучно поступил в Горный Институт. В 1902 году он стал горным инженером, но после 1917 года судьба его неизвестна.

Он не был профессиональным революционером, и его исключение из Московского Университета было случайным. Никакой революционной деятельностью он в дальнейшем не занимался.

Просто целое нашествие родственников было этим летом у Судзиловских: кроме нас троих, тети Кати с младенцем Колей и Пети Богословского к концу лета из Вязьмы приехал мамин брат Николай Федорович Миотийский с женой. Он оставил службу в Вязьме, так как губернатор Дунин-Борковский по просьбе дяди Коли Судзиловского обещал ему место исправника где-нибудь в Вологодской губернии.

Но тут произошло или какое-то недоразумение, или дядя Коля Миотийский слишком поторопился, но при его приезде в Вологду свободного места не оказалось, и в его ожидании он был назначен начальником Вологодской губернской тюрьмы. Он получил при тюрьме же казенную квартиру.

Помощником его оказался какой-то молодой человек с титулом: Князь Гантимуров. Мне было интересно первый раз в жизни повидать живого князя. Ничего особенного, подумал я, вид у него какого-то потрепанного писарька.

В первый же раз, бывая у дяди Коли Миотийского и его жены на их квартире в тюрьме, я увидел арестантов, и не только «простых», но и «каторжников». Их было, как мне казалось, очень много, несколько десятков. Вероятно, Вологодская тюрьма была и пересыльной тюрьмой, через которую каторжники из северных городов направлялись к городам, находившимся по знаменитой «Владимирке» для шествия в далекую Сибирь и на Сахалин. Великая Транссибирская Магистраль в тот год доходила лишь до Омска, а талантливый инженер и такой же писатель Гарин-Михайловский еще только строил железнодорожный мост через Обь у станции Кривощеково (теперь Новосибирск).

Каторжника можно было отличить сразу. На ногах у них были цепи, грозно бряцавшие при ходьбе, полголовы было обрито, а на холщовой куртке или шинели сзади был нашит «бубновый туз». Лица были мрачны, губы сжаты. Мне страшно на них было смотреть, с обезображенной головой и в цепях они выглядели чудовищами, я их боялся, мне казалось, что они набросятся на всех людей и начнут их убивать.

Но потом я убедился, что каторжники, наравне с другими арестантами заходившие на квартиру начальника тюрьмы, выходившую одной стороной на тюремный двор, вели себя всегда совершенно мирно.

Я ничего не слышал о политических ссыльных, которые, возможно, в Вологде были, но я с ними не встречался и не помню ни одного разговора о них.

Воспоминания о вологодском лете заканчиваются тем, что мне там пришлось получить вторую в жизни порку.

Случилось это так. Вся семья обедала за столом. На второе подали котлеты. Я стал резать их ножом. Мать запретила это мне и верно, чтобы показать, что я получаю хорошее воспитание, добавила, что я это правило хорошо знаю, так как в гостях у Белявских никогда не режу котлету ножом. Но я, чтобы оправдать свое поведение, стал утверждать, что и у Белявских я режу котлету ножом.

Загорелся спор. Я не хотел уступать. Кончилось тем, что мать встала из-за стола, взяла меня за руку и повела в нашу комнату. Там она взяла розги, которые всегда в целях устрашения держала в спальне, спустила мне штанишки и, положив на кровать, несмотря на мои просьбы и извинения, пребольно высекла меня.

После окончания процедуры, которую я сопровождал криком и плачем, я весь вечер не выходил из спальни, так стыдно мне было встречаться с кем-либо.

Но вот лето подошло к концу. Мы собрались в обратный путь в Ригу.

Дорога прошла незаметно, она была такой же, с теми же заботами, но только в обратном направлении. Она была знакома, мы нигде не останавливались, и в половине августа 1896 г. были снова в Риге.

Нас встретил отец и повез в Торенсберг на новую квартиру.

Наша новая квартира была совсем вблизи вокзала на Мариинско-Мельничной улице, от вокзала было всего пять минут ходьбы. В глубине двора стоял небольшой двухэтажный каменный дом с двумя квартирами на втором этаже. Одну из них, из двух комнат с кухонькой, мы сняли.

Условия жизни остались те же, что и на предыдущей квартире, но жильцы в домах этого двора и наши непосредственные соседи были другие, латышей-рабочих не было, жила интеллигентная публика.

Поселились с радостным настроением: отцу прибавили жалованье, оно было теперь 60 р. в месяц. И был он теперь не конторщик, а счетовод.

Примечания

1. Карл Гуцков (1811—1878) — немецкий писатель и драматург, общественный деятель, глава литературного движения «Молодая Германия», автор романов «Мага-Гуру, история одного бога» (1833), «Валли сомневающаяся» (1835), «Рыцари духа» (1850—1851) и других произведений. — Ред.