Судзиловские. Общество у Судзиловских. Митавские развлечения. Город Рига. Население Риги. События 1895 года. Рижский черт. Отъезд Судзиловских в Вологду. Торенсберг. Дуэль дяди Вани.
На семейном совете было решено, что до конца 1894 года отец будет жить в Риге, в квартире Белявских, а мать со мной и моим братом Ваней в Митаве, в квартире Судзиловских.
У Судзиловских была довольно хорошая квартира в пять комнат. Они могли жить несколько свыше тех средств, которые в качестве жалованья ротного командира — 100 рублей в месяц, получал капитан Николай Михайлович Судзиловский.
Это был разорившийся Могилевский помещик, но разорившийся не по своей вине. Ему было всего три-четыре года, когда он остался круглой сиротой. Какие-то его дальние родственники, назначенные опекунами его и его имения, оказались большими негодяями, ограбившими его. Они не дали даже необходимого образования мальчику. Между тем мальчик оказался и любознательным, и способным и решил сам пробивать себе дорогу в жизни. В 1870 году пятнадцати лет от роду он ушел из имения и отправился в город Вильну (теперь Вильнюс) и там поступил на работу делопроизводителем в еврейское духовное училище (по уставу училища делопроизводитель должен был быть христианином), зарабатывая какие-то гроши. Затем он сам подготовил себя к поступлению в Виленское пехотное юнкерское училище и вышел в офицеры.
Когда ему исполнился 21 год, опека была с имения снята, но от имения остались лишь рожки да ножки. Оно было обременено долгами и почти не приносило дохода. Этот доход выражался главным образом в продуктах. Я помню, к нему на квартиру в Митаву привозили из имения ящики с маслом, сыром, птицей и еще с чем-нибудь. Так как сам Судзиловский, живя в Митаве, хозяйством заниматься не мог, именье пришло в окончательный упадок. Но до 1894 года какие-то доходы все же поступали, и это помогало Судзиловским жить на более широкую ногу, чем другие офицеры.
Детей у них не было, но у них всегда жил кто-нибудь из бедных родственников.
Когда в 1894 году у них поселялась моя мать с двумя детьми, у Судзиловских жила еще племянница, Женечка Матвеева, дочь старшей маминой сестры тети Кати. У тети Кати, которая была дважды замужем, один раз овдовела, а другой раз развелась, было две дочери, Сашенька и Женечка.
Сначала после окончания Гатчинского сиротского института у Судзиловских жила Сашенька, где она познакомилась с одним офицером все того же 181-го пехотного Виндавского батальона, Владимиром Григорьевичем Капациным, и в 1890 году вышла за него замуж. Но брак был неудачен. Молдованин Капацин был малообразован и, вероятно, глуп. Через полтора года после свадьбы Сашенька бросила его и уехала с маленькой дочкой Галей на руках к одному лесничему, Баронову, который из Митавы перевелся в Самару. Там они жили гражданским браком до смерти Сашеньки в 1896 году. Все это время Капацин, надеясь, что Сашенька к нему вернется, развода ей не давал.
Положение гражданской, то есть невенчанной жены, в прошлом веке было необычайно тяжелым, особенно в провинциальном городе. Все образованное общество бойкотировало такую женщину, считалось неприличным бывать у нее, она приравнивалась к падшей женщине. В каждом общественном месте — в театре, в магазине, на улице она могла всегда подвергнуться грубому оскорблению. Жилось Сашеньке в Самаре плохо, у ее «незаконного» мужа Баронова, который сам относился к ней хорошо, оказались в Самаре мать и родственники, «жалевшие» его и отравлявшие ей жизнь. Сашенька умерла от туберкулеза 25 лет отроду, оставив дочку Галю 5 лет и пятимесячного сына Колю.
После выхода Сашеньки замуж Судзиловские взяли к себе ее сестру Женечку и поместили ее в Митавскую женскую гимназию сразу в 5-й класс. Женечка была очень способной и умной девушкой. И хотя ей, тоже приехавшей из Гатчинского сиротского института, было трудно учиться в Митавской гимназии, где все кругом говорили по-немецки и даже сами преподаватели сбивались иногда на немецкий язык, она с отличием окончила гимназию и была оставлена при ней «пепиньеркой», то есть кандидаткой на должность классной дамы.
Тетя Варя была доброй женщиной, но с тяжелым и властным характером. Она была очень красива, у нее был греческий тип, сказалась греческая кровь моего деда, Миотийского. Миотия — это греческое слово и значит оно — Азовское море. Предки моего деда были греческими колонистами.
Будучи очень красивой брюнеткой среднего роста, с правильными чертами матового цвета лица, прекрасными карими глазами и очень хорошей фигурой, она привыкла, что всюду на нее обращали внимание. Она вышла замуж в 17 лет и муж ее, Николай Михайлович Судзиловский, души в ней не чаял, покоряясь ей во всем, даже в служебных делах, куда она считала возможным вмешиваться. Материальной нужды она такую, как тетя Катя и моя мать, никогда до глубокой старости не знала. Лишь в старости ей пришлось испытать много тяжелого.
Ее слабым местом, бившим по ее самолюбию, было очень плохое образование, малограмотность. И, как ни странно, она не нашла в себе сил ликвидировать этот свой недостаток. К учению она была видно с детства ленива. Она не любила даже сама читать, беллетристику ей читал вслух ее муж. И ее малограмотность все прогрессировала.
Отсутствие образования тетя Варя старалась компенсировать демонстративно-строгой воспитанностью. За хорошим тоном в ее квартире следили очень строго. Живя у нее, мне пришлось пройти хорошую школу, как кланяться, как сидеть за столом, держать ножик с вилкой, как отвечать на вопросы взрослых и т. д.
В офицерском обществе тетя Варя считалась авторитетом в вопросах хорошего тона. В любительских спектаклях, которые в Митаве ставило русское общество, тетя Варя играла соответствующие роли. Например, в водевиле «Простушка и воспитанная» она играла «воспитанную», а моя мать «простушку».
У моей матери был очень живой характер, поэтому ей давали роли «простушек», «бедовой бабушки» и тому подобное.
Тетя Варя имела успех в обществе, хотя дамы ее не любили за резкий характер и некоторое высокомерие. Со многими семьями она была в ссоре, и от этого особенно страдал ее всеми любимый муж, который не имел права разговаривать с теми, кого она невзлюбила. У дяди же врагов не было совершенно, так как он был добрым, спокойным и благожелательным человеком.
Но были, по-видимому, у нее и поклонники. Так, я помню капитана Родзевича, поляка, который не только всегда торчал возле тети Вари, но и жил в соседней квартире, переезжая следом за Судзиловскими, если они меняли квартиру. В последний год жизни Судзиловских в Митаве капитан Родзевич, необычайно бравой мазурочной наружности с огромными завитыми усами, женился на какой-то польской мещанке, которая благоговела перед своим бравым мужем и не смела ему ни в чем перечить. Но у этой мещаночки была мать, которая осталась жить со своей замужней дочерью. Теща позволяла себе иногда вступать в пререкания с зятем. Тогда Родзевич вызывал из кухни денщика и приказывал:
— Тещу на холод, — и денщик вталкивал тещу в холодную кладовую, откуда ее бравый зять выпускал только после изъявления ею полной покорности и смирения.
Моя мать не была похожа на тетю Варю лицом. Она была шатенкой выше среднего роста с прекрасной немного пышной фигурой и с мягкими чисто славянскими чертами лица.
Летом 1894 года вся семья Судзиловских, то есть тетя Варя, мама со мною и Ванечкой и Женечка ездили в лагерь к дяде Коле в гости. Лагерь был далеко, в 60 километрах за Ригой, близ старинного местечка Икскюль (теперь Икшкиль), расположенного вокруг развалин самого старинного замка в Латвии, построенного в 1186 году, за 15 лет до основания Риги, служившего резиденцией первому католическому епископу в Прибалтике. Ехать надо было через Ригу с пересадкой.
В лагере мы попали на бригадный праздник по случаю разворачивания резервных батальонов в резервные двухбатальонные полки. Из батальона появился 180-й пехотный резервный Виндавский полк.
Русская военная политика императорского периода заключалась в беспрерывном численном, но не техническом, росте армии мирного времени. К сожалению, главное внимание уделялось пехоте и кавалерии, но не артиллерии. Поэтому огромная, первая в мире по численности армия, не имела той огневой мощи, которую она должна была бы иметь, если бы обладала соответствующим количеством орудий и технических средств, и в отношении боевой мощи русская армия уступала германской, превосходя ее численностью.
После обычного парада под зноем на плацу, где ноги увязали в песке, началось чествование начальства. Под подстрекательством офицеров солдаты бросались к генералам и высшим командирам и начинали их «качать». На параде присутствовали все высшее военное рижское начальство, начиная с командира 3-го корпуса Генерал-Лейтенанта Торклуса, начальника 29-й пехотной дивизии Генерал-Лейтенанта барона Фитингофа, начальника 45-й пехотной резервной бригады Генерал-Майора Тунцельмана и других.
Кстати, я не помню из тогдашних ни одного генерала с русской фамилией. Но, конечно, нельзя сказать, что эти люди были не русскими. Нет, они говорили по-русски, многие из них были православными, но, по правде говоря, по происхождению подавляющее число командиров в старой Императорской Русской Армии были немцы (прибалтийцы). Насколько я помню, перед самой войной с Германией в 1914 году в Лейб-гвардии Конном Полку, за исключением его командира Генерал-Майора Скоропадского, будущего гетмана Украины, назначенного в Конный Полк из Кавалергардского полка, не было ни одного офицера с русской фамилией, что, конечно, отнюдь не мешало им быть хорошими русскими офицерами, из которых многие запечатлели свой патриотизм и долг своей кровью.
Откачав генералов, развеселившиеся солдаты начинали ловить и качать своих офицеров. Некоторые офицеры остерегались такого качания и предпочитали прятаться по разным закоулкам. Но Николая Михайловича Судзиловского солдаты любили самым искренним образом.
Вечером в летнем офицерском собрании были танцы. Я тоже туда пробрался и помню, что в первый раз увидел только что появившийся модный танец — падекатр.
Ночью мы спали кое-как вповалку на полу в чьем-то бараке, так как приезжих на праздник было очень много, а на другой день, напившись чаю, поехали на полковых лошадях назад на станцию Икскюль, а оттуда на поезде домой в Митаву.
Зимой тетя Варя каждую неделю давала у себя на квартире вечера, на которые приходило очень много офицеров полка за исключением тех, жены которых были в ссоре с ней. Но так как таких было сравнительно много, то и присутствовала на вечерах главным образом офицерская молодежь, особым вниманием которой пользовалась хорошенькая двадцатилетняя Женечка, шатенка среднего роста с мягкими чертами и свежим цветом лица, и к тому же веселая и остроумная.
В гостиной стоял рояль, молодежь танцевала, в кабинете дяди на одном или двух столах играли в винт. На вечерах было шумно, иногда вспыхивали взволнованные споры. Темой для споров служили полковые события, главным образом, вопрос о том, какая рота лучше прошла на смотру, где линия строя была лучше выдержана. Спорили, какой из двух батальонов полка прошел правильнее.
Дядя Коля командовал 3-й ротой, при которой по правилам устава того времени, несли на правом фланге полковое знамя. Поэтому тетя Варя была во главе той группы, которая с пеной у рта доказывала, что первый батальон прошел лучше.
Покончив с батальонами, переходили к оценке рот, и тут-то азарт бывал еще больше. Бывали случаи, что обиженные офицеры вместе с женами уходили домой, и возникала продолжительная ссора.
Поднимали и другие темы для споров, например, какая рота лучше кричала «ура» и «ела начальство глазами».
Наспорившись и натанцевавшись, общество садилось за ужин, и тут уже тетя Варя умела себя показать. От закусок, водок, вин и горячих блюд буквально стол трещал. Расшалившаяся молодежь принимала в организации ужина активное участие. Я помню, как молодой офицер, Леонид Павлович Гладыревский, жених Женечки, сам бегал на кухню и тащил оттуда при громких возгласах одобрения огромный самовар.
Моя мать, конечно, тоже присутствовала на этих вечерах, но меня с братом укладывала спать, и я только в щелочку двери мог наблюдать и слушать интересные в то время для меня вещи. Вечеринки оканчивались далеко за полночь.
За обедом у тети Вари тоже появлялись посторонние. Приходили молодые офицеры. Тогда это было принято и считалось нормальным, так как все знали, что у молодых офицеров денег мало и столоваться каждый день в офицерском собрании многим бывало накладно. Особенно тем, кто после получки жалованья не мог отказать себе в удовольствии сейчас же половину его истратить на небольшой кутеж или другое какое-либо удовольствие.
Кстати, мне запомнился один курьезный случай. Дядя Коля чуть ли не целый год ел за обедом не общие блюда, а солдатские щи и кашу, которые приносили ему из ротной кухни. Случилось это потому, что он как-то имел неосторожность сказать, что солдатские щи ему нравятся больше, чем какое-то консоме, заказанное тетей Варей. За это он был наказан и что-то довольно долго был лишен общего стола, пока тетя Варя его не простила.
Все домашнее хозяйство Судзиловских вели денщики, их было у него, как у ротного командира, два, один числился официально денщиком, а другой «вестовым». Ротный командир сам себе выбирал денщиков из своей роты, поэтому почти всегда удавалось взять кого-то, кто до службы был если и не подлинным поваром, то поваренком или работал на помещичьей или ресторанной кухне. Такой денщик под руководством ротной командирши или повара офицерского собрания превращался в неплохого повара. Смышленый солдат и сам с интересом изучал кулинарное дело, видя в нем свою будущую довольно выгодную профессию. Солдат служил в то время в армии 4 года, из них он мог пробыть 3 года денщиком, поэтому ротные командиры и высшее начальство имели у себя неплохих поваров.
Но когда кулинарные и гастрономические вкусы тети Вари доходили до апогея, это были праздники Нового года и Пасхи. В эти дни все офицеры обязаны были делать друг другу, а в особенности старшим и семейным, визиты. Делала визиты и гражданская молодежь. Каждого визитера нужно было угостить.
Особенно роскошный «стол» устраивался на Пасху. Столовая вся преображалась. Обеденного стола оказывалось недостаточным. Придвигали или ставили отдельно второй стол. Затем создавали настоящие «картинные галереи». На заднем плане расставлялись бутылки всех сортов, цветов, размеров, встречались и окутанные камешками и мохом для обозначения древности содержимого. Русские этикетки чередовались с иностранными, на этикетках выглядывали «звездочки» и монастырские эмблемы ликеров. Один фланг стола занимали обязательная индейка, окорок, поросенок, осетрина, телятина, а на другом фланге шла линия различных «мазурок».
Одну из мазурок Гладыревский упорно называл «дебюковской» по фамилии командира 114-го пехотного Новоторжского полка полковника Де-Бюкк, страдавшего катаром желудка. Эта мазурка выпекалась со множеством кусочков цуката всех цветов и сушеных фруктов. Я с большой осторожностью ел эту мазурку.
Позади мазурок высились «бабы», то есть высокие сладкие сдобные, выпеченные из нежнейшего теста булки, сверхкуличи. Гордостью хозяйки было иметь «бабу» выше, чем у ее соперницы-знакомой. И тут же стояло местное лакомство, называвшееся по-немецки Baumkuchen. Это был вид особого высотного слоеного печенья-торта. Пекли его на сетчатом железном вертеле, который беспрерывно поворачивали и на который лили тесто. Получались запеченные слои.
Впереди же, на переднем крае стола, располагались творожные пасхи, отпрессованные в специальных деревянных формах с изображением крестов, религиозных эмблем и букв И.Х. (Иисус Христос). Пасхи были сливочные, шоколадные, кофейные, творожные, цукатные, шафранные.
На особом столике размещались водки и закуски, главным образом, семга и балык. Консервов в то время было мало, были лишь омары, сардины, шпроты и кильки.
Угощение на Пасху продолжалось целую неделю. Мне помнится случай, что в один из пасхальных дней пришла в гости какая-то дама с шести-семилетним мальчиком. Началось угощение. Мальчик не заставлял себя особенно просить, так что мать испугалась за него и просила его больше не есть. Тогда мальчик ответил:
— Я только и наедаюсь на Пасху.
К концу Пасхальной недели хозяйке приходилось решать вопрос, что делать с остатками. Из «баб» и пасх делались ватрушки. Что грозилось испортиться, отдавалось солдатам в роту. Траты на жизнь и стол, иногда сверхдопустимые, с временными долгами, делала тетя Варя, которая не могла уступить первенства никому в полку.
Дядя Коля был человек экономный и хозяйственный. Он и в полку почти всегда был на хозяйственных должностях. Иногда даже он брал на себя общественно-торговые функции. В тот год, когда мы у него жили, он выписывал для всего полка и для всех офицеров чай из торгового дома братьев Поповых. Офицеры покупали чай у него, так как он продавал по оптовой цене и, кроме того, давал рассрочку. Иногда весь его кабинет в квартире был завален цибиками чая. Так как в полку было 30 офицеров, врачей и чиновников, торговый дом награждал дядю Колю премией, чаем, в количестве, достаточном для нужд его хозяйства.
Общество, в котором вращались Судзиловские, не ограничивалось офицерской средой. Кроме военных, в Митаве жили русские чиновники во главе с губернатором. Появились общественные организации. Образовалось общество любителей русского драматического искусства, так как профессионального театра в Митаве ни русского, ни немецкого не было. Во главе общества стояла русская губернская знать.
Сам губернатор, не помню уж кто, держался надменно и далеко от офицерско-чиновничьей среды, но вице-губернатор Иосиф Яковлевич Дунин-Борковский был человек простой и доступный, а особенно его жена Капитолина Михайловна была радушной и общительной женщиной. Дунин-Борковские и возглавили драматическое общество, в котором Н.М. Судзиловский сделался постоянным незаменимым суфлером, а тетя Варя одной из примадонн. Постоянное общение Дунин-Борковских с Судзиловскими сделало их искренними друзьями.
В 1893 году была открыта в Митаве «Община сестер милосердия Красного Креста», коллектив которой состоял из медицинских сестер, называвшихся тогда сестрами милосердия. Их приглашали в частные дома и в частные лечебницы, и они же оказывали помощь у себя в общежитии. Губернатор предложил Дунин-Борковской быть Попечительницей Общины, а она настояла, чтобы тетя Варя стала Председательницей.
Тетя Варя согласилась, но только с тем, чтобы Женечку взяли ее помощницей, так как она сама боялась вести письменную отчетность. Помещение-общежитие Общины помещалось в том же дворе, где была квартира Судзиловских. Члены общины, сестры, должны были носить форменное платье с передником и косынкой, на которые были нашиты красные кресты. Тетя Варя тоже сшила себе форменное платье.
В эту зиму 1894—1895 было продано с торгов именье Судзиловского, так как он не мог выплачивать долги. От продажи Судзиловский не выручил ни одной копейки. Продажа именья поставила Судзиловских в серьезное положение. Приходилось в дальнейшем жить только на жалованье, что при их привычках было трудно. Но Судзиловские не особенно унывали, так как ожидалось, что к концу 1894 года дядя Коля получит чин подполковника (майорского чина тогда не было). А чин подполковника и соответствующая ему должность командира батальона увеличил бы жалованье в полтора раза, чем компенсировалось бы потеря доходов с именья.
Но этим мечтам не суждено было сбыться. Дело в том, что Судзиловский был представлен к следующему чину не «по старшинству», а «за отличие». Он действительно был выдающимся офицером, как по своему развитию, так и по прекрасной работе. По образованности он не только превосходил остальных офицеров, но был, возможно, выше многих лиц с высшим образованием. У него было большое собрание лучших изданий по истории, естествознанию и литературе. Я помню у него шеститомное лейпцигское издание «Истории человечества», «Историю цивилизаций» Бокля, «Всеобщую историю» Иегера и целый ряд книг по естествознанию, название и содержание которых были мне в то время недоступны.
Каждую свободную минуту дядя Коля читал. Одно время в резервном батальоне он был заведующим хозяйством и мобилизационной частью. Во время одной какой-то генеральской ревизии он представил дело в таком блестящем состоянии, что ревизующий генерал предлагал ему серьезно и настойчиво поступить в Академию Генерального Штаба, обещая ему всякие льготы на вступительных экзаменах. Но дядя Коля побоялся экзаменов, главным образом потому, что ему некогда было готовиться, а вероятно еще и потому, что тетя Варя не хотела менять интересный для нее образ жизни в Митаве на незаметную жизнь в Петербурге.
Итак, дядя Коля был представлен к чину подполковника. Производство же шло следующим образом.
К концу года Главный Штаб устанавливал число подполковничьих вакансий, и делил их на две равные части, из которых одна должна была быть занята офицерами, производимыми «по старшинству», то есть капитанами с максимальным стажем в этом чине, а другая — офицерами, получающими подполковничий чин «за отличие». Но представляемых к производству «за отличие» часто оказывалось больше, чем имеющихся вакансий. Тогда между отличниками устанавливалось очередь по их старшинству в чине капитана.
И вот дядя Коля оказался одним из самых младших из отличников, и вакансий ему не хватило. В декабре 1894 года он не был произведен в подполковники. Ему предстояло ожидать еще год. Это было ударом для Судзиловских, так как приходилось жить на капитанских условиях еще год.
На мою мать это повлияло в том отношении, что ее дальнейшее проживание с двумя детьми у Судзиловских стало ей в тягость. Приходилось подумать об устройстве совместной жизни с отцом в Риге.
У Белявских жить было бы тоже неприятно. Хотя у Белявских было значительно больше средств, чем у Судзиловских, так как Егор Васильевич Белявский (дядя Гуля) получал не только сравнительно крупное жалованье директора гимназии, но одновременно еще и пенсию за выслугу лет и гонорар за ряд написанных им учебников по русскому языку.
Но Белявские, у которых временно жил мой отец, уже содержали мать отца, мою бабушку, сестру отца Эльзу и брата отца Ивана, который к тому же переехал от Белявских на отдельную квартиру, так как постоянные кутежи, дуэли и пьянство не давали ему возможности жить в квартире директора гимназии.
Кроме того, семья моего отца все еще продолжала коситься на мою мать, как на русскую, и считать брак моего отца неудачным браком. Весь строй жизни Белявских был немецким строем жизни, к моей матери младшие сестры отца Hedwig и Эльза относились явно враждебно, не считая уже многочисленных остальных родственников, так что жить моей матери у Белявских да еще с двумя детьми, говорящими только по-русски, было просто немыслимо.
Решили, что мой отец наймет отдельную квартиру для своей семьи. В январе 1895 года такая квартира в две комнаты с кухней была нанята на Мельничной улице. Эта часть города была не лучшей, не центральной, но все же в лучшем форштадте (предместье) и недалеко от службы отца.
Мать распростилась с Судзиловскими и переехала со мной и братом в Ригу.
Мне исполнилось шесть лет. Это был уж пятый город, в котором приходилось жить. Рига поразила меня своей красотой, величиной и чистотой. Ведь Варшава, которую знал я, была грязна, бедна и некрасива. Другое дело Рига, несколько слов о ней.
Рига тоже старинный город, она всего на несколько десятилетий моложе Варшавы и на 60 лет старше Митавы.
Она основана в 1201 году немецким епископом Альбертом фон Анпельдерн, прибывшим к устью Западной Двины, чтобы продолжить и усилить распространение христианства среди язычников-латышей, распадавшихся тогда на племена куров, ливов и земгалов.
Вскоре после своего основания в 13-м веке Рига была окружена каменной стеной около двух метров ширины и высотой восемь метров с деревянной надстройкой, амбразурами, угловыми редутами и другими оборонительными сооружениями. Удачное расположение Риги вблизи устья большой реки в Балтийское море сразу сказалось на росте города и в бурном развитии его торговли. В 1226 году был выработан статут города Риги, наиболее характерные черты которого сохранились почти вплоть до второй половины 19-го столетия.
Высшим органом городского управления был магистрат. Общее собрание домовладельцев и торговцев выбирало ежегодно членов магистрата, но уже во второй половине 13-го века патриции, то есть богатые купцы, пользуясь своим богатством, фактически захватили магистрат в свои руки. Члены магистрата стали занимать свои должности пожизненно, кооптируя в случае необходимости новых членов магистрата из среды своих ближайших родственников.
Как и в других средневековых городах, рижские горожане объединялись в гильдии и цехи. Организацию купцов называли Большой гильдией, организацию ремесленников Малой гильдией, распадавшейся на цехи (кузнецов, сапожников, ткачей и тому подобное). Интересно, что в 1522 году был организован цех русских розничных торговцев, которые причислялись к ремесленникам.
Но членами Большой Гильдии могли быть купцы лишь немецкой национальности, так как Рига входила в союз немецких Ганзейских городов, куда она была принята на равноправных началах уже через 80 лет после своего основания.
Ганзейский союз был организован немецкими городами, расположенными по берегам Балтийского и Северного морей — Гамбург, Бремен, Любек и прочие.
Быстрый рост и богатство Риги привлек к ней внимание Ливонского рыцарского ордена, владевшего в то время землями всей Ливонии, то есть современной Латвии и Эстонии. Началась нескончаемая война между рижским архиепископом, являвшимся государем Риги, и Ливонским орденом. В 1274 году Ливонский орден овладел Ригой. Но борьба продолжалась. Архиепископу в 14-м и 15-м веках довольно энергично помогала Швеция, стремившаяся подорвать силы Ливонского Ордена. Когда в 1561 году Орден, разъедаемый реформацией, под ударами Швеции, Польши и России (Ивана Грозного) распался, Рига досталась Польше.
Сначала польский король Сигизмунд II Ваза сохранил Риге ее автономию, но через 20 лет инкорпорировал ее в состав Польского королевства. Но под властью Польши Риге пришлось быть не долго. Уже через 40 лет в 1601 году знаменитый шведский король Густав-Адольф отнял Ригу от Польши к большой радости рижан, которые все были сторонниками реформации, лютеранства, а Густав-Адольф был главой лютеранской коалиции, боровшейся против католицизма, в том числе и католической Польши.
Густав-Адольф укрепил Ригу, обнес ее новыми стенами, валом и глубоким рвом-каналом, существующим до сих пор. Но и шведам пришлось оставаться в Риге недолго. Через 110 лет, в 1710 году русские войска Петра Первого под командой фельдмаршала Шереметева овладели Ригой, и по Ништадтскому миру Швеция уступила Ригу России.
Присоединение Риги к России привело ее к бурному торговому росту. Сам город за сто лет вырос более чем в 10 раз. Та старая Рига, которую Густав-Адольф обнес стенами, стала называться старым городом. По своим размерам он раза в два больше Московского кремля. Его каменные строения средневекового типа сохранялись до второй мировой войны 20-го века. Между каменными громадами скользили улицы, узкие до того, что не везде могли разъехаться две встретившиеся повозки. В домах верхние этажи выдавались над нижними.
К началу 20-го века жилых квартир в старом городе было очень мало. Огромные массивные четырех и пятиэтажные дома серого цвета, точно слепые, с небольшим количеством окон с чугунными решетками служили складами и оптовыми магазинами. Нижние этажи являлись магазинами с огромными витринами. Названия улиц, написанные на дощечках на двух языках, русском и немецком, на углах улиц, говорили об их происхождении: улицы назывались Сарайная, Ткацкая, Известковая, Замковая и т. д.
Внутри старого города была небольшая площадь. Она была похожа на большой двор-колодезь, окруженный каменными складами-домами. В старом городе были и интересные старинные постройки готического типа с узкими стрельчатыми окнами и высокими деревянными дверями. Такими домами были ратуша (то есть Городское Управление), биржа, риттергауз (то есть Дворянское Управление). Самым же красивым домом в старом городе был «Дом Черноголовых», то есть дом купеческой гильдии. Высокий фронтон в стиле готического барокко был украшен девятью черными фигурами в рыцарском военном облачении. В углу старого города помещался старинный толстостенный каменный замок с внутренним двором. До 16-го века в нем жил рижский архиепископ. С присоединением Риги к России замок стал резиденцией губернатора, в нем же помещались губернские учреждения.
Старый город примыкал непосредственно к реке Западной Двине. Берег был покрыт гранитом. Вдоль всего берега тянулась пристань для морских судов, к ней был проложен рельсовый путь, соединенный с товарным вокзалом. Тут же, на набережной, находились таможня и склады для товаров (пакгаузы). По оборотам внешней торговли Рига являлась после Санкт-Петербурга самым большим русским портом на Балтийском море. Сюда стекались товары по Западной Двине из Белоруссии и Латвии, по железным дорогам шли сыры, хлеб и масло не только из средней России, но и из Сибири.
В Риге все товары перегружались на морские суда и шли за границу. Только 10% морских торговых судов шли под русским флагом. Большинство судов шло под английским, шведским, датским и германским флагами. Стоявшие у пристани разукрашенные флагами корабли представляли красивое зрелище.
На набережной помещался благоустроенный городской рынок. Особенно много было на рынке рыбы, свежей и копченой, лососей, стремешек (stremling), корюшки, угрей, килек и камбалы. Тут же на рынке рыбу коптили.
Старый город охватывала сравнительно широкая замощенная каменными торцами Королевская улица, за которой был раскинут широкий бульвар-сквер, достигавший в ширину иногда полкилометра. Внутри бульвара сохранились небольшие горки, остатки валов, а в одном месте бульвара высилась Пороховая башня, единственный памятник уничтоженной городской стены. На внешней стороне Пороховой башни, высотой в 15 метров, оставались вбитыми в стену три каменных ядра, которые в нее по преданию всадил при осаде Риги в 1710 году сам Петр Великий.
Внутри бульвара живописно извивался канал на месте прежнего рва. Через канал был переброшен десяток мостов и мостиков, по каналу плавали белоснежные лебеди, для которых были построены изящные домики. Зимой на канале делали катки, вечером слышался духовой оркестр, мелодичные вальсы развлекали катающихся конькобежцев. Летом бульвар зеленел травой, пестрел цветами, красовался выхоленными деревьями, липами и дубами, каштанами и орехами. Бульвар ежедневно поливали, подстригали, чистили и подметали.
А внутри старого города высились кирхи. Старинный собор Домкирхе, построенный еще в 13-м веке, Петеркирхе с самым высоким шпицем на колокольне, который был увенчан не крестом, а огромным петухом, эмблемой бдения и готовности. Старинные мощные органы этих двух лютеранских кирх славились по всей Европе.
К концу прошлого века в Риге было почти 300 тысяч жителей. По их числу Рига занимала пятое место в России, уступая С-Петербургу, Москве, Варшаве и Одессе. По национальному делению немцев было 47%, русских 25%, латышей 23%, евреев 4% и поляков 1%. К этому надо добавить, что немцы были наиболее культурной частью населения, сплошь интеллигенцией, купечеством, людьми свободных профессий.
Аристократия, бароны в Риге были почти не заметны, и немецкое общество не носило того дворянского отпечатка, который был у нее в Митаве. В Риге господствовала буржуазная интеллигенция. Немцев-рабочих, немецкой прислуги не было вовсе.
Немцы гордились своей культурой, чистотой своего языка, своим немецким произношением, лишенным крестьянских диалектов. И действительно, язык прибалтийских, в частности рижских немцев, считался образцовым даже в самой Германии. Он сохранял свое привилегированное положение вплоть до начала 20-го века, когда в Германии искусственным путем была выработана так называемая Bühnensprache, несколько отличная от прибалтийского произношения.
По сравнению с Варшавой или Митавой в Риге жило много русских. Четверть населения была русская, не считая военного гарнизона. И это были не только чиновники и военные, но и люди свободных профессий, и купцы, и рабочие. Русские появились в Риге еще в 14-м веке, построили себе отдельную улицу, которая называлась русской (теперь улица Алтару).
Среди русских ремесленников и рабочих было много староверов, бежавших в Ригу, спасаясь от преследований, которым они подвергались на русской земле в течение двух веков до половины 19-го века. Староверы жили замкнуто, по-старинному, храня чистоту веры. Чтобы изучить «раскол» туда к ним даже командировались специалисты. Так, например, к ним в Ригу ездил Н. Лесков, долженствовавший разузнать, имеются ли у староверов свои подпольные школы для детей, и как вообще староверы отнесутся к официальным школам, если их учредить. Автономия города Риги, которая сохранялась именно в это время, спасала их от преследований.
Таким образом, в городе слышалась не только немецкая, но и русская речь. В Риге было 10 православных церквей, не считая несколько домовых (например, в замке и в гимназии), и даже православный мужской монастырь.
И положение латышей было иное, чем в Митаве.
Во-первых, их было значительно больше, чем в Митаве, почти 23%, в то время как в Митаве их было не более 10%. Приток латышей в Ригу из деревень вызывался значительным торгово-промышленным развитием Риги: требовались рабочие, ремесленники, мелкие служащие.
Во-вторых, держались латыши в Риге иначе, чем в Митаве. У них нарождалось национальное самосознание, рождалась своя национальная интеллигенция. Из 33 периодических литературных рижских изданий — 18 было немецких, 8 русских, а 5 латышских. Возникал литературный латышский язык.
Гораздо более скромную роль, чем в Варшаве или Митаве, играли евреи. В Варшаве их было 34% населения, в Митаве 25%, а в Риге всего 4%. Это объясняется многими причинами.
Во-первых, Варшава и Митава входили в черту еврейской оседлости, то есть в тот край, где разрешалось жить всем евреям.
Во-вторых, Рига была фабричным городом, а среди фабричных рабочих евреев не было вовсе, да и торговля в Риге испокон веков была в крепких немецких руках, и таким образом для евреев поле деятельности было значительно сужено. Евреи в Риге были совершенно незаметны, поэтому не играли почти никакой общественной роли.
Рига была фабричным городом, к концу прошлого столетия в ней работало 30 тысяч рабочих, что вместе с их семьями доходило до 35—40% всего населения Риги. Рабочими были исключительно русские и латыши. Крупными предприятиями было 2 вагоностроительных завода с оборотом в 12 миллионов рублей, крупная текстильная мануфактура и ряд других предприятий тяжелой и легкой промышленности.
У внутреннего края бульвара-сквера на берегу канала стоял большой городской театр, очень похожий на Большой Московский, но лишь меньше. Это был немецкий театр оперы и балета. В нем шли оперы на немецком языке и балетные спектакли.
Рига была единственным провинциальным городом, где существовала постоянно балетная труппа. Даже в Варшаве такой труппы не было. Существовал также в частном доме небольшой латышский театр драмы. Русского театра не было вовсе. Но в русском клубе «Улей» была клубная сцена и туда приезжали на гастроли русские драматические труппы.
Население Риги за редким исключением, вызванным служебной необходимостью, не жило в старом городе. Оно выселилось за пределы города 17-го века и поселилось в предместьях, в форштадтах, начинавшихся сейчас же за бульваром. И расселилось население в этих форштадтах по имущественному и национальному признакам.
Лучшим, самым комфортабельным и дорогим был Петербургский форштадт, к северу от города. Здесь жили зажиточные немцы и русская интеллигенция; здесь были театры, парки, сады, Политехническое Училище, красивый православный собор. Улицы здесь были широкие, мостовые торцовые, обсаженные деревьями. Некоторые улицы, например Елизаветинская, являлись просто собранием художественных зданий.
На восток, в сторону Москвы тянулся Московский форштадт — место расположения фабрик и жительства рабочих. Там стояли двух и трехэтажные каменные, и даже деревянные дома, пролегали булыжные мостовые, слышалась простая русская и латышская речь.
На левом берегу Западной Двины против старого города лежал Митавский форштадт, тоже заводской и фабричный. Жили в нем в основном латыши и бедный люд всех национальностей. Постоянного моста через Двину не было, был проложен понтонный мост, ежедневно ранним утром разводившийся для пропуска судов.
Вокруг форштадтов было много фабричных поселков, не входивших в городскую черту, но тесно связанных с городом поездами или чаще маленькими пароходиками, беспрерывно сновавшими по реке.
Итак, в январе 1895 года мы переселились в Ригу. За эту зиму я помню три события: первое — знакомство с автомобилем, второе — свадьбу Женечки и третье — появление возле нашей рижской квартиры живого «черта».
Автомобиль впервые я увидел не в Риге, а в Митаве перед самым отъездом из нее. Одним из нескольких инженеров, живших в Митаве, был поляк Машевский, сын того Машевского, который в Воткинске в 50-х годах первый открыл композиторский талант у мальчика Пети Чайковского. Машевский привез из-за границы автомобиль. Автомобиль был похож на обыкновенную карету кубического вида с высокими стенками, двигался сравнительно медленно и с невероятным шумом, так как резиновых шин на нем не было, выделяя клубы газа и оставляя после себя скверный запах. Автомобиль был впервые в мире посажен на резиновые шины, наполненные воздухом, лишь в 1898 году.
Появление невиданного способа передвижения без живой силы произвело в Митаве целый переполох. За автомобилем бежали мальчишки, прохожие останавливались. Многие дивились храбрости Машевского, который ехал, не боясь взрыва. Это был единственный автомобиль в Митаве, но и он скоро прекратил свое существование. Слишком грохотно было. Живя затем целые 5 лет в Риге, я не помню, чтобы я там видел хотя бы один автомобиль. Если они там и были, то их было так мало, что были совершенно незаметны. Вернее, их не было вовсе.
Тоже перед самым отъездом из Митавы произошло другое событие: Женечка Матвеева, дочь сестры мамы Екатерины Федоровны, стала невестой подпоручика 114-го пехотного Новоторжского полка Леонида Павловича Гладыревского, и весной должна была состояться свадьба.
Леонид Павлович Гладыревский был молодой, очень легкомысленный и беззаботный молодой человек веселого и шумливого нрава. Я его немного побаивался, живя у тети Вари, потому что он подымал на смех и сам заразительно смеялся над каждой моей детской оплошностью. В пехотный полк он попал за наказание. Дело в том, что по окончанию кадетского корпуса он поступил в Николаевское кавалерийское училище, в то самое, где в 1832—1834 годах учился Лермонтов. Юнкера были сыновьями зажиточных родителей и готовились выйти служить в полки, где нужно было иметь свои средства для жизни. Легкомысленный Гладыревский сейчас же попал в кутящую компанию и стал делать долги. Тогда отец его, обедневший и разорившийся помещик, взял его из этого училища и перевел в Павловское Военное Училище, находившееся тоже в Петербурге. Учиться Гладыревский был не особенно склонен и при разборе вакансий попал в Митаву. Тетя Варя к нему благоволила, так как он был потомственный дворянин, окончил Военное Училище, а не юнкерское, был, как говорилось, «из общества».
Женечке он тоже, видимо нравился своим ухаживанием и веселостью. У него был небольшой приятный голос, он пел много романсов и песен, сам себе аккомпанируя на гитаре. В полку он занимал должность батальонного адъютанта, то есть должность, с которой не было связано никаких обязанностей, за исключением участия на смотрах и парадах. Но для брака возникли те же затруднения, что у моего отца, у Гладыревского не было реверса.
Отец Гладыревского умер, ничего не оставив сыну. Судзиловские ничем не могли помочь. И было принято решение, что и моим отцом, Гладыревский решил уйти из полка и устроиться на гражданскую службу. И тут пришло на помощь знакомство Судзиловских с вице-губернатором Дунин-Борковским, который назначил Гладыревского полицеймейстером городка Поланчек Курляндской губернии, расположенного на морском берегу южнее Либавы у самой Германской границы. Жалование было небольшое, что-то 80 рублей в месяц, но Дунин-Борковский обещал его быстро продвинуть по службе и назначить на хорошее место.
Дело в том, что полиция в Прибалтийских губерниях была организована иначе, чем в центральной России: никаких исправников не было, а были начальники уездов, у которых полицейские функции соединялись с административными функциями по надзору за органами местного самоуправления. Это поднимало их авторитет. Комплектовались эти полицейские должности с большим разбором, чем в центральной России, а главное, начальники уездов (часто бароны) и их помощники получали вполне приличное жалование 200—250 рублей в месяц, что позволяло им не брать взяток и не зависеть материально от подачек торговцев.
Свадьба Женечки была назначена на май месяц, когда окончится в гимназии, где она служила, учебный год. Ведь по законам того времени замужние женщины не имели права быть на государственной службе. При выходе замуж они увольнялись. Свадьба была назначена в Риге, в одной из православных церквей, чтобы сделать ее более скромной и незаметной. В Митаве пришлось бы приглашать слишком много знакомых.
Судзиловские приехали в Ригу и взяли в церковь меня в качестве мальчика, который согласно обряду должен нести при входе в церковь икону перед невестой. После венчания молодые, их шафера и дружки, а также Судзиловские должны были возвращаться в Митаву и меня взяли с собой. Мы сели в вагон.
Но вагоны того времени не были похоже на современные. Вагон разделялся на изолированные купе, вход в купе был сбоку вагона. Вдоль всего вагона были двери с окнами, под которыми проходила доска-подножка. Двери в купе запирались снаружи кондуктором. Наш поезд благополучно отправился из Риги. Одно из купе, все 12 мест, были заняты нашей компанией. Я стоял и смотрел в окно, облокотившись на него. Когда поезд стал подходить к первой после Риги станции Торенсберг и уже замедлил ход, кондуктор, не дождавшись остановки поезда, открыл снаружи дверь, и я вывалился из вагона. Через минуту ко мне бежали перепуганные офицеры, меня подняли, но я, хотя и не особенно ушибся, от неожиданности и испуга лишился дара речи, минут пять ничего не мог сказать, что меня испугало гораздо больше, чем само падение.
На станции поднялась суматоха, офицеры требовали составления протокола на небрежного кондуктора, которому грозили всякими наказаниями. Крик и слезы прекратились только тогда, когда после пятиминутной стоянки поезд пошел дальше. Только в поезде пришел я в себя, стал говорить, и все заметили, что у меня ничего не поломано, и я отделался легкими царапинами. Тетя Варя была очень рада, что моей матери не было с нами, она оставалась в Митаве. Через несколько дней Женечка, а теперь Евгения Львовна Гладыревская, отвезла меня назад в Ригу.
Третьим событием стало появление «черта». Население Мельничной улицы, на которой мы жили, было подавлено ужасом. Днем, когда в квартирах оставалось мало мужчин, в них, особенно в те, где жили благочестивые старухи и было много детей, входил черт в костюме и доспехах, которые ему полагались. У него были рога, хвост, копыта, а в руках толстый резиновый бич. Застав кого-либо в квартире, черт стегал бичом свою полумертвую от ужаса жертву, заставлял ее прыгать, скакать, раздеваться и проделывать всякие бесстыдные вещи, рвал у нее волосы, а затем заставлял отдавать ему ценные вещи и деньги.
Мещанское население этих кварталов, хотя и подозревало, что это переодетый «черт», но так боялась с ним встретиться, что около месяца жило в большом страхе, а мужчины установили дежурства у входа во двор и на лестницы. В конце концов, черта схватили. Пойманный «черт» оказался ксендзом близлежащего римско-католического костела, душевно ненормальным человеком.
Через много лет при посещении Петербургского уголовного музея я видел все эти «чертовские» атрибуты, они хранились в музее вместе с клочками вырванных «чертом» волос.
Наступало лето. Выяснилось, что жизнь в самом городе нам не по карману. Квартира, даже в 2 комнаты, была для нас слишком дорога, да и здоровье мое и маленького Вани требовало, чтобы мы жили на более свежем воздухе, а не в городе. Тем более, что у нас не было средств выезжать на дачу. Поэтому мои родители решили поселиться в пригородном местечке Торенсберг (теперь Торнякалс) — первой станции от Риги по Митавской железнодорожной линии.
Торенсберг был расположен на песчаной почве на месте вырубленного соснового леса. Это был довольно крупный поселок с мощеными улицами, примыкавший к сосновому лесу. И вот на окраине Торенсберга в доме, который стоял внутри большого двора покрытого соснами, и был больше похож на дачу, чем на зимнее помещение, мои родители и наняли квартиру из 3 комнат с кухней.
Отец должен был оттуда ежедневно ездить на службу, но у него, как у железнодорожного служащего, был бесплатный билет.
Я приехал на эту квартиру лишь в августе месяце, так как тетя Аня Белявская взяла меня на все лето на дачу в Огер, четвертую станцию от Риги по Двинской линии, в 34 километрах от Риги. Местность к востоку от Риги была очень живописной, холмистой, с большим числом перелесков и речек, впадающих в Западную Двину. Состоятельные рижане, которых не прельщали морские купания, селились на дачах в Огере. Дачи были очень благоустроены, сдавались вместе с мебелью. На дачи доставлялись прекрасные молочные продукты, мясо, рыба, овощи. В Огере жила вся семья Белявских вместе с бабушкой и Эльзой. Белявские часто нанимали у соседских крестьян дрожки, на которых нужно сидеть боком, спина со спиной, и ездили на пикники в красивые чистые сосновые места, где устраивался из привезенных продуктов полевой завтрак или обед, собирали ягоды и грибы.
За это лето помню только два события.
Во-первых, у тети Эльзы Карум появился жених. В семье иногда вместе с приезжавшими родственниками было много споров, стоит ли Эльзе выходить за него замуж или нет. Дело в том, что Эльзе было тогда 22 года, а жениху только 19. Это был молодой человек, только что окончивший гимназию, немец. Я не помню ни его имени, ни фамилии, потому что все за глаза звали его Jungling (юноша). Родители его не появлялись, кто такие они были, я не знаю, но, во всяком случае, не высокого социального положения.
Но в немецком обществе в то время было принято, чтобы молодые люди, поступая в высшее учебное заведение, женились или делались официальными женихами, что давало им право учиться и жить за счет жен или невест. Jungling был очень любезен и услужлив, но к концу лета, когда наступил решающий момент, тетя Аня решила, что Эльзе нет смысла выходить замуж. Мнение тети Ани было решающим. Я помню плачущую Эльзу, а затем исчезновение Jungling'а.
Вторым событием было появление в один прекрасный день какого-то русского невзрачного и худого молодого человека, молчаливо проторчавшего у нас целый день.
Как я потом узнал, это был вернувшийся из ссылки какой-то политический ссыльный, сын одного старого знакомого Егора Васильевича Белявского. Приезжий, по-видимому, хотел заручиться протекцией Белявского, чтобы устроиться на службу, но тетя Аня очень холодно приняла его, и ссыльный больше не появлялся. Разговаривал с ним только Белявский, дядя Гуля.
В это же лето я стал учиться говорить по-немецки. Мои тетки, бабушка и навещавшая их родня говорили между собой по-немецки. Дядя Гуля хорошо понимал по-немецки, но никогда на нем не говорил, и к нему обращались только по-русски. Бабушка моя говорила по-русски плохо, не все даже понимали ее. Она стала говорить со мной по-немецки. Она любила меня и была всегда ласкова со мной. Бабушка была спокойной и благообразной старушкой всегда в черном платье, с черным чепцом на голове и с рукодельем в руках. Она выделяла меня среди других внуков, так как я был старшим сыном ее старшего сына, и таким образом нечто вроде представителя рода, что по обычаю немецкого общества того времени требовало особого внимательного отношения ко мне.
Тетя Аня и тетя Эльза говорили со мной больше по-русски, но и они старались научить меня немецкому языку и иногда обращались ко мне по-немецки. Так как мне приходилось все время слышать немецкую речь, я как-то без труда стал ее осваивать, и хотя сам редко отваживался говорить, но понимать стал довольно хорошо.
Этим же летом Судзиловские навсегда покинули Митаву. Случилось это следующим образом.
Курляндский вице-губернатор Иосиф Яковлевич Дунин-Борковский весной 1895 года был назначен Вологодским губернатором и предложил Судзиловскому место полицеймейстера в Вологде. Я уже писал, что неудача с производством в подполковники в 1894 году разочаровала дядю Колю Судзиловского, а тетю Варю, верно, задела по самолюбию, так как она в душе уже считала себя подполковницей. Поэтому она хотела уехать из Митавы. Оклад полицеймейстера в Вологде был больше жалованья ротного командира вдвое, но, главное, полицеймейстер был довольно видной фигурой в губернском обществе, и тетя Варя хотела играть в нем роль, которую она не могла играть в Митаве, особенно после отъезда из Митавы Дунин-Борковских.
Поэтому она настояла, чтобы дядя Коля принял предложение, хотя он был не особенно склонен менять военный мундир на полицейский. Но тетя Варя была семейным диктатором, и ему пришлось подчиниться.
Митава сразу опустела. Гладыревские уехали в Поланчек, Судзиловские в Вологду, мы оказались в Торенсберге—Риге.
Отъезд Судзиловских огорчил мою мать, так как лишал ее некоторой опоры, которую она всегда чувствовала в Судзиловских против немецкой родни моего отца. Правда, в то же лето вернулся в Митаву из длительной командировки брат моей матери, дядя Михаил Федорович Миотийский. Он был холост, мать была с ним в хороших отношениях, но душевной близости между ними не было. Они годами не виделись и не переписывались. Когда я вернулся из Огера, отец, мать и Ванечка уже жили в Торенсберге.
Я уже писал, что наша квартира в Торенсберге больше походила на дачу, чем на городскую квартиру. Это был довольно большой дом с мезонином. Внизу было 2 квартиры. Одну из них в три комнаты с кухней заняла моя семья, а другую в 5 комнат занимал тоже железнодорожный служащий, ревизор движения. Двора собственно не было, а на усадебном участке площадью около 3 гектаров был кусок сосновой рощи.
Усадьба стояла на высоком месте и выходила на две параллельные улицы. Одна тянулась вдоль железнодорожной линии на Митаву, другая была небольшим переулком с несколькими двухэтажными деревянными домами с двух и трехкомнатными квартирами в каждом. И улица вдоль железнодорожного полотна, и переулок были не мощеными, почва была песчаная, вместо тротуаров были проложены доски.
Местность эта на окраине Торенсберга, покрытая соснами, песчаная и высокая, была, по-видимому, очень здоровой. Но в этой квартире я прожил лишь 2 месяца. Она оказалась нам не по карману. Ведь она стоила 17 рублей в месяц, отец же мой получал всего 50. Поэтому мои родители решили нанять другую квартиру, там же, но более дешевую.
Новая квартира была недалеко от старой, в том переулке, о котором я писал. В одном из домиков в этом переулке на втором этаже родители сняли две небольших комнатки с кухонькой. Почему-то в одной комнате стена была косая. Квартира стоила значительно дешевле, всего 10 рублей в месяц. Отец перевез туда всю нашу убогую обстановку, состоявшую из кроватей, стола, шкафа, комода и старого бабушкиного гостиного гарнитура: диванчика, двух кресел и круглого стола из красного дерева.
Этот гарнитур отличался изумительной прочностью. Бабушка купила его в 70-х годах прошлого века, и находился он у нас целым и невредимым до гражданской войны 1919 года, когда матери пришлось его бросить. Но в мое время гарнитур считался неудобным, стол не годился ни для еды, ни для письма, у кресел была прямая спинка, а диванчик был мал и узок.
Окружение жильцов в домиках было уже иное. Жили исключительно латышские семьи, вероятно, это были рабочие из соседней фабрики игрушек или возможно приказчики из лавок. Мою маму очень огорчало, что соседи-латыши, видя нашу жизнь, считали нас не господами, а равными себе, и поэтому мать звали не Zeemate, то есть барыня, a Madame, что соответствовало немецкому обращению Frau, как к ровне.
Хотя положение «равной» мать обижало, так как в ней говорила дворянская гордость и привычка соблюдать резкую грань между «господами» и «простонародьем», но жить мы стали более спокойно, так как с деньгами стало немного лучше. К нам приходила помогать по хозяйству приходящая служанка, которая по-немецки называлась Aufwärterin.
У меня осталось очень мало воспоминаний об этой первой торенсбергской зиме. Жили мы очень скромно и замкнуто. Отец рано уходил на работу, возвращался поздно. Один или два раза в месяц мы всей семьей ездили на целый день в Ригу в гости к Белявским.
В нашей семье этот год был очень тихим, не было ни ссор, ни болезней, но у наших рижан произошло событие.
Брат моего отца, Иван Иванович Карум, студент политехнического училища, дрался на дуэли на рапирах и был довольно серьезно ранен, так что более месяца ему пришлось пролежать в кровати в квартире Белявских.
Студенческие дуэли были в то время заурядным явлением среди корпорантов.
Рижское студенчество резко разделялось на две численно почти равные части.
Местное студенчество, главным образом немецкого происхождения с некоторой примесью польского и латышского — были корпорантами.
Пришлое студенчество, главным образом русское, а также местное русское не были корпорантами.
Русское некорпорантское студенчество подчинялось общему уставу высших учебных заведений и носило политехническую форму.
Корпорантское нерусское студенчество жило старыми немецкими традициями, что было разрешено правительством, форму не носило и распадалось по корпорациям. Корпораций было несколько, различавшихся по национальному и сословному признаку. Было несколько немецких корпораций, одна польская и одна латышская.
Из немецких корпораций одна была дворянская, другая — купеческая, а третья — «литератов», то есть сыновей лиц интеллигентских профессий: врачей, педагогов, юристов, инженеров. Каждая корпорация носила особое название: дворянская называлась «Ливония», а купеческая «Балтика». Корпоранты носили особые шапочки с очень маленьким козырьком и узеньким околышем корпорантских цветов. В парадных случаях на торжественных собраниях, а также в публичных местах, в театре и на концертах корпорант надевал под фрак или визитку узкую ленту корпоративных цветов через плечо. Корпорации имели свои знамена, которые они выносили для всевозможных шествий по городу в дни корпоративных или общедоступных празднеств. Каждая корпорация имела в городе свое отдельное помещение, где находилось ее правление, буфет, биллиардные и фехтовальные комнаты.
Поступающий в политехническое училище студент мог подать заявление и быть принятым в соответствующую корпорацию, если отвечал ее требованиям приема. Местное студенчество стремилось попасть в корпорацию, так как там создавалось крепкое товарищество, остававшееся на всю жизнь. А так как в корпорации были и богатые, и влиятельные лица, то такое товарищество могло быть и выгодным.
Но были примеры и бескорыстной дружбы. Так, например, мой дядя Ваня был всю жизнь связан самой бескорыстной дружбой со своим товарищем по корпорации, бароном Алексеем фон-дер-Остен-Сакеном, Алешей Сакеном, как его звали в семье отца.
Прием в корпорацию был связан с некоторыми условиями.
Во-первых, подающий заявление о приеме должен был иметь несколько рекомендаций от членов корпорации, во-вторых, решение о его приеме принималось правлением корпорации.
Возможны были и случаи отказа, когда поступающий не подходил по своим сословным или национальным признакам, а также, если у него или в его семье были какие-либо опорочивающие моральные обстоятельства. Если правление корпорации решало вопрос о приеме новичка благоприятно, то последний должен был устроить в честь корпорации небольшой пир или попойку для корпорантов.
Но и в случае приема новичок не сразу делался полноправным членом корпорации, целый год он считался «фуксом», то есть проходил нечто вроде испытательного стажа, хотя и носил форму корпоранта. «Фукс» был обязан беспрекословно оказывать всевозможные услуги корпорации и корпорантом. Если новичок был богат, то его кошелек переносил серьезные испытания для устройства товарищеских пирушек, если беден, то услуги его принимали личный характер, он был на побегушках у старших товарищей.
Главной обязанностью корпоранта было поддерживать честь корпорации. А если принять во внимание, что корпоранты были молоды, корпораций было много и они соперничали между собой, что попойки были постоянным чуть ли не ежедневным явлением, что любовные дела занимали не последнее место, что каждый корпорант обязан был уметь фехтовать на рапирах и эспадронах, то неудивительно, что дуэли между корпорантами были часты.
Большинство дуэлей кончалось довольно легко. Часто дрались лишь для соблюдения традиций и сражавшиеся через пару часов после дуэли приходили в благодушное настроение и оказывались на общей пирушке. В большинстве случаев дуэли кончались царапинами, так как согласно традициям, они могли назначаться и продолжаться «до первой крови», после чего дуэль прекращалась. Но фехтовальное искусство иногда приводило к тому, что «первая кровь» оказывалась на лице, и очень много рижских корпорантов, как и корпорантов Дерптского (Юрьевского) университета, ходило со шрамами на щеках и на лбу. Такие шрамы считались почетными и вызывали общественное уважение у местного населения.
Однако бывали случаи, когда дуэлянты, либо оскорбившие друг друга в недопустимой степени, или будучи соперниками в любовных делах, дрались по настоящему, тогда дуэли приводили к серьезным ранениям, а иногда, хотя и редко, к смерти. Редко потому, что на пистолетах почти не дрались, а укол рапирой или удар эспадроном бывал смертельным редко.
Все же я помню за годы моей рижской жизни несколько случаев смерти на дуэли. Тогда назначались пышные похороны, все корпорации с развернутыми знаменами в образцовом строю шли за гробом, процессия проходила по лучшим улицам города. Такие процессии я и помню.
Общественное мнение относилось к дуэлям не только снисходительно, но даже одобрительно, считая, что они воспитывают храбрость, мужество, а фехтование, обязательное для корпоранта, вырабатывает физическую ловкость. Судебные же власти вмешивались в дуэли лишь в случае смертельного исхода, а присяжные заседатели окружного суда, рассматривавшего подобные дела, из которых некоторые и сами были в прошлом корпорантами, всегда были склонны оправдать дуэлянта, если было установлено, что все правила дуэли были соблюдены.
Итак, мой дядя Ваня был на этот раз довольно серьезно ранен на дуэли, легкие ранения у него были и раньше. Это взволновало семью моего отца.
Моя тетка, Анна Ивановна Белявская, которая была диктатором семьи отчасти по своему характеру, отчасти потому, что была состоятельнее других, настояла на том, чтобы дядя Ваня вышел из корпорации и из Политехнического Училища, так как он оказался в компании пьющих и не работающих студентов. Фактически дядя Ваня и не учился, и надежд, что он благополучно окончит училище, не было. Заработки его были случайны, и содержать его и платить его долги приходилось тете Ане.
Кстати сказать, в Рижском Политехническом Училище, как и в Юрьевском Университете, не было курсовой системы обучения, и студент мог пребывать в этих высших учебных заведениях ad Kalendas graccas, сколько ему заблагорассудиться, пока не сдаст все экзамены. Нередко студенты пребывали в этом звании по 10 лет. Я уже писал, что студент иногда жил за счет отца своей невесты с тем, что он женится по окончании университета или политехнического училища, когда получит постоянную и солидную работу.
Но студенческая жизнь была так весела и невеста иногда так дурна, что счастливый жених предпочитал не торопиться, а сидеть в своем убежище. С другой стороны, предметная система обучения приводила к тому, что не менее 50% студентов, после многих лет ничегонеделания, уходили и не оканчивали высшего учебного заведения. И здесь была большая разница между местными студентами-корпорантами и приезжими студентами некорпорантами.
Некорпоранты приезжали из разных мест, чтобы учиться, старались проделать это быстрее, обязательно окончить обучение, чтобы получить звание инженера, агронома или экономиста, диплом высшего учебного заведения и уехать в свои родные места, куда-нибудь на Кавказ. В училище было много кавказцев, так как в то время на Кавказе не было ни одного высшего учебного заведения. Из приезжих большинство оканчивало училище.
Местные же студенты, главным образом немцы, на государственную службу не рассчитывали, в ней не нуждались, так как это были сынки местных купцов, общественных деятелей, помещиков, которые знали, что будут вести свое собственное дело или же поступят на частную службу, где решающее значение имел не диплом, а реальная работа, знания, ум и способности. Поэтому уход их из училища до его окончания был заурядным явлением.
Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из семьи моего отца когда-нибудь оплакивал уход дяди Вани из училища. Поскольку тетя Аня категорически отказалась его содержать, ему ничего не оставалось, как уйти из училища, что дядя Ваня и сделал весной 1896 года, и поступить репортером в Рижскую немецкую либеральную газету Rigaer Tageblatt. Эту службу ему без труда устроил муж его сестры, моей тетки Hedwig, Иван Юльевич фон Эккардт, видный общественный деятель Риги.
Заработки дяди Вани были, вероятно, не очень велики, так как он продолжал столоваться у Белявских, и я не помню ни одного случая, чтобы он оказал нам или кому-либо из родственников какую-либо материальную помощь. Наоборот, бабушка, имевшая небольшие средства, часто помогала ему. Но вероятно он много тратил на себя: он был всегда прекрасно одет, вел широкие знакомства.
Он был удивительно красив, брюнет, с правильными чертами лица, красивым разрезом темно-карих глаз и матовым цветом лица, будто из слоновой кости. У него были хорошие манеры, он был неглуп и довольно популярен в рижском обществе. Он был больше похож на южанина, чем на немца. У меня долго сохранялась его фотография, где он снят в черкеске во время поездки в студенческие годы на Кавказ.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |