Глава II. Варшава

Город Варшава. Быт нашего двора. Варшавское офицерство. Воинские части. Денщики. Парады. Уход отца с военной службы.

Варшава — столица Польши, в то время была русским губернским городом, главным городом Привислянского края, местопребыванием Привислянского Генерал-Губернатора и Командующего Войсками Варшавского Военного Округа.

Город Варшава, основанный в конце 12-го века, всего на сто лет древнее Митавы, но гораздо ярче и полнее сохранял в то время следы своего крупного и бурного исторического прошлого.

Уже с 15-го века Варшава резко разделилась на старый и новый город, которые стали называться «Нове място» и «Старе място».

«Старый город» стал центром городского еврейского мещанства, складов, ремесленных и торговых заведений. В «Новом городе» поселилась польская столичная аристократия.

Поэтому в «Старом городе» была скученность и жила беднота; между мрачными толстостенными каменными зданиями старинной средневековой архитектуры вились узенькие, грязные, скверно-пахнущие переулки. Зелени не было вовсе. В покрытых вековой плесенью домах жили рабочие, ремесленники, мелкие служащие. На улице слышалась еврейская речь, жаргон. Евреи носили специальный костюм, необычайно длинные сюртуки, которые назывались лапсердаки, на головах у них были надеты ермолки, из-под которой на виски спадали длинные, вьющиеся пышные пейсы, свисавшие до середины щеки. Все женщины-еврейки носили парики из черного атласа, в середине которых через всю голову был прошит белыми нитками пробор.

В «Новом городе» улицы были широки, воздух чист, зеленели бульвары, сады. В садах и скверах били фонтаны. Главные улицы были выложены торцовыми каменьями, тротуары асфальтированы.

Как в «Старом», так и в «Новом городе» среди трех и четырехэтажных домов высились огромные высокие костелы, мрачные с узкими готическими окнами и черепичной крышей.

В «Старом городе» находился костел Святого Яна, построенный в 1350 году и костел Католического монашеского ордена бернардинов, сооруженный в 1454 году. Оба костела вросли в землю. Чтобы войти в них нужно было спускаться на несколько ступеней. Могильным холодом несло из помещений. В костелах темно, мрачно. Колоссальные входные двери всегда днем открыты, слышатся звуки тяжелых аккордов органа. Если войти в костел, то по углам на скамейках и на коленях всегда виднеются темные фигуры молящихся, преимущественно женщин.

В «Новом городе» костелы красивее и светлее. Красив костел ордена капуцинов, построенный в 1684 году в память победы короля Яна Собесского над турками. Там же костел Святого Креста, самый большой в городе, построенный миссионерами в 1696 году, в годы яростной борьбы господствующей католической церкви с «дизунистами», то есть православной церковью, которую исповедовало русское население восточных областей так называемой Малой Польши (земли Украины и Белоруссии), а также с лютеранством и кальвинизмом, проникшими в аристократическую польскую среду из Германии.

В костеле Святого Креста, который был кафедральным костелом Варшавского католического архиепископа, хранилось замурованное в стену сердце великого польского композитора Фредерика Шопена. Тело Шопена погребено, как известно, в Париже, где жил эмигрировавший во Францию композитор.

Все эти костелы стали национальной реликвией польского народа и в дни церковных праздников привлекали в свои стены огромные массы народа, не помещавшиеся под их сводами.

После подавления польского восстания 1830—1831 годов, после чего Император Николай I покончил с польской автономией и конституцией и органически соединил автономное Царство Польское с Россией, на площади в «Новом городе» был сооружен православный собор, как эмблема русской власти. Этот красивый большой православный собор, построенный в типичном православном стиле с пятью круглыми куполами, очень похожий на Владимирский Собор в Киеве, был снесен до основания польскими националистами в 1919 году, когда возродилась самостоятельная Польша.

В центре «Старого города» стоял средневековый замок со рвом и стенами, построенный еще в 13-м веке первым польским князем, поселившемся в Варшаве, мазовецким удельным князем Конрадом.

С перенесением в 16-м веке польской столицы из Кракова в Варшаву замок в 16-м и 17-м веках служил местопребыванием польских королей, пока не был построен в 18-м веке новый дворец.

С присоединением Варшавы к России в замке жил Варшавский Генерал-Губернатор.

Но красивые дворцы были в «Новом городе». Особенно выделялся красотой Бельведерский Дворец, построенный в стиле «Ренессанс» в 1820 году наместником польским, Великим Князем Константином Павловичем. А на краю города в предместье Лазенки красовался замечательный по архитектуре летний дворец Станислава Понятовского, последнего короля Польши.

Обе части города лежат на левом берегу судоходной Вислы, а на правом берегу на 8 километров вдоль реки тянется предместье Варшавы Прага, соединенная с городом рядом мостов. В Праге было тогда еще много деревянных домов. Вся Варшава вместе с Прагой была окружена земляным валом протяжением в 30 километров.

Еще в начале 19-го века вал считался городской чертой и выполнял военные оборонные задачи. На валу восставшие поляки оказали в 1831 году последнее сопротивление штурмовавшим город русским войскам под командой генерала князя Паскевича-Эриванского. После подавления восстания в северной части, в районе «Старого города», внутри городского вала была построена Александровская цитадель, к которой в 1852 году был прибавлен за городом ряд фортов. Так создалась Варшавская крепость. К концу 19-го века крепость потеряла военное значение, но сохраняла политическое, как центр русской военной силы, и, кроме того, стала крупным военным складом.

В числе гарнизона крепости находились 4 крепостных батальона, в один из которых и был принят мой отец, а также полк крепостной артиллерии, в которой служил мой дядя, и различные вспомогательные инженерные войска.

В 1891 году, когда наша семья приехала в Варшаву, население ее равнялось 465 тысячам человек, из которых поляков было 275 тысяч или всего 59% (очень немного для польской столицы), евреев 158 тысяч или 34%, немцев 17 тысяч или почти 4% и русских 15 тысяч или немного более 3%.

В это общее число населения не входил военный гарнизон, который равнялся приблизительно 20 тысячам человек и состоял в основном из русских. С учетом гарнизона процент русских повышался до 7,2%. Таким образом, Варшава был третьим городом в России по количеству населения (после С-Петербурга и Москвы).

В числе населения Варшавы было 13 тысяч иностранцев, то есть почти 3%. Это объясняется тем, что в Варшаве проживало много поляков из Австрии и Германии, а также тем, что Варшава была одним из крупных центров европейской торговли, соединенным железными дорогами как с Австрией (с Веной) — одна дорога, так и с Германией (на Калиш и на Млаву) — две дороги. Из Центральной России к Варшаве подходили три железных дороги: из Санкт-Петербурга, из Москвы и из Одессы.

Кроме того, по Висле шли пароходы в Германский город Данциг, лежащий у ее устья.

Интересно, что среди евреев, немцев и русских было больше мужчин, чем женщин, а среди поляков, наоборот: на 100 мужчин приходилось 110 женщин. Дело в том, что много молодых поляков уезжали на заработки в провинцию и заграницу.

Когда меня привезли в Варшаву, мне не было и трех лет, поэтому у меня не сохранилось никаких впечатлений от первого года жизни на новом месте.

Первое воспоминание относится к осеннему дню 1892 года, когда мне еще не исполнилось полных четырех лет. Я иду за руку с моей матерью через небольшой садик с улицы в большой, серый, каменный дом. В этом доме наша квартира в две комнаты. В одной комнате стоит сундук с платьем. Мать открывает сундук и всплескивает руками:

— В сундуке все заплесневело.

— Смотри, какая плесень на стенах, — говорит с ужасом мама.

И я действительно вижу на потолке и на грязных обоях отвратительные, вонючие грязные разводы. Больше у меня никаких впечатлений о 1892 годе нет. Мы жили в «Старом городе», так как это было близко от службы отца, его батальон стоял в цитадели, да и жить в новом городе нам было не по карману.

За время нашего трехлетнего пребывания в Варшаве квартиру нам приходилось менять каждый год. Мы жили то на улице Фрета, то на Закрочимской. Постоянная мена квартиры объяснялась тем, что сдача квартир происходила только на кварталы года. Поэтому квартиру можно было нанять лишь 1 января, 1 апреля, 1 июля и 1 октября. Кто хотел менять квартиру, должен был менять ее именно в эти сроки.

А так как войска крепости уходили на лето в Повонский лагерь, возле деревни Беляны, то офицерские семьи уезжали на лето в эту деревню. Оставлять же за собой квартиру не было средств. Поэтому мы с 1 апреля уезжали в Беляны и возвращались в город к 1 октября.

Варшавский климат позволял это делать. Но приходилось все вещи, всю обстановку, к счастью она была у нас до крайности убога (кровать, шкаф, комод, стол и несколько стульев), перевозить два раза в год на дачу и обратно в город на новую квартиру.

Я хорошо помню нашу третью последнюю квартиру на Закрочимской улице у Железных ворот (Жалязна брама). Она состояла из двух комнат, каждая в одно окно, и небольшой кухни. Квартира была на четвертом, последнем этаже. Окна выходили на четырехугольный замкнутый домами каменный двор, похожий на широкий колодезь.

Зелени на дворе не было, солнца тоже. Во двор выходило не менее 10 ходов из доброй сотни квартир.

Гулять на двор меня не пускали, да в нем и места для гуляния не было. Разве только у выходов иногда копошились какие-то бледные худосочные дети из подвальных этажей. Целыми днями я сидел у окна и смотрел на двор.

А на дворе шла оживленная жизнь.

Во-первых, во дворе как раз напротив наших окон в первом этаже была пекарня. Каждые полчаса во двор въезжал фургон, запряженный какой-то клячей, и в него корзинами грузили хлеб.

Во-вторых, во двор беспрерывно входили евреи разносчики-торговцы и старьевщики, и двор оглашался криками и воплями. Чаще всего заходили старьевщики, кричавшие:

— Хандель, хандель¹.

После крика они смотрели на окна по всем этажам, ожидая, не вынесут ли им какую-нибудь затасканную в конец ветошь.

Когда ветошь выносилась на двор, наступал громогласный торг из-за каждого гроша. В Варшаве в то время деньги считались на гроши (полкопейки) и злоты (15 копеек). Крики торгующихся на польском или еврейском языках, перемешанные с клятвами и руганью наполняли весь двор и проникали за двойные рамы окна нашей квартиры, привлекая мое внимание и любопытство.

Иногда стороны, накричавшись и наругавшись, расходились, иногда же старьевщик клал тряпье в свой мешок и, убедившись, что больше продавцов нет, удалялся со двора.

Не успевал старьевщик уйти, как появлялся разносчик — овощей, рыбы или другой снеди. Снова из дверей домов выбегали полуодетые женщины, и снова подымался крик и гвалт с возгласами удивления по поводу бессовестной дороговизны и качества товара.

Но самое большое удовольствие мне доставляли шарманщики. Обычно во двор входил старый худой еврей, стаскивал со спины такую же старую шарманку, ставил ее на деревянную подставку и начинал крутить ручку.

Поскрипев и пошипев, шарманка начинала издавать какие-то звуки, по которым при известном желании можно было представить себе какую-то мелодию, обычно польку, мазурку или песню.

Репертуар был очень ограниченный, три-четыре вещи. Но слушатели были невзыскательны. Шарманщика окружали босоногие, полуодетые дети и, засунув палец в рот, с уважением смотрели на шарманку.

Иногда шарманщика сопровождал какой-нибудь оборванный подросток, мальчик или девочка, который надрывным охрипшим голосом подпевал шарманке. Иногда с шарманщиком приходил взрослый человек и расстилал рядом с шарманкой коврик. Сняв пальто, он оказывался в замазанном трико. После приветственных жестикуляций ко всем этажам дома, человек в трико становился на голову, извивался колесом и проделывал всякие акробатические упражнения. Самый же большой интерес, и уже не только со стороны детей, но и со стороны всей бедноты, которой кишел наш дом, возникал к шарманщику тогда, когда он вынимал из мешка клетку с попугаем.

К клетке пододвигался ящичек с билетиками, в которых было напечатано разное «счастье». Открывалась лотерея. За два гроша шарманщик толкал попугая по голове, тот просовывал ее сквозь прутья клетки и вытягивал билетик из ящичка. Шарманщик торжественно передавал его заплатившему, который впивался в чтение. Но все напечатанные «счастья» были очень однообразны: быстрое богатство, долгая жизнь и счастливый брак. Вытянутый билет прочитывался его обладателем от корки до корки и служил предметом толкования и конкретизации со стороны всех его приятелей и приятельниц. Проиграв 2—3 пьесы, шарманщик начинал смотреть на окна, не откроют ли сердобольные жильцы в своих окнах форточки и не выбросят ли шарманщику «гроши», завернутые в бумагу.

Я часто просил маму дать мне несколько грошей, чтобы бросить их шарманщику. Но иногда шарманщиков приходило в день так много, что бросать «гроши» было уже нам накладно.

В 1893 году у меня уже был братик, Иван, и родители были вынуждены взять в няньки девочку из деревни лет четырнадцати. Нянька играла иногда и со мной. Любимой моей игрой была игра в конку. По Варшаве ходили тогда конки. Конкой был большой вагон, который тащили по рельсам одна или две слепые клячи. Я устраивал конку на полу в комнате, для этого брал разные коробки, которые должны были изображать вагон, и таскал их по полу из угла в угол. Если со мной играла нянька, мы тащили коробки из разных углов и устраивали посредине комнаты «разъезды».

Четырех лет я был уже грамотным. Как я научился грамоте, я не помню. Вероятно, грамоте научила меня моя мать. Но в зиму 1893—1894 годов я уже читал и знал несколько стихотворений наизусть. Любимой моей книгой была «Маша-разиня». В ней рассказывалось о неряшливой и непослушной девочке.

Другой книжкой был «Коля-велосипедист». Тогда только что появились велосипеды. Я помню до сих пор начальные строки этой книжки.

— Коля франтиком одет,
Сел на свой велосипед
И поехал по дорожке.
Работают быстро ножки...

Вероятно, я был и избалованным ребенком. Я помню, как я раз рассердил свою мать. На обед было подано два супа: бульон и молочный. Мать спросила меня, какой я хочу есть суп. Я сказал, что хочу молочный. Дали молочный. Но затем я снова высказался за бульон. Не помню, как долго это продолжалось, но помню, что я рыдал, а отец и мать уговаривали меня. Кончилось же тем, что я оказался на кровати, отец меня держал, а мать, сняв штанишки, высекла меня розгами.

Целыми днями я был вместе с мамой, я не отходил от нее, она кормила меня, укладывала спать. Она рассказывала мне о Божьем милосердии, о сыне Божьем, Христе Спасителе, который дал себя распять за нас. Вечером она ставила меня перед углом, в котором висела икона с мерцающей лампадкой и заставляла повторять:

Благодарю тебя, что ты насытил меня. Милый Боженька, спаси мамочку и папочку.

Я спрашивал, почему надо говорить сначала мамочку, а потом папочку. Мама отвечала: «Потому что мамочка старше». Это было время бесхитростной детской веры в Бога.

Я не был крепким ребенком, но больным в Варшаве помню себя лишь раз.

У меня заболело горло. Кто-то научил мою мать положить на мою шею компресс из скипидара. До сих пор я помню страшный жар и жжение шеи. Я рыдал навзрыд. Когда компресс сняли, моя шея оказалась красного цвета от ожога. Пришлось звать врача и лечить ожог. Горло же прошло само собою.

Мой отец и моя семья принадлежали к офицерскому обществу. Но офицерское общество было отнюдь не однородно. Варшавское офицерство резко разделялось на три группы.

Было офицерство привилегированное — гвардия. Варшавская гвардия состояла из 3-й гвардейской дивизии с 3-й гвардейской артиллерийской бригадой и отдельной гвардейской кавалерийской бригады. В гвардии могли служить лишь потомственные дворяне, конечно, с исключением для детей крупных богатых купцов и промышленников. В гвардии могли служить лишь офицеры, окончившие военные, а не юнкерские училища, то есть имеющие законченное среднее образование, так как в военное училище принимали лишь окончивших среднее учебное заведение. В гвардии могли служить лишь офицеры, имеющие свои личные денежные средства, так как служба в гвардии требовала средств, значительно превышавших офицерское жалование. Но и в гвардии войсковые части не были равны между собой. В зависимости от дороговизны службы и исторических военных заслуг одни полки кичились перед другими.

Самым аристократическим, хотя там было много и купеческих сынков, самым дорогим и шикарным был Лейб-Гвардии Гродненский гусарский полк, носивший очень пеструю форму с накидными плащами (ментиками) и кривыми саблями, которые можно было волочить по земле.

Как известно, в этом полку с 11 сентября 1837 по 1 мая 1838 года служил М.Ю. Лермонтов. Хотя и этот полк считался ниже Петербургских гвардейских полков, но в нем изредка появлялись представители подлинной аристократии.

В 90-х годах среди аристократов-офицеров первое место занимал принц Дон Хаиме Бурбонский, отпрыск испанских Бурбонов, внук законного претендента в 60-х годах прошлого века на испанский престол инфанта Дон Карлоса.

Дон Хаиме был испанским эмигрантом и служил в Русской Армии. В начале нашего века он ушел в отставку и уехал за границу, так как умер его отец и он объявил себя претендентом на испанский престол. Русское правительство, находившееся в нормальных дипломатических отношениях с Испанией, где царствовал малолетний Альфонс XIII, не могло держать у себя на службе лицо, претендовавшее на этот престол.

Гродненский был очень дорогой полк, офицеры его должны были делать крупные траты на всевозможные блестящие и легкомысленные приключения, держать конюшню прекрасных лошадей и содержать шикарных любовниц.

Другим гвардейским кавалерийским полком был Лейб-Гвардии уланский Его Величества полк. Этот полк был тоже дорогой, но как-то скромнее. Офицеры его не должны были делать таких трат, какие делали гродненцы.

Пешая гвардия разделялась на старую и молодую.

К старой гвардии относились Лейб-Гвардии Литовский и Лейб-Гвардии Волынский полк, а к молодой Лейб-Гвардии Кексгольмский Императора Австрийского Франца-Иосифа и Лейб-Гвардии Петербургский Императрицы Германской Августы полки. Полки старой гвардии существовали в качестве гвардейских еще со времен Императора Александра Первого, а вторые раньше были только гренадерскими, и лишь Император Александр Второй перевел их в гвардию.

Офицеры гвардейских полков имели большие служебные преимущества перед армейскими. В старой гвардии до 60-х годов прошлого века офицерский чин считался на два чина выше армейского, например, поручик гвардии считался равным капитану армии. Офицеры молодой гвардии были лишь на один чин выше офицеров армии. При Александре Втором преимущества старой гвардии были уменьшены до преимуществ молодой гвардии, то есть разница осталась лишь в один чин. Кроме того, служебная карьера гвардейского офицера была несравнима с армейской.

Существовало правило, по которому на вакантную должность командира полка назначался по очереди один гвардеец и один армеец. Но армейских полков было в 25 раз больше гвардейских. Поэтому армейскому офицеру было в 25 раз труднее получить командование полком, чем гвардейскому.

Практически это сводилось к тому, что каждый офицер гвардии через примерно 20 лет офицерской службы обязательно получал должность командира полка, а армейский офицер мог на это рассчитывать лишь через 30 лет, да и то в виде исключения. Большинство офицеров не могло дождаться полка и вследствие «предельного» возраста заканчивали свою военную карьеру в чине подполковника и даже капитана, так как не могли пробиться даже в подполковники, в виду того, что подполковничьих мест (командиров батальонов) было в три раза меньше, чем капитанских (командиров рот). И из 12 полковников армии только один мог получить полк.

И в пехотной гвардии нельзя было существовать на жалованье, хотя жизнь гвардейского пехотинца была значительно дешевле, чем жизнь гвардейского кавалериста.

Каждый полк имел свои традиции офицерского быта.

Варшавские гвардейские полки были соответственно дешевле Петербургских, то есть кавалерийские дешевле кавалерийских, а пехотные пехотных и т. д. Но все же каждый гвардейский, пехотный офицер должен был иметь минимум своих денег, примерно столько же, сколько он получал жалованья. Объясняется это тем, что в полках была сильно развита общественная жизнь, связанная с расходами в офицерском собрании, то есть обедами, ужинами с приглашенными лицами, а, кроме того, по представительству в городе.

Например, гвардейский офицер не мог ездить на конке, не рекомендовалось ходить по улице пешком, жить в плохой дешевой части города, иметь дешевую квартиру, сидеть в театре можно было лишь в ложах или в первых рядах партера. Светская жизнь была тоже связана с расходами, особенно с костюмами, а гвардейская форма стоила дорого. Гвардейский офицер должен был быть одет «с иголочки». Можно было посещать только дорогие рестораны, и вообще нельзя было показывать, будто стесняет отсутствие денег.

Поэтому некоторое число гвардейских офицеров из небогатых, «промучившись» 4—5 лет, уходили из полков на гражданскую службу, куда их принимали очень охотно, или переводились с использованием преимуществ в чине, то есть, выиграв чин, в армейские полки.

Наиболее способные и серьезные офицеры стремились поступить в военные академии, главным образом, в Академию Генерального Штаба.

Положение в гвардейской артиллерии и инженерных войсках было то же, что в гвардейской пехоте.

Сравнительно лучшее образование, материальная обеспеченность, более строгий отбор не только самих офицеров (поступление юнкера в полк могло совершиться лишь после согласия всех офицеров полка, которым юнкер должен был предварительно представиться), но и строгая проверка при выдачи разрешений на брак, создавали более культурное и более воспитанное общество, чем общество офицеров армейского полка. Это было очевидно, и гвардейские офицеры под личиной вежливости таили пренебрежительное отношение к армейцам, которые платили им скрытой завистью и злобой.

Но и офицерство армии было далеко не однородно, различаясь по родам войск.

Артиллерия и инженерные войска считались привилегированным родом войск, они носили «ученый кант», то есть красную выпушку на воротнике. Чтобы служить артиллерийским или инженерным офицером надо было или окончить специальное училище, артиллерийское или инженерное, или окончить военное училище.

Во все эти училища принимали только лиц со средним образованием, а в специальные училища к тому же был конкурс аттестатов кадетских корпусов или конкурсный экзамен для окончивших другие средние учебные заведения.

Офицеры артиллеристы и инженерных войск были образованнее. Кроме «ученого канта» они носили черный бархатный околыш на фуражке и черный бархатный воротник на мундире и сюртуке. Бархат считался эмблемой «ученой специальности». Бархат носили все офицеры с высшим военным образованием: офицеры Генерального Штаба, военные инженеры, военные юристы, военные инженер-технологи.

Пехота была самым низшим и самым презираемым родом войск.

Сложилась даже песенка, какой, где офицер служит:

— Умный в артиллерии,
Щеголь в кавалерии,
Пьяница во флоте,
А дурак в пехоте.

В пехоте офицеры были главным образом из пехотных юнкерских училищ, куда принимались лица, закончившие лишь 6 классов среднего учебного заведения, то есть те, которым было не под силу окончить среднее учебное заведение. Туда же поступали по специальному экзамену юноши, окончившие городские училища, то есть пробивающиеся в служилое сословие мещане.

В то время курс в юнкерских училищах был двухлетний, после чего юнкера распределялись по полкам со званием подпрапорщиков, которое не считалось офицерским. Подпрапорщики носили солдатскую форму, но с нашивками на рукаве и воротнике, указывающими на их звание. После соответствующей аттестации подпрапорщики производились на открывающуюся вакансию в офицеры. В конце прошлого века для производства в офицеры имела значение сословная принадлежность. Для потомственных дворян требовалось лишь шестимесячное пребывание в звании подпрапорщиков, а для других сословий — годовое. И вакансии заполнялись сначала дворянами.

И между пехотными полками существовала дифференция.

Полки, носившие название гренадерских и стрелковых, считались почетнее, чем просто пехотные полки, и места их стоянок были лучшие. Гренадерские полки, например, были размещены в Москве, Тифлисе, Владимире, Ярославле, Твери и Кутаисе. На последнем месте считались резервные и крепостные батальоны.

Однако боевые задачи и характер военной подготовки всех этих гренадерских, стрелковых и просто пехотных полков были одни и те же, только крепостные батальоны не участвовали в полевых маневрах и считались прикрепленными к соответствующим крепостям. Крепостные полки носили на фуражке коричневый околыш и их презрительно называли «шоколадниками» или просто «крепаками».

Когда в крупном гарнизоне, каким был и Варшавский, присутствовали воинские части различных категорий, то и офицерское общество резко делилось на части, не посещая друг друга, и семьи их не были знакомы между собой.

И если гвардейцев и офицеров-специалистов можно было отнести к средней интеллигенции, то это понятие только с натяжкой можно было отнести к офицерам армейской пехоты и кавалерии.

У кавалеристов был хоть интерес к конному спорту, а у пехотных офицеров не было никаких профессиональных интересов, так как служба их была одуряюще пуста и бессодержательна. Культурным развитием солдат офицеры не занимались вовсе, а их воинское обучение сводилось к обучению стрельбе из винтовки и к хождению различными сомкнутыми строями, причем именно такому хождению под барабан придавалось особое значение, как методу выработки дисциплинированного солдата, автоматически выполняющего команду. Но и эта примитивная подготовка перепоручалась офицерами унтер-офицерам (по-современному — сержантам). Военная доктрина, установленная еще Фридрихом Великим (18-й век), требовала от пехоты лишь дисциплины и храбрости. Ее задачей было, пренебрегая опасностью и огнем противника, дойти до врага и наброситься на него штыком. Причем считалось, что храбрость должна преодолеть не только огонь противника, но и все технические препятствия, рвы, стены и крепости. Кончался 19 век, а русская пехота все еще повторяла азы тактики Суворова, утверждавшего, что «пуля — дура, а штык — молодец». Как будто всем было невдомек, что за полтораста лет пуля значительно «поумнела».

Техническое оснащение нашей артиллерии и инженерных средств было хорошее и стояло на европейском уровне даже выше, чем в таких странах как Австрия, Англия и Турция, не говоря уже о мелких странах.

Но наша «суворовская» военная доктрина сильно недооценивала эти средства, и это сказывалось на количестве и обеспеченности специальных войск (в том числе артиллерии), что во многом также объяснялось общей промышленной отсталостью России.

Итак, мой отец был пехотинец, а дядя Сергей Федорович Миотийский был артиллерист — поэтому они были в разных обществах.

Не было между их семьями и тесных личных отношений. Мать моя еще со времен Бобруйска была в плохих отношениях с женой Сергея Федоровича, и лишь изредка раза два-три в год бывала у своего брата, например на детской елке, на которую приглашали меня, а мой дядя приходил к нам со своей дочкой Миночкой еще реже.

Мой дядя был серьезный и хороший офицер, вел скромную жизнь, и очень жаль, что не имел никакого влияния на моего отца.

С приездом в Варшаву отец попал в очень плохую офицерскую среду. Не зная, чем себя занять, офицеры крепостного батальона собирались в офицерском собрании, играли в карты и пили.

Я уже упоминал, что мой отец в Газенпоте и в Либаве начал пить.

В Варшаве он стал пить еще больше, причем после перенесенного паралича сильно ослабел, пьянел очень быстро и раньше своих собутыльников. Часто его приводили домой пьяным. Пьяный отец был грубым и буйным. Являясь ночью, он будил мать и меня и, не стесняясь посторонних, осыпал мать бранью. Когда отец был трезв, он был тих и скромен и покорно выслушивал горькие упреки и слезы матери. Жили мы очень бедно и все же средств к жизни у нас не хватало, несмотря на систематическую помощь деньгами, бельем и вещами, которую оказывала мать отца, моя бабушка, и сестра отца Анна Ивановна Белявская из Риги.

Прислуги мы не нанимали, за исключением девчонки-няньки, которая была у нас полгода, когда у нас родился мой брат, но каждому офицеру полагался денщик. Были денщики и у нас. О них остались у меня грустные воспоминания.

Дело в том, что при почти полной неграмотности крестьянства в то время, всех грамотных и даже малограмотных новобранцев брали в специальные войска, где требовалась способность овладеть техникой, управлять механизмами, понимать чертежи и схемы. Затем отбирались более смышленые новобранцы в гвардию и флот, а в армейскую пехоту попадала самая некультурная и темная масса, причем в крепостную пехоту попадали самые остатки. В Варшавских батальонах служили главным образом инородцы со среднего Поволжья: марийцы, которые иногда назывались черемисами, чуваши и мордовцы.

В самих батальонах лучших из солдат отбирали в учебную и разведческую команду. В денщики младшему офицеру ротный командир назначал такого солдата, который ему портил роту, от которого он хотел избавиться, так как он ему только «портил строй» и, к тому же, ничего не понимал по-русски.

У нас был денщик — черемис (мариец). Денщик выполнял работу кухарки, прачки, горничной и няньки.

Мне запомнился один случай. Денщика послали со мной гулять. На прогулке мне что-то попало в глаз, мне стало больно, я стал плакать и кричать, зажмурил глаз, растирая его кулачком и проливая обильные слезы.

В таком виде перепуганный денщик принес меня домой. Мать решила, что я выколол себе глаз. Так как я не давал его посмотреть, она с криком и ужасом стала спрашивать денщика:

— Глаз вытек, глаз выколот?

Денщик, не понимая о чем его спрашивают, оторопело отвечал, как его учили:

— Так тоцно, так тоцно.

Отец, оказавшийся дома, набросился на денщика и стал его избивать.

Лицо денщика было разбито в кровь. Но через несколько минут, когда мне промыли глаз водой, оказалось, что глаз цел и невредим.

Мне кажется, что отец не раз избивал денщика, который, не понимая русского языка и будучи вообще достаточно бестолковым, да еще попавшим в большой чужой город из глухой марийской деревушки, постоянно путал свои обязанности, выполнял их неудачно, не вовремя и неумело, просто с ними не справлялся. Мать жалела денщика, но ничего не могла поделать с отцом.

В то время пехотные офицеры часто били солдат по лицу, это считалось обычным явлением, хотя по уставу бить солдат было строго воспрещено. Уже с той поры у меня пробудилось сочувствие и жалость к тяжелой доле офицерского денщика, и когда у меня появились собственные денщики, я старался всеми силами облегчить их положение и создать для них гуманные и легкие условия жизни.

Правда, эпоха была уже не та, и битья солдат к тому времени совершенно не существовало.

Я уже писал, что на лето мы уезжали на дачу в деревню Беляны, рядом с лагерем крепостных частей.

Летние военные занятия состояли в строевых ротных и батальонных учениях и в стрельбе с различных дистанций и в различных соединениях. В особом почете была стрельба залпами взводом и целой ротой, которая должна была производить на противника «психологическое» действие, а вместе с тем служить средством поддержания дисциплины в бою.

По команде «Пли» вся рота (сто человек) должна была выстрелить одновременно, как один человек. Это требовало выдержки и внимания. Добивались такой одновременности не сразу и не скоро. Но горе было тому солдату, который «срывал» залп.

Очень часто летом бывали смотры, которые заканчивались парадами. Кроме того, парады назначались во все царские и военные и в некоторые церковные праздники и в дни исторических боевых воспоминаний. Смотры и парады делали и командующий войсками округа, и корпусный командир, и комендант крепости, и командир крепостной пехотной бригады, и командир батальона.

Парады бывали и в случае посещения лагеря Высочайшими особами, как русскими, так и иностранными.

Особенно трудными были парады, которые назначал Командующий войсками Варшавского военного округа, герой русско-турецкой войны 1877—1878 годов, прославленный переходом через Балканы, генерал-фельдмаршал Гурко.

Гурко был жестокий человек и старался свой авторитет поддерживать суровой строгостью к подчиненным ему генералам и офицерам. Парад принимал он сразу от всех частей, стоявший в лагерях близ Варшавы.

Все воинские части должны были сходиться на большом плацу в несколько квадратных километрах и проходить мимо него церемониальным маршем под звуки соединенного военного оркестра. По тому, как правильна была линия строя при ходьбе, судили о боеспособности части. Самое трудное было то, что летом сохранялась зимняя парадная форма, состояла она из суконного черного мундира с высоким воротником, высоких грубых сапог и суконных шапок.

В таком обмундировании и при оружии войска должны были идти иногда свыше 10 километров до места парада в сильную летнюю жару. Полки выходили ранним утром, шли под палящим зноем, стояли часами на отведенных местах, так как во избежание опозданий время прибытия к месту парада назначалось очень заблаговременно, а также для того, чтобы дать возможность всевозможным командирам проверить правильность и чистоту формы одежды и линий построения войск.

Затем назначался объезд войск принимающим парад, который длился иногда более получаса, во время которого войска кричали «ура», после чего начинался церемониальный марш, перед которым все войска, иногда несколько дивизий, должны были перейти на одну сторону плаца, а затем по-ротно или по-батальонно проходить мимо принимающего парад на другую сторону. Главной задачей было достигнуть при прохождении абсолютной правильности линии, которую составляла сотня человек.

Если кто-либо в строю во время прохождения чуточку выдвигался вперед или отставал назад, считалось, что рота, а значит, и батальон, и полк плохо подготовлены в военном отношении, и после парада виновный офицер ждал разноса и наказания. И чем ниже был офицер по своему служебному положению, тем больше начальников творили над ним расправу. Виновный же солдат мог ожидать и розог, которые были в числе мер наказания в русской армии до 1905 года. Так что на парад все шли со страхом, а возвращались с радостью, если чего-нибудь не случалось. После пехоты проезжала артиллерия, а затем в конном строю проходила кавалерия, часто на рысях или на галопе. Церемониальный марш занимал тоже добрые два-три часа. А затем войска расходились по лагерям, проделывая снова по 10 километров, и все это в теплой суконной одежде.

На парад, таким образом, уходил весь день, и случаи солнечных ударов были не так редки.

Каждая воинская часть кроме артиллерии имела свой духовой военный оркестр. Под праздник и в праздник вечером оркестр играл «для слуха» на лагерной площадке. Послушать музыку собирались офицеры с семьями. Приходил и я с родителями. Мне доставляло большое удовольствие взять палочку и подражать дирижеру.

Было мне тогда четыре года, и я помню, что, глядя, как я машу в такт, мне пророчили музыкальные способности и музыкальную будущность. Но дома у нас никакого музыкального инструмента не было, и я играл лишь на детских дудочках.

Жили мы летом в деревне в крестьянских домиках, которые сдавались на лето, фактически на полгода, офицерским семьям.

Я очень любил лето, я мог играть с детьми, под окнами мы сажали маленький огород, огурцы и морковь. Любимой нашей детской игрой была игра в свадьбу. Играющие по очереди назначались женихом и невестой. На невесту надевали веночек из полевых цветов. Невесту и жениха ставили рядом, а затем водили по кругу вокруг какого-нибудь дерева или ящика в подражание церковному обряду. Другие играющие исполняли обязанности ксендза, шаферов и дружек. Кончалось все это танцами, танцевали польку, любимый польский крестьянский танец, и краковяк. Играли на самодельных дудках и детских барабанчиках. Были и другие игры. Но я совершенно не помню, чтобы мы когда-нибудь играли в войну, хотя среди играющих были дети военных и рядом были военные лагеря.

Милитаризация детского воображения стала расти и доходить до подавляющих размеров уже при следующих поколениях, в 20-м веке, веке разрушительных войн и насилия.

Помню, как раз летом меня увела из дому гулять какая-то дама, вероятно, наша добрая знакомая моей матери. Она стала рассказывать мне, что к нам прилетел аист и принес мне братца. Когда мы после довольно долгой прогулки вернулись домой, оказалось, что у меня появился братик, которого назвали Ваней.

Это было 30 июля 1893 года, мне было тогда четыре с половиной года. Мать решила назвать новорожденного именем того святого, память которого отмечалась в день рождения ребенка. В святцах на 30 июля стояли какие-то невероятные имена, из которых самым приемлемым было имя Иван.

Мой брат никогда не был доволен своим именем, которое уже довольно редко стало встречаться в среде интеллигенции. Кроме того, он очень досадовал, что таким образом у него дни рождения и именин совпадали, и поэтому у него был лишь один личный праздник вместо двух, и, следовательно, получал он подарки один раз в год вместо двух, как, например, я и все остальные дети.

Посвящение моего брата тому святому, в день которого он родился, не принесло ему счастья. Без особых радостей прожил он свою короткую жизнь и двадцати одного года отроду в 1914 году был убит в бою с австрийцами у деревни Жуково возле города Злочева в Восточной Галиции.

На следующий год после рождения Вани, то есть в 1894 году моя мать решила не ездить на лето в лагерь, а погостить со мной и маленьким Ваней в Митаве у своей сестры Варвары Федоровны Судзиловской, с которой не виделась уже три года. В апреле месяце мы выехали из Варшавы через Двинск и Ригу в Митаву.

Тогда еще не было ни спальных вагонов, ни вагонов прямого сообщения. Поезда ходили только по одной какой-либо железной дороге, и билет можно было брать только для проезда по данной дороге. В большинстве случаев каждая железная дорога строила свой собственный вокзал в городе, хотя рядом уже существовал другой железнодорожный вокзал, но другой дороги, как это было в Смоленске, Риге, Москве и во многих других городах.

Мы ехали сначала по Петербургско-Варшавской железной дороге до Двинска (который до средины прошлого века назывался Динабургом, а теперь называется Даугавпилс).

В Двинск мы приехали ночью. Я помню, как надо было проходить по множеству железнодорожных путей, чтобы попасть на вокзал, откуда шли поезда на Ригу. При переходе я чуть было не попал под паровоз.

В Двинске нас встречал младший брат моей матери, товарищ отца по юнкерскому училищу и по службе, Михаил Федорович Миотийский, который был в какой-то двухлетней командировке в Двинске. Дядя Миша помог нам взять билеты до города Риги по Риго-Двинской железной дороге.

В Риге у нас снова была пересадка, там нас встретил Николай Михайлович Судзиловский, муж тети Вари, и с ним вместе мы приехали в Митаву.

В это лето тетя Варя оставалась в Митаве, хотя 181-й пехотный резервный Виндавский батальон, где служил ее муж, уходил, как обычно, в лагерь за Ригу в местечко Икскюль по Риго-Двинской ж. д.

Туда на лето из разных городов Прибалтики: Риги, Вендена, Поневета и Митавы собиралась вся 45-я пехотная резервная бригада.

Многие семьи офицеров не ездили за своими мужьями в этот лагерь, так как для проживания возле него надо было построить свой собственный барак (деревни рядом не было), и оставались на все лето в тихой Митаве, где было достаточно воздуху и можно было ходить гулять за город.

Мама думала все лето пробыть в Митаве, а затем вернуться в Варшаву. Но этому не суждено было сбыться, с отцом случилась катастрофа. Как и можно было ожидать, он после отъезда моей матери оказался совершенно во власти своих собутыльников, результат был печальный.

Случилось вот что. Командиром 4-го крепостного Варшавского батальона был кто-то, кого офицеры не любили и дали кличку «Цапля». Кличку свою он знал и был ею очень обижен. И вот в один злосчастный день отец, сидя в офицерском собрании в пьяной компании, поднял тост «за цаплю». В этот момент в собрание вошел командир батальона и услышал тост. Командир потребовал удаления моего отца из батальона. Делу был дан официальный ход. Отца сначала прикомандировали к 1-му Варшавскому крепостному батальону, а затем заставили подать в запас, грозя в случае отказа худшими последствиями.

И вот, вместо того, чтобы нам возвращаться в Варшаву, отец сам приехал в Ригу к своей сестре Анне Ивановне Белявской, у которой была прекрасная квартира, и у которой жили: ее мать, моя бабушка, Елизавета Карловна Карум, ее брат, студент Рижского Политехнического Училища Иван Иванович Карум, и ее младшая сестра Эльза, только что окончившая женскую гимназию.

Моя мать вместе со мной приезжала в Ригу повидаться с отцом.

Я помню, как в солнечный осенний день отец в военной форме шел к Рижскому уездному воинскому начальнику сдать свои военные документы. Отец тогда еще очень был красив в своем военном мундире. В тот день я в последний раз видел отца в военной форме.

На семейном совете у тети Ани было решено, что отец поселится в Риге.

Муж тети Ани, Егор Васильевич Белявский, директор Рижской Александровской Гимназии, был в хороших отношениях с начальником вновь организуемой Риго-Орловской железной дороги инженером Афросимовым, дети которого учились в гимназии. По просьбе Егора Васильевича Афросимов согласился принять моего отца на службу в Управление дороги, и отец был назначен конторщиком в Отдел подвижного состава и тяги с окладом 50 рублей в месяц.

Итак, семья должна была устраиваться заново.

Примечания

1. Торговля, торговая сделка (с немецкого Handel). — Ред.