Город Митава. Мой отец. Моя мать. Первые годы после свадьбы.
Памяти о любви, самоотверженности и благородстве моей матери Марии Федоровны с чувством благодарности посвящаю рассказ о своем детстве.
Я родился случайно. Случайно, как (за очень незначительным исключением) все.
Чтобы я родился, надо было, чтобы дочь Касимовского помещика1 Рязанской губернии, русская, приехала бы в Митаву Курляндской губернии. Этого нельзя было предвидеть.
Ряд непредвиденных обстоятельств заставил ее туда приехать.
С другой стороны, сын Рижского купца, немец, не преодолев трудностей гимназического курса, попал, чтобы избежать воинской повинности, в юнкерское училище, куда был помещен, тоже случайно, дворянский недоросль, брат помещичьей дочери. Это юнкерское училище находилось в Вильне (теперь Вильнюс). Тут оба юноши подружились. В результате молодой немец женился на русской, дочери помещика, которая была старше его на 3 года и не говорила по-немецки.
В итоге родился я.
Если не произошло бы тысяч случайностей с его и ее стороны, меня не было бы на свете, ибо не было бы слияния именно этих личностей и не могло получиться моего характера, способности и наружности, полунемца, полурусского, экземпляра довольно редкостного и никак не предвиденного, в котором слились черты, как русские, так и немецкие.
Я родился в Митаве, это факт. В подтверждение ссылаюсь на прилагаемое метрическое свидетельство.
Это — метрическое свидетельство о моем рождении. В нем вырван левый верхний угол. Я вырвал его нарочно, потому что там стоял штамп, что я получил в декабре 1918 года латышский паспорт, и тем самым латышское подданство.
В дни террора, в 1937 году, уничтожалась всякая связь с заграницей, и я боялся, что мой злосчастный паспорт, которым я никогда не пользовался, будет влечь за собой, если сведения о нем попадутся в МВД, долголетний концлагерь или смертную казнь.
Митава, теперь Елгава, тихий, старинный, небольшой городок, в 40 километрах от Риги, с которой он с 1868 году соединен железной дорогой. Такой же дорогой Митава через Можейки соединена с морским портом, Либавой (теперь Лиепая).
Тихая Митава имела свою историю. Она была основана еще в 1226 году, а в 1561 году после падения Ливонского Ордена стала резиденцией Курляндского герцогства, входившего на автономных началах в состав Польши. По 3-му разделу Польши в 1795 году Митава вошла в состав России.
Митава — город патриархальный. Эта патриархальность была его основным свойством, его сущностью. Таким он оставался до самого конца своего существования, до 1918 года, когда он вдруг превратился в Елгаву. Патриархальность его была всюду: и на улицах и в домах. По улицам шли люди с серьезными, но добрыми лицами, не спеша, уступая дорогу дамам, старикам и детям. Также тихо, стараясь не шуметь и не стучать, ехали повозки и экипажи. Всюду было чисто и опрятно. Дворники стояли у ворот и моментально ликвидировали лошадиные следы на мостовой. И квартиры поражали своей чистотой и благопристойностью. Песни и крики не раздавались никогда, их не было слышно. А к 10 часам вечера Митава засыпала: ставни одноэтажных домов или первых этажей затворяли, улицы замирали, наступали покой и тишина. Город был совершенно немецкий. Всюду слышалась немецкая речь, так как не только немцы, но и евреи, и латыши говорили по-немецки. Весь уклад жизни был немецкий. Немцы были зажиточными людьми.
В Митаве жило много местных баронов, владельцев земельных майоратов, то есть непродажных и неделимых земель, много дворян, которые предпочитали тихую и дешевую Митаву шумной и дорогой Риге.
Немцы были купцами, общественными деятелями, людьми свободных профессий (адвокаты, врачи). Немецкое дворянство имело самоуправление, во главе которого стоял избираемый ландмаршал. Быть немцем было почетно. Немцы держались очень замкнуто и презрительно относились к другим национальностям, которые, особенно латыши, старались подделаться под немцев. Нося по большей части немецкие фамилии и будучи лютеранами, как немцы, латыши, попадая из деревни в город, старались онемечиться, выдавали себя за немцев. Онемечение делало их равноправными в общественном отношении, открывало им доступ в интеллигентное общество и к общественной службе.
Русские были на особом положении: это были или военнослужащие (офицеры) или крупные чиновники. Все они чувствовали себя пришельцами, точно в чужой стране. Жили они обособленно, составляли отдельное общество. В конце прошлого века в Митаве был размещен 114-й пехотный Новоторжский полк и 181-й пехотный резервный Виндавский батальон.
И немцы, и русские не имели ничего общего с евреями и латышами. Тех и других презирали. Ведь все латыши еще не так давно были крепостными крестьянами. В городе они образовали мещанский слой, были рабочими, служили прислугой. Своей интеллигенции у них в то время почти не было. Евреи занимались торговыми делами и составляли отдельную общину.
Близость Митавы к промышленной и торговой Риге, самому богатому городу царской России, отрицательно сказывалась на ее экономическом развитии. Она слишком далеко была от Риги, чтобы развиваться вместе с ней в качестве ее пригорода, и слишком близко, чтобы стать самостоятельным торгово-промышленным центром.
Да и географическое положение Митавы было гораздо не благоприятнее, чем Риги, расположенной на большой судоходной реке, Западной Двине, и в такой близости от ее устья — всего 10 километров, что в Ригу непосредственно заходили морские суда.
В Митаве было всего несколько промышленных заведений. Самыми крупными были клееночная фабрика и конфектные фабрики: одна Ланковского и Ликоппа, а другая Ланбрина. Но оборот этих самых крупных фабрик исчислялся сотней-другой тысяч рублей.
Магазинов в Митаве было сравнительно много, но они были небольшими. Известный конфектный магазин Ланбрина и кондитерская Данковского и Ликоппа представляли собой небольшие комнаты с обычным входом, как в квартиру без рекламной вывески. Магазины почти не имели витрин. Они были похожи на старые магазины, описанные Э. Золя в романе «Au bonheur des dames». Улицы все были мощеными; замощена была и набережная реки Аа с площадью, на которой находился базар. Теперь река Аа называется Лиелупа. Город прорезывал канал, по сторонам которого тянулся узенький бульвар. Высились лютеранские кирхи, все в остроконечном готическом стиле. Богослужение в них шло на немецком языке, лишь в одной был принят латышский язык. Дома были двухэтажными, трехэтажный дом встречался редко. В центре — дома каменные, на окраинах деревянные. Самым красивым домом в Митаве был построенный в 18-м веке в стиле Ренессанс бывший дворец герцогини Курляндской, Анны Иоанновны, племянницы Петра Великого, будущей русской Императрицы. В мое время в этом дворце помещалась единственная в городе мужская гимназия.
Возле самого города река Аа выделяла рукав, который назывался Мухой. Между ними получался остров около километра длиной и в полкилометра шириной. На этом острове в 1775 году последний герцог Курляндский Петр Бирон, сын знаменитого временщика и любовника Императрицы Анны Иоанновны, Эрнста Бирона, разбил парк и построил огромный замок. Замок был трехэтажный, построенный кварталом с большим внутренним двором. В нем было 300 комнат, где размещались все присутственные места губернии: Губернское Правление, Канцелярия Губернатора и его квартира, Дворянский Ландмаршал, окружной суд, отделение Государственного банка, казенная палата и т. д. А в подвальном этаже находился склеп с гробницей Эрнста Бирона, герцога Курляндского. Склеп был открыт для посетителей. В 80-х годах прошлого (19-го) века через стекло крышки гроба можно было видеть мумию лежащего 80-летнего старца в парике и камзоле.
В городе было мало зелени, но чистота была поразительной. Мощеные улицы ежедневно мыли водой, снег зимой счищался. Публика вела себя в публичных местах чрезвычайно благонравно. Пьяных не существовало, не было и уличных скандалов. Все театральные зрелища начинались не позже 7 часов, а кончались между 10 и 11. В 11 часов город затихал, ставни затворялись. Улицы, освещенные керосиновыми фонарями, замирали. Вся общественная и семейная жизнь была строго отрегулирована и проводилась точно по часам.
Помню такой случай. Как-то раз я шел по улице с матерью. Мать заметила своих знакомых, прогуливавшихся по улице взад и вперед. На вопрос моей матери, что они тут делают, ее знакомая ответила:
— Видите ли, г-жа М позвала нас к 5 часам на кофе. Но мы пришли слишком рано. Еще только без 10 минут 5.
У митавских немцев был обычай приглашать гостей на кофе к 5 часам. После кофе гости переходили из столовой в гостиную, где дамы занимались принесенным с собой в сумочках рукоделием, а мужчины играли в карты. Так могло продолжаться до 9 часов. В 9 часов из столовой начинал доноситься шум тарелок от накрываемого для ужина стола. Гости, заслышав этот шум, вставали и уходили. Хозяевам и в голову не приходило оставлять гостей ужинать и задерживать их в доме после 9 часов.
В Митаве, как и в других городах Прибалтики, было очень много всяких общественных организаций, ведущих свое начало от средневекового цехового строя. Чуть ли не каждый вид ремесла и торговли имел свой «ферейн» (общество). Булочники, галантерейщики, столяры, каменщики и т. д. объединялись в цехи.
Эти ферейны имели свои значки и знамена, свои праздники и клубы. В дни религиозных и общественных праздников члены ферейна выходили чинным строем со знаменами на улицу под предводительством своих старшин, украшенных всевозможными ленточками и значками на груди и на шляпах. Под звуки духового оркестра, которых в Митаве было более десятка, шествие проходило по главным улицам города и возвращалось в свои клубы или в специально нанятые помещения, где произносились речи о достоинствах данного общества. Празднество заканчивалось истреблением невероятного количества пива из бочек и бутылок. Митавский «бюргер» вызывал к себе почтение, если пил большое количество пива. Каждый пьющий, опорожнив бутылки, ставил ее под свой столик. В конце пиршества производился счет опорожненных бутылок для их оплаты. Но этот счет являлся также моментом торжества и гордости для многих участников. 18—20 бутылок, выпитых за вечер одним человеком, было заурядным явлением.
Особенно любили митавские мещане, купцы и ремесленники вечерние факельные шествия (Fackelzüge). В строгом молчании, так как оркестры вечером в городе не имели право играть, и с серьезным видом шли пожилые граждане строгими рядами по городу, каждый с факелом в руке. Впереди, как водится, несли знамена.
В праздничные дни по улицам перед домами зажигали «плошки», то есть чашки, наполненные горючим маслом, в котором плавали фитили. Получалось довольно эффектное зрелище, особенно, если улица была длинной, и поэтому получалась далекая огненная перспектива. Правда, от этих плошек шел противный чад.
Очень популярным среди митавского мещанства было добровольное пожарное общество. Так как пожаров было мало, общество упражнялось в парадах. Под оглушительные звуки духового оркестра, облаченного в фантастические костюмы, на базарную площадь выезжал десяток изумлявших своей свежей окраской и чистотой бочек и повозок, на которых были размещены пожарные лестницы и насосы, окутанные шлангами. Впереди повозок гарцевали пожарные начальники в блестящих медных касках с огромными плюмажами, белыми, красными и черными в зависимости от занимаемых их носителями должностей.
На парадах пожарное общество демонстрировало все свое искусство. Пожарные с остервенением лазили по расставленным и поднятым лестницам, качали воду. Начальники давали громко распоряжения, а подчиненные изумляли своей дисциплиной и исполнительностью. Кончался парад тем, что всю площадь заливали водой. По краям площади стоял народ, восхищенный зрелищем.
Окончив свои упражнения, пожарные выстраивались и под звуки оркестра проходили торжественным церемониальным маршем под начальством своих разукрашенных начальников мимо городского головы и членов Городской Управы, приветствовавших их поднятием цилиндров. Затем пожарные рассаживались по своим повозкам и бочкам и под те же оглушающие звуки оркестра и радостные крики восхищенной толпы с грохотом исчезали с площади. Вечером пожарные шли факельным шествием и истребляли пиво.
Вот в такой Митаве я родился 7 (19) декабря 1888 года. Моему отцу, Сергею Ивановичу Каруму, было тогда 25 лет. В год моего рождения он служил делопроизводителем по хозяйственной части в 181-м пехотном Виндавском резервном батальоне. Перед этим он служил офицером в том же батальоне. Ему было только 23 года, когда он решил жениться на моей матери. Но по существовавшим в то время военным законам офицер имел право жениться, лишь достигнув 28 лет. Если же он хотел жениться раньше, но не ранее 23 лет, то он должен был внести «реверс» то есть представить залог в сумме пяти тысяч рублей в качестве доказательства, что он сможет содержать семью, так как офицерское жалование младшего офицера было явно недостаточно для содержания семьи соответственно офицерскому положению. У моего отца денег не было, у матери тоже, и ему пришлось уйти в запас и стать в том же батальоне чиновником.
Отец мой был немец и лютеранин, но происходил из немецкой семьи, уже поддавшейся русскому влиянию.
Мой прадед был рижский купец, но дед уже почему-то не занимался торговыми делами, а арендовал имения. Крестьянская реформа 1861 года, освобождение крестьян от крепостной зависимости, застала его арендатором имения фельдмаршала графа Милютина в Могилевской губернии.
Переход на новые начала труда, крестьянские послереформенные волнения и необходимость значительно увеличить оборотный капитал для оплаты крестьянского труда неблагоприятно отразились на его материальном положении. К 1875 году он совершенно разорился, аренду пришлось оставить, он переехал в Митаву и там вскоре умер, оставив свою жену, мою бабушку, еще сравнительно молодую женщину с пятью детьми на руках. Бабушке пришлось жить на проценты с небольшого капитала, который она унаследовала от своих родных, но тратить который она не имела согласно завещанию права. Эти проценты были слишком малы, что-то 500 рублей в год, чтобы дать возможность существовать всей семье. Поэтому бабушка открыла пансион (гостиницу со столом) на Рижском взморье. Позднее, когда дети подросли и расходы увеличились, она вынуждена была держать пансион и зимой, и для этого переселилась из Митавы в Ригу.
Мой отец учился в Митавской гимназии, но окончил лишь 6 классов, отчасти оттого, что у бабушки не было средств для дальнейшего его обучения в гимназии, отчасти, по-видимому, оттого, что предоставленный самому себе в городе Митаве, он не проявлял особого учебного рвения.
Уйдя из гимназии, он поступил на военную службу, вольноопределяющимся в 114-й пехотный Новоторжский полк, откуда был направлен в Виленское пехотное юнкерское училище, которое окончил в 1883 году, был произведен в подпрапорщики, а затем в 1884 году произведен в офицеры с назначением в Митаву, в 181-й пехотный резервный Виндавский батальон. Но через 3 года, в 1887 году ушел в запас, женившись на моей матери.
Отец мой был брюнет, высокого роста, стройный, с красивым бело-матовым цветом лица. Мне запомнился наивный рассказ старшей сестры моей матери, Екатерины Федоровны Орловой (тети Кати), как она впервые, приехав в Митаву, увидела на перроне станции моего отца, который тогда был женихом моей матери.
— Когда я увидела твоего отца на перроне, — сказала тетя Катя, — я подумала, что это какой-то великий князь, так он был красив и изящен.
Моя мать, Мария Федоровна Миотийская, была старше моего отца на три года, она родилась в 1860 году в имении своих родителей, в селе Самылово Касимовского уезда Рязанской губернии.
...2
Именье пришлось продать.
Отец матери со всей своей семьей (13 детей) переселился в город Касимов, где еще несколько лет служил по выборам мировым судьей (он был юрист по образованию). В 1868 году он умер, оставив свою семью почти без средств. Моей матери было только 8 лет. Это и послужило причиной, что она не получила почти никакого образования.
Бабушка, замученная болезнями, деторождениями и разорением, не только не могла послать своих младших дочерей куда-либо учиться (в пансион или институт), а в Касимове никаких средних учебных заведений ни мужских, ни женских не было, но не могла как следует следить за их домашним образованием.
Приглашаемые учителя были случайными людьми и сами недостаточно образованы, поэтому обе младшие дочери: моя мать — Мария и особенно ее младшая сестра Варвара, остались малообразованными, не учившимися ни в каком учебном заведении.
В 1875 году моя бабушка с тремя младшими детьми, дочерьми Марией и Варварой и сыном Михаилом переехала из Касимова в город Бобруйск Минской губернии к своему старшему сыну Сергею Федоровичу Миотийскому, который служил офицером в Бобруйской крепостной артиллерии.
В 1877 году моя бабушка умерла, а в следующем 1878 году младшая сестра моей матери Варвара Федоровна вышла замуж за офицера 181-го пехотного резервного Виндавского батальона, Николая Михайловича Судзиловского, и уехала к месту его службы, в город Митаву. Вслед за ней уехала в Митаву и моя мать. Вскоре она, девятнадцати лет отроду, поступила на работу в качестве русской бонны в митавские немецкие семьи, сначала к баронам Фок, а потом к баронам Майдель.
Бароны стали нанимать к своим детям русских гувернанток и бонн. Дело в том, что в то время началась усиленная русификация Прибалтийского края, с которой немецкому дворянству приходилось волей-неволей считаться. В учебных заведениях стали вводить в качестве языка преподавания вместо немецкого языка русский. В государственных учреждениях, а также и в общественных, официальным языком стал русский.
Между прочим, это нововведение приводило иногда к курьезным положениям. Так, например, заседания Рижской Городской Думы было приказано проводить на русском языке. Но городские гласные, то есть члены городской думы были сплошь немцы, купцы и домовладельцы, из которых большинство не говорило по-русски. Поэтому председатель Городской Думы (Городской Голова) созывал Думу сначала где-нибудь в частном доме неофициально, и поставленный вопрос обсуждался на немецком языке. Когда же прения бывали закончены, и вопрос фактически уже был решен, этот же вопрос вносился в повестку дня в официальное заседание в Доме городской ратуши. Городской Голова зачитывал предложение на русском языке, затем наступало молчание, так как на русском языке никто не отваживался выступить, а затем секретарь зачитывал решение, уже ранее принятое на неофициальном заседании, но переведенное на русский язык, после чего сразу же приступали к голосованию.
Русификация особенно усилилась со вступления на Престол Императора Александра III, к которому немецкое население Прибалтийского края всегда относилось недружелюбно и даже враждебно, в то время как его предшественник, убитый в 1881 году Император Александр II, оставался для них всегда предметом особого почтения и признательности. Таким образом, с начала 80-х годов прошлого века немецкая интеллигенция вынуждена была начать учить своих детей русскому языку. Так как у них в семьях говорили по-немецки, переходя лишь иногда на французский, зажиточные семьи, в первую очередь бароны и дворянство, стали приглашать к себе «русских бонн», которые должны были жить у них в доме и разговаривать с детьми по-русски.
Сначала моя мать поступила к баронам Фок, но пробыла у них недолго, не более года. Дети в этой семье все были или калеки или ненормальные. Были все признаки вырождения. Произошло это, как говорили, оттого, что бароны Фок в целом ряде поколений родились только в близких степенях родства. По законам лютеранской религии и по немецким обычаям браки двоюродных братьев и сестер разрешались и чуть ли не поощрялись. Из соображений имущественного характера, чтобы сохранять майораты, и по соображениям сословной чести, так как бароны очень неодобрительно смотрели на браки своих детей с лицами не баронского звания, члены рода баронов Фок были многократно переженаты между собой. В результате наступило вырождение: последние отпрыски этой фамилии еще молодыми умерли в конце прошлого века.
Затем мать поступила к баронам Майдель. Это была либеральная семья, сам барон Майдель был во времена Александра II прокурором окружного суда.
Семья в то время жила на казенной квартире в замке. После реформы суда в Прибалтийском крае, проведенной Александром III, барон Майдель, хотя и говоривший по-русски, вышел в отставку и стал присяжным поверенным (адвокатом).
Условия службы моей матери были очень тяжелые. Мать не имела права отлучаться без разрешения из дому, а выходных дней не было вовсе.
Лишь после 2—3 лет своей работы ей стали разрешать раз в неделю уходить из дому, и то с условием, чтобы в 10 часов вечера она обязательно была дома.
Лишь изредка, несколько раз в год, когда бывали вечера в офицерском собрании, ей разрешалось уходить из дому с ночевкой у сестры. Таким образом, положение «русской бонны» мало чем отличалось от положения прислуги.
Положение матери облегчалось лишь тем, что она была потомственной дворянкой, чему немецкое дворянство придавало значение, поэтому она сидела за одним столом с хозяевами и была принята в семье Майдель почти на равной ноге. За свой труд мать получала жалованье сначала 8, а потом 10 рублей в месяц.
Летом вся семья, в том числе моя мать, уезжала в свое именье в Эстляндскую губернию (теперь Эстонская ССР) в город Гапсаль возле Ревеля (теперь Таллин) на морском берегу.
Моя мать сумела приобрести дружбу и уважение семьи и прожила у них почти вплоть до своего замужества, до 1884 года, то есть пять лет. К этому времени дети настолько подросли и выучились русскому языку, что русская бонна им уже стала не нужна.
Уже много лет спустя, когда мать была замужем, а я был гимназистом, ей все еще писали письма и присылали свои фотографии ее бывшие воспитанники.
На одном из вечеров в офицерском собрании моя мать познакомилась с моим отцом, который был тогда офицером, товарищем по юнкерскому училищу и по полку ее младшего брата Михаила Федоровича Миотийского. Вскоре она сделалась его невестой, но невестой она была несколько лет, так как мой отец из-за отсутствия реверса не мог жениться. Семья моего отца была против его женитьбы.
Во-первых, они были против, потому что моя мать была русской, православной. А к тому времени Император Александр III издал закон, по которому детей от смешанных браков лютеран с православными надо было обязательно крестить по православному обряду. А это значило, что они должны были быть русскими, так как национальность определялась в то время по религиозной принадлежности.
До этого закона дети от смешанных браков русских с немцами, если семья оставалась жить в Прибалтийском крае, большей частью становились немцами-лютеранами, иногда даже искусственно искажая фамилию. Так в Митаве я знавал типичных немцев, не говоривших по-русски, по фамилии Барангоф.
Оказывается, это были Барановы. Их дед был русским морским офицером, женившемся в Ревеле, где стоял в то время русский флот, на местной немке. Выйдя в отставку, он остался жить в Прибалтийском крае, а дети его были воспитаны их матерью и ее родными в немецком духе и сделались настоящими немцами, которые даже свою фамилию переделали на немецкий лад. Эти немцы Барангофы напоминают мне рассказ Н.С. Лескова «Колыванский муж», где описан совершенно подобный случай с моряком Сипаловым. Разница только в том, что Сипалов уехал в Германию. Значит, эти случаи были довольно распространены.
Но и после закона Александра III дети от смешанных браков, будучи православными, воспитывались иногда по-немецки.
Так как в то время принадлежность к церкви была обязательной, все служащие и вообще граждане, являвшиеся православными, должны были не реже одного раза в год приходить в церковь для исповеди и принятия причастия, после чего им выдавался соответствующий документ, без которого нельзя было служить или заниматься общественной деятельностью. И вот на Великом Посту, в страстной четверг, в единственной православной митавской церкви можно было видеть необычную для православного богослужения картину. В церковь вносились скамейки, а затем входил ряд дам и кавалеров, которые на них рассаживались, высиживали с непонимающим и скучающим видом обедню, а затем подходили к священнику и принимали причастие, после чего тихо и смущенно удалялись. Однако таких случаев к концу прошлого столетия становилось все меньше и меньше. Русификация края давала себя знать. Итак, понятно, что семья моего отца, его мать, тетки и другие родственники были против его брака на русской.
Во-вторых, семья моего отца была против брака и потому, что отцу приходилось уйти из офицеров, а никакой специальности у него не было.
В-третьих, моя мать была незавидной невестой и потому, что была бедна и малообразованна. Семья же моего отца принадлежала к общественному слою «литератов», как тогда называлась немецкая интеллигенция края, не принадлежащая к дворянству, но являвшаяся людьми свободных профессий (врачи, инженеры, адвокаты), служащими и учителями. Сестры моего отца окончили частные пансионы с программой средней школы, а единственный его брат был студентом Рижского Политехнического Училища.
...3
деятелем, председателем Рижского Гётевского общества, сотрудником немецких газет и учителем французского языка Рижского Городского Реального Училища, Иваном Юльевичем фон Эккардтом4. От этого брака у них было четверо детей5.
Но, несмотря на сопротивление семьи моего отца, брак моих родителей состоялся.
Брак моих родителей был несчастлив, так как через полгода после свадьбы моего отца разбил паралич, и он уже до самой своей смерти в 1899 году никогда не был вполне здоров.
Я родился в квартире моей тетки, Варвары Федоровны Судзиловской. В этой же квартире в то же время лежал мой больной отец.
Когда я был маленьким, меня и мою мать лечил доктор Браже. Это был уже в то время глубокий старик, необычайно худой и высокий, очень некрасивый. Говорил он по-русски плохо, но считал нужным шутить с больными детьми, и пугал их «козой рогатой», наставляя на их грудь свои два огромных, длинных пальца. Как мне говорили, я трясся от ужаса. В Митаве было всего несколько докторов, все исключительно немцы. Но частной практики у них было мало, а частных приемов не было вовсе.
Когда отец поправился, оказалось, что оставаться ему в должности делопроизводителя по хозяйственной части в резервном батальоне невозможно, так как жалованья, 40 рублей в месяц, на содержание семьи совершенно не хватало. Поэтому отец выхлопотал себе место делопроизводителя сначала Гродно-Газенпотского, а потом Либавского воинского начальника.
Газенпот был маленьким уездным городком Курляндской губернии даже не на железнодорожной линии.
Туда мои родители со мной переехали в 1889 году.
Но жизнь от этого стала не лучше.
Отец оказался человеком слабохарактерным, уступчивым, легкомысленным и беззаботным. Поэтому он попадал под влияние сослуживцев, иногда разных проходимцев и забулдыг и втягивался в пьяные компании. В Газенпоте и Либаве он стал пить. Это не только разрушающе влияло на скромный бюджет моих родителей, но вселяло в мою мать постоянный страх, что у отца отнимут ключи и печати от военных имущественных складов, которыми он заведовал по должности делопроизводителя. Часто приходила она к отцу, сидящему в пьяной компании, чтобы взять у него ключи и удостоверяться, что со складами все в порядке.
Так прошло два года, и положение становилось нетерпимым. И вот возникла мысль о возвращении моего отца на офицерскую должность, так как ему исполнилось 28 лет и реверса больше не требовалось, он имел право быть женатым.
Но возвращаться в свой батальон в Митаве отец не хотел, так как за два года его товарищи обогнали его по службе. Тогда брат моей матери, Сергей Федорович Миотийский, который к тому времени был переведен из Бобруйской крепостной артиллерии в Варшавскую, устроил поступление моего отца в 4-й крепостной Варшавский батальон.
Летом 1891 года отец уехал в Варшаву, а мать со мной еще в конце весны поехала погостить к своей сестре, Екатерине Федоровне Орловой, жившей в качестве экономки у друга моего покойного дедушки, ее отца, у помещика Керенского уезда Пензенской губернии, Сергея Андреевича Гильдебрандта.
Там мы пробыли лето и осенью приехали к отцу в Варшаву.
Примечания
1. См. исторический комментарий в конце книги. — Ред.
2. Текст утерян (нижняя часть листа). По-видимому, речь шла о разорении помещичьего хозяйства деда. — Ред.
3. Текст утерян (нижняя часть листа). — Ред.
4. Этот Иван Юльевич был сыном профессора Юрьевского (Дерптского) Университета Юлиуса Эккардта, о котором упоминает Лесков в статье «Народники и расколоведы на службе», как авторе книги «Bűrgertum und Bűrokratice». Вместе с тем профессор Юлиус Эккардт был поборником автономии Прибалтийских губерний, то есть отстаивал превалирование там немецкой культуры. Таким же немецким националистом стал и его сын, Иван Юльевич Эккардт, враждебно относившийся ко всему русскому. (Примечание автора)
5. Таков же, как и его отец, был младший из его сыновей Ганс (Иван) Иванович фон Эккардт. Незадолго до 1-ой мировой войны он, студент Гейдельбергского Университета, принял германское подданство и сражался в германских войсках. После войны он стал профессором журналистики. При Гитлере он, женатый на еврейке, эмигрировал в Соединенные Штаты. (Примечание автора.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |