Памяти моего дорогого друга и любимой жены, безвременно погибшей Варвары Афанасьевны Карум, с чувством любви и скорби посвящаю рассказ о Революции
Не успели улечься первые волнения от неожиданной революции, как возникли новые, по существу, не менее грозные. Революцию 25 февраля всюду прославляли как бескровную, как «великую бескровную революцию». Ее мирный характер подчеркивался всюду. Но она сразу же оттолкнула от себя многих умеренных элементов, не жаждущих социальной республики и не ожидавших ничего хорошего от революции во время тяжелой войны.
Кроме того, было уязвлено русское национальное чувство, так как вместе с императорским прошлым теперь стало выбрасываться все русское.
И вот, среди множества бесчисленных демонстраций, с начала марта ежедневно разгуливающих по Киеву, и примелькавшихся транспарантов о «мире» и о «свободе», внезапно, в начале апреля месяца, на улицах города показалась небольшая группа людей с русским национальным флагом и с лозунгом «Да здравствует Россия!»
Все революционные исполкомы и комитеты пришли в ужас. Лепорский, начальник милиции, помчался разгонять нежелательных демонстрантов.
— Почему? — спрашивали его руководители не понравившейся властям демонстрации. — Ведь теперь свобода. Почему свобода только для революционных демонстраций, а для русской национальной демонстрации ее нет? Ведь свобода для всех? Или только для революционеров?
Но оказалось, что действительно, свобода полагалась только революционерам. Манифестантов окружила толпа праздношатающихся по улицам солдат и милиции, под руководством Лепарского, и под их натиском и угрозами демонстранты были разогнаны.
На меня этот случай произвел самое отвратительное впечатление. Значит, никакой свободы нет. Все только перевернулось. Раньше одна группа диктовала свои законы, а теперь это стала делать другая. Где же прогресс?
И невольно вспомнились слова Экклезиаста: «Так было, так будет, и ничего нет нового под солнцем».
В России без насилия ничего не может быть. И не в этом ли принципиальная разница между латинизированным Западом и диким Востоком?
Юридический гений Рима устроил отношения между людьми на основе правды, то есть права и уважения личности. Конечно, и на Западе бывали срывы, в кровавые времена английской и французской революций, но срывы продолжались недолго.
А Восток пренебрегает правами, ему нужны повеления и приказы, ему нужна повелевающая личность, перед которой он будет ползать на брюхе. И народ не станет разбираться, кто это повелевает им. Отсюда и царское самодержавие, и «культ личности» психически больного Сталина. Когда же такой личности нет, народ сам сходит с ума, давит, преследует, командует.
Оскорбленному национальному чувству и национальной гордости надо было выявить себя. Довольно уже мы наслушались речей о «славной революции». 20 и 21 апреля 1917 года в Петрограде состоялись демонстрации за Временное правительство, которое пыталось контролировать Петроградский Совет Рабочих и Солдатских депутатов, и демонстрация за войну до полной победы.
— Долой германский империализм! — восклицали демонстранты.
Киевский Исполком решил провести смотр своим революционным силам. В апреле была назначена всеобщая демонстрация с участием гарнизона и рабочих организаций. Демонстрация прошла успешно, то есть без эксцессов. Даже не было видно лозунгов о мире.
Большевики и украинцы участия в этой демонстрации не принимали. Большевиков тогда в Киеве было очень мало. Киев не был промышленным городом, а на местных заводах было много пришельцев из деревни, то есть украинцев, увлеченных более доступным их пониманию национальным вопросом.
На эту демонстрацию для членов Исполкома были реквизированы автомобили, и я проехал вместе с другими депутатами мимо всех, выстроенных в колонны, манифестантов. А затем они продефилировали мимо нас.
Я, конечно, стоял и кричал «Да здравствует революция!» — хотя хотелось мне кричать и вопить прямо обратное.
В апреле месяце заехал к нам Гучков, Военный Министр. Он заехал в Исполком, но на заседаниях не присутствовал, посетил несколько частей и штаб Округа.
Большинство членов Исполкома было шокировано тем, что начальником Киевского Военного Округа все еще оставался генерал-лейтенант Ходаковский, то есть тот же, кто был до революции.
Но как же так? В Петрограде начальника округа сменили, в Москве сменили, а у нас, в Киеве, нет.
А в то время в Киеве существовал отставной полковник-артиллерист Оберучев1. Служил он еще в мирное время в арсенале, увлекся марксизмом, ходил с рабочими на тайные собрания, вляпался и был уволен с военной службы. Но марксистских и революционных помыслов своих не оставил, за что был, в конце концов, предан военному суду. Революция застала его сидящим на военной городской гауптвахте. Революция освободила его, украсив ореолом мученика.
Это был подходящий кандидат на пост Начальника Военного Округа. В несколько минут дело было улажено. Страдомский переговорил с Гучковым, и тот назначил Оберучева начальником Киевского Военного Округа.
Но это назначение никак не повлияло на ход дел. Разложение армии шло дальше. Украинская Рада стала набирать свои формирования, а Оберучеву было предоставлено право представлять «победоносную революцию», и штамповать своей подписью всё происходившее помимо его воли.
Сам Оберучев оказался очень мирным и хорошим человеком, и жалко было глядеть на него, когда он пытался внести какой-нибудь порядок в течение событий.
Русскую националистическую организацию, состоящую из интеллигентов, разогнать было легко, но вот с другой организацией совладать было не так просто. И перед ней Исполнительный Комитет спасовал.
В Киеве появилась украинская манифестация. Шла толпа солдат, а с ними какие-то парни и девицы в круглых смушковых шапках, пели — «Як умру, то поховайте», «Ще не вмерла Украина» и другие песни. Эта значительная толпа, человек пятьсот, шла по Владимирской улице к музею имени Цесаревича Алексея. И там состоялся митинг на украинскую национальную тему. А в музее обосновались украинские организации, разросшиеся, как грибы после дождя: социалисты-федералисты, украинские эсеры и эсдеки. Они принялись за дело немедленно. Сразу стали издавать три украинские газеты. Оперлись на солдатскую массу из украинских деревень и на полуинтеллигентскую среду, лишенную подлинного образования, позволявшего им конкурировать с русскими. Музей был переполнен статистиками, конторщиками, счетоводами и сельскими учителями — «Хай живе вільна Україна! Геть москалів!», то есть контингентом, уровень образованности которого не позволял ему конкурировать с русскими. Появилась масса украинцев из Галиции, которые попали в плен из Австрии. С ними пришли и политические ссыльные. И началась борьба за создание независимой Украины.
Национальный вопрос сделался сразу популярным среди полу-интеллигенции (мещанства), потому что как таковой украинской интеллигенции не существовало, хотя отдельные интеллигенты среди «украинцев», конечно, были. У украинцев не было своих «панов», и поэтому им легко было найти единство в национальном вопросе.
Сейчас же за свержением Императора, находившиеся в Киеве подпольные организации украинских социал-демократов и украинских социалистов-революционеров объявили о созыве конгресса украинцев. На конгресс явились представители как украинских национальных партий (федералисты), так и буржуазно-кулацких полулегальных организаций, например «Просвіта»2. Конгресс организовал свой орган власти — «Центральную Раду». Ее возглавил австрийский профессор Львовского университета Михайло Грушевский, находившийся где-то в ссылке. Этот убежденный украинский националист, написавший большой труд «История Украины и Руси», в котором он весь дотатарский период удельной Руси относит к Украине, очень импонировал своей внешностью. Огромные, плохо постриженные волосы и борода делали его всенародным «батькой». Вторую роль, вице-председателя Рады, играл писатель Винниченко, салонно-эротические пьесы которого шли почти на всех сценах России.
Пока дело ограничивалось агитацией, можно было деятельность Центральной Рады терпеть. Но не прошло и месяца с начала революции, как появился «Универсал Центральной Рады». Этот универсал, который принято называть первым, заявлял о существовании Украины от польских границ до Дона, и ее претензии на государственное устройство. Для чего было объявлено о формировании украинских частей в составе русской армии. «Центральная Рада» сейчас же переходила от слов к делу и объявляла о создании первого украинского полка имени Богдана Хмельницкого.
Я пришел в ужас, прочитав универсал. Солдаты из украинских губерний были во всех частях Российской армии. Что за столпотворение вавилонское произойдет, если они начнут метаться по всему фронту? Какое страшное ослабление фронта будет во время переброски украинцев? В каких взаимоотношениях будет Украина с Россией? Универсал объявлял широкую автономию. Название полка именем Богдана Хмельницкого говорило о том, что будет проводится политика Хмельницкого. Ведь он говорил о самоуправлении, но под властью царя московского.
Киев был возмущен универсалом. Он чувствовал себя русским городом. В городе нигде не слышно было украинской речи. Даже в его революционных центрах: на Арсенале, на заводе «Гренера и Кусмашка», в железнодорожных мастерских, на Южно-Русском машиностроительном заводе работали в основном русские рабочие, не говорившие по-украински.
Но надо было учитывать реальные обстоятельства, все тот же страх солдат перед фронтом, из-за которого они будут проситься перейти в любые формирования, лишь бы оказаться подальше от фронта.
Киевский Исполком решил на свое заседание пригласить членов Президиума «Центральной Рады» и заслушать их намерения и цели. Через несколько дней нам было объявлено, что «Центральная Рада», в лице Грушевского, Винниченко, Петлюры и Порша, явится к нам.
Они явились. Сели за отдельный стол. После краткого слова Страдомского, сообщившего о целях заседания, слово взял Грушевский, украинский «батько». Сначала он с важным видом зачитал постановление Центральной Рады о том, что в виду незнания членами Исполкома украинского языка, ее делегации разрешается говорить на русском. Затем он зачитал универсал (его русский текст) и сказал, что украинскую армию хотят создать сами солдаты, и что Рада тут ни при чем, но что она будет действовать в направлении полной и широкой автономии украинского народа.
— Как это отразится на революции? — спросили мы. — Ведь перед нами стоит враг, он разобьет и нас, и вас, если мы начнем заниматься размежеванием.
— Мы не будем мешать фронту вести войну, — сказал Грушевский.
После этой декларации начались наши выступления. Большую речь сказал я. Она была напечатана во всех киевских газетах, а выдержки из нее попали в московское «Русское Слово».
Много ненужного пафоса было в моем выступлении. Я призывал к отказу от формирования украинских частей, к прекращению национальной борьбы. Я защищал революцию:
— Вы всаживаете нож в спину революции!
Но, конечно, это был глас «вопиющего в пустыне». Членам «Центральной Рады», сельским учителям и священникам, стоящим за ее спиной, судьба России была глубоко безразлична. Они рвались к власти. Они понимали, что надо пользоваться слабостью России, что после окончания войны будет гораздо труднее отхватить эту власть себе и продолжали свое дело.
Тогда Исполнительный Комитет решил обратиться за помощью к Временному Правительству.
Все это время я жил двойной жизнью. Революция застала меня уже стоявшего одной ногой на пороге брака. Правда, первые дни марта я был так занят, что почти не бывал у Булгаковых. Затем состоялась поездка с генералом Ивановым в Петроград, после чего я стал дышать немного свободнее. У меня наладился новый режим дня. Вставал я, как и раньше, в 7 часов утра, а в 7½ уже, наскоро напившись чаю с помощью моего Ивана, который продолжал ходить ко мне по вполне понятным соображениям, иначе бы его направили на фронт, я выскакивал из квартиры и мчался на трамвае в училище читать лекции по тактике. Читал ежедневно по пять часов. Особенной близости у меня с офицерами училища и юнкерами уже не было. Я все спешил, но «держал фасон», носил на рукаве красную повязку с надписью «член исполкома».
1 апреля 1917 года был произведен первый революционный прием в Киевское Военное Училище. В России было объявлено равноправие, и в училище появились евреи. Они были и в моей 5-й роте, и явились на мою лекцию по тактике. Войдя в аудиторию на первую лекцию «революционного» набора, я молча прошелся взад-вперед, показывая свою исполкомовскую повязку, затем обратился к слушателям:
— Я приветствую представителей нации, впервые поступивших в военное училище.
Несколько евреев встало. Молчание. Затем я начал свою вступительную лекцию.
Лекции заканчивались в 13 часов, я, наскоро позавтракав, мчался в Исполком, где к тому времени уже шли заседания, они начинались в 12 часов. Заседания же Президиума Страдомский устраивал по утрам, в 9 часов, и все настаивал, чтобы я в них участвовал.
— Вы ведь мой товарищ. Значит, член Президиума. Отчего же Вы никогда не приходите утром решать груду важных дел, которые может решить Президиум, и которые должны быть решены?
— Но я тогда должен лишиться лекций, а с ними и большей половины моей зарплаты. Мне тогда жить будет не на что, — возражал я.
На заседания Исполкома я систематически опаздывал, хотя они никогда аккуратно в 12 часов не начинались. На повестке дня ставились всегда живые вопросы, связанные с положением в городе, с украинцами, большевиками, всякими революционными событиями. Обсудив и решив эти дела, часов в 6 вечера я освобождался и обедал в «Континентале», после чего ехал к Булгаковым.
Но так продолжалось недолго. Вернувшись из Петрограда, сопроводив туда генерала Иванова, я окончательно решил жениться. Я явно стал склоняться к семейной жизни с какой-нибудь юной и прекрасной особой, приехав с фронта в Киев в 1916 году. Некоторые офицеры смеялись надо мной.
— Совсем готов, — говорили они. — Теперь женится при любом случае. Упадет от малейшего толчка.
И, познакомившись с Варенькой Булгаковой, я упал в тенета женитьбы.
Варенька меня привлекала, во-первых, прекрасной репутацией, которой она пользовалась. Все, решительно все, кто ее знал: врачи, с которыми она работала в госпитале (Бочаров, Брянцев), знакомые (Базилевич), преподаватели (Надежда Ольховская, Тринишатская) и другие в один голос говорили о замечательно хорошей девушке, Вареньке Булгаковой. Во-вторых, обществом, которое ее окружало, этот сонм молодежи, от которой я уже начал отходить, ведь мне было уже 28 лет. У Вареньки было три брата, три сестры. Варя была средняя между ними, трое были старше ее, трое — младше. У каждого из них свои знакомые, такая же молодежь. Наконец, я считал, что попадаю в интеллигентную среду: Варя была дочерью покойного профессора Духовной Академии.
Я сделал предложение. Дело было так. В феврале и марте я бывал у Булгаковых почти ежедневно, за исключением только дней, когда совершенно не было времени. В один из мартовских вечеров Варенька вышла проводить меня на лестницу парадного входа этого удивительного дома, в котором Булгаковы жили, и который был одновременно и одноэтажным (со двора), и двухэтажным (парадный ход), и трехэтажным (с улицы).
Прощаясь с ней, я сказал:
— Варенька, я люблю Вас, будьте моей женой.
Варенька ничего не ответила, но по всему я догадался, что она согласна. Я поцеловал ей руку и вышел.
Варвара Михайловна Булгакова, моя будущая теща, приняла мое предложение очень настороженно.
— Да любите ли Вы ее? — все спрашивала она.
Как раз в коридоре, когда мы остались вдвоем, она снова спросила меня: «Вы любите Вареньку?»
Я ответил: «Люблю».
Я шел домой и думал: «Теперь мне возврата нет. Я жених. Но ведь война продолжается. И в тылу такая же война. Надо скорей, скорей испытать все. И сладость семейной жизни. А там будь, что будет».
Я хотел семейной жизни. Я хотел любить, но у меня не получалось. Но Варенька была прекрасная девушка, она доверилась мне, и я это понимал, хотя не всегда соблюдал это доверие.
После того, как я сделал предложение, Варвара Михайловна предложила мне обедать у них. Я приезжал к Булгаковым вечером в совершенном изнеможении. Уходил поздно, а завтра надо было снова вставать в 7 часов утра.
Дела пошли быстрее. Свадьба была назначена на 30 апреля.
В воскресный день я пошел с Варенькой на Крещатик и там купил два хороших золотых кольца 74-й пробы. На одном я дал написать «Варвара», на другом — «Леонид» и поставить число нашей помолвки: 27 марта 1917 года.
Мне теперь пришлось поближе познакомиться с семьей Булгаковых. Приехал в отпуск старший брат Вареньки — Михаил Булгаков — военный врач. Он отнесся ко мне очень официально и сухо. У него оказался хороший голос — бас. Он немного играл на пианино и наигрывая пел арию Дон-Базилио из «Севильского Цирюльника» и арию Мефистофеля из «Фауста». Окончив Киевскую Александровскую гимназию в 1908 году, на один год раньше Паустовского, он поступил сразу же на медицинский факультет3 и через год женился на довольно состоятельной девице, Татьяне Николаевне Лаппа, дочери начальника Казенной Палаты в Саратове.
Он служил где-то в Смоленской губернии, окончив университет в 1915 году и избежав статуса зауряд-врача, положения, которому подвергались все студенты, бывшие в 1914 году на пятом курсе. Он ухитрился остаться на четвертом, и тем самым оказался не мобилизованным. А в 1915 году он сразу же поступил работать земским врачом и только в конце 1916 года попал в армию, и то, в какой-то далекий от фронта тыловой госпиталь.
Как-то в разговоре Михаил Булгаков признался, что он пишет заметки из жизни земского врача. Но я как-то не обратил на это внимания. А между прочим, в 1963 году, уже много лет спустя после его смерти, в пятом номере журнала «Москва» были помещены воспоминания земского врача. Я думаю, что это были заметки, написанные им в 1916 году.
Приехала из Москвы старшая сестра Вареньки, Надежда. Она кончала историко-филологический факультет Высших Женских Курсов Герье4 в Москве и была уже невестой Андрея Михайловича Земского, только что окончившего Московский Университет по филологическому факультету. Оба они были социал-демократами по убеждению, но, к счастью, в партии не состояли.
Получив документы об окончании университета, вслед за Надей в Киев приехал и Земский, и тотчас же по прибытии стал хлопотать о поступлении в Киевское Артиллерийское Училище, так как предстояло отбывать воинскую службу. Курс обучения был шестимесячный. Прием был 1 апреля, Андрей был принят. И когда в том же апреле в Киеве состоялась торжественная демонстрация, он стоял в рядах Киевского Николаевского Артиллерийского Училища.
Итак, после посещения Исполкома делегацией Центральной Рады, выступления там Грушевского и других ее членов, стало ясно, что дело серьезно, и касается не только культурных прав народа Украины на школы и библиотеки, речь идет о коренном переустройстве русского государства. Нечего было и думать, что Киевский Исполком сможет этот вопрос отрегулировать своими средствами. И Исполком, как я уже писал, решил обратиться к Правительству.
Было поручено Григоровичу-Барскому составить доклад по украинскому вопросу с изложением позиции Центральной Рады и точки зрения Киевского Исполкома. Наша же (Исполкома) точка зрения заключалась в том, что, не возражая против использования Центральной Радой культурных возможностей, организации украинских школ, клубов, библиотек, газет, мы считаем, что вопросы государственного устройства, в том числе и военные, должны быть отложены до проведения Учредительного Собрания, которое должно быть созвано еще в 1917 году. Всякие же самовольные действия Центральной Рады, в виде создания в России собственных войск — недопустимы и преступны.
Исполком одобрил доклад Григоровича-Барского и избрал делегацию из трех лиц для представления его Временному Правительству. В состав делегации вошли Григорович-Барский, Фалек и я.
Мы поехали в Петроград. Был уже апрель. Ехали тем же путем, что и я, когда сопровождал генерала Иванова.
Наш приезд оказался неудачным. По приезде мы позвонили по телефону в приемную Председателя Совета Министров. Нам ответили, что сегодня князь Львов принять нас не может, но завтра примет.
Мы решили пробыть в Петрограде три-четыре дня. Договорились на следующий день встретиться в кафе на Садовой, чтобы вместе пойти в дом Председателя Совета Министров.
У Григоровича-Барского было в Петрограде много влиятельных знакомых, он направился к ним. Фалек тоже куда-то отбился. Я пошел брать номер в гостинице. Денег у меня было сравнительно достаточно, и я решил остановиться в гостинице «Астория», на углу Морской и Исаакиевской площади.
Два года, почти ежедневно, выходя из своих квартир на Невский, я проходил мимо нее. Когда я приехал в Петербург в 1912 году сдавать экзамены в Юридическую Академию, «Астория» только что была выстроена и гремела своим рестораном и сверх-комфортабельными номерами «Lux». За время войны она значительно потускнела, а после революции, весной 1917 года, когда в ней стали останавливаться всевозможные солдатские и рабочие организации, их депутаты и представители, «Астория» была просто загажена. Но все-таки я решил в ней побывать. Взяв номер где-то на четвертом этаже, я ахнул, когда вошел в него. Великолепная кровать с шелковыми (атласными) перинами вместо одеял, чудесная мебель и зеркала, тут же за ширмой умывальник. Ковры закрывали весь пол. В коридорах тоже ковры.
Я спустился вниз в ресторан. Конечно, сказывалась война, и меню было не так уж разнообразно, но приготовлено прекрасно.
Вечером я был в цирке Чинизелли, смотрел разнообразную программу. Свободных мест не было.
Но улицы были полны солдат. В незастегнутых, расхлестанных шинелях, с папахами набекрень, они стояли на углах и перекрестках и торговали семечками и всяким барахлом. Семечки покрывали все, и тротуары, и все имеющиеся на улицах выступы и украшения.
Петроград давал ясно понять, что война кончена, и что нет силы обуздать солдатскую массу.
На другой день князь Львов принять нас опять не смог. Поужинав в кафе «Астории», я лег спать на роскошную кровать, широкую, мягкую, как пух, и под такое же одеяло, и спал сном праведника целую ночь.
На третий день Председатель Совета Министров был очень занят или был в отъезде, и принять делегацию не могли. Нас принял Управляющий Делами Временного Правительства Набоков, который сообщил, что наш доклад князю Львову он передал, и что Правительство уже информировано о действиях Центральной Рады и, вероятно, на днях пошлет в Киев своих представителей для изучения вопроса на месте.
Затем мы с Григоровичем-Барским поехали в ресторан «Медведь», его в этом ресторане хорошо знали. Ресторан поразил меня своими нелепыми украшениями и позолотой.
Пообедав, я распрощался с Григоровичем-Барским, договорившись на следующий день выехать обратно в Киев.
Я уже писал5, что в Киеве проживала Императрица Мария Федоровна. После революции она решила переехать в Крым, в свое имение, в Ливадию. Ей не препятствовали. С небольшим штатом служащих и генерал-майором князем Шерванидзе она уехала в Крым. Пережила там 1917 год и австрийскую оккупацию в 1918 году, когда Крым объявил себя суверенным государством, а караим Соломон Крым6 взял на себя обязанности Председателя Совета Министров Крыма.
После германской революции и перед наводнением Крыма большевиками Императрица Мария Федоровна уехала в Данию к своему брату, датскому королю Христиану. Интересно, что в ее свите оказался полковник Федотьев, тот самый, который был при штабе 5-й пехотной дивизии в качестве его спасителя в боях на реке Сан.
Отъезд Императрицы из Киева в 1917 году освободил построенный Растрелли Мариинский дворец в Царском Саду на берегу Днепра. Исполком, высшая власть в городе, нашел это место подходящим для себя. Мы переехали туда. Жалко было смотреть на изящный дворец, на его полы, потолки, мебель, которые мы там увидели. Вскоре все было запачкано, загажено.
Революция нервничала и питалась еще одной темной и очень влиятельной силой — еврейским страхом, который тоже продвигал ее вперед. Добрая половина населения городов бывшей Польши, русского Юго-западного края, были евреи. Число их еще более увеличилось с момента потери нами Привислянского края и Литвы. Часть евреев эвакуировалась.
Евреи знали, что их считают революционерами. Поэтому с момента революции они все смертельно боялись реакции, реакционных сил, к каковым они относили офицерство и русскую мелкую буржуазию (лавочников, ремесленников), как ни жалки и малочисленны они ни были. Поэтому евреи толкали революцию вперед, опутывали ею все новые слои населения с тем, чтобы к прошлому не было возврата.
Они требовали провозглашения республики. Они знали, что если консервативные силы победят, то это отразится на них, беда будет грозить им и их имуществу. Поэтому евреи следили, скопом и в одиночку, за каждым офицером, за каждым интеллигентом, за каждым простолюдином, который казался им опасным. И в случае подозрения, всегда определенно напрасного, они подымали крик и гвалт. Газеты и журналы на 90% были в их руках. Они кричали, всегда зря и напрасно, обязательно на всю Россию.
Уже 5 апреля, через месяц после начала революции, их представители в нашем Исполкоме: доктор Фрумин, адвокат Гольденвейзер, добились, чтобы Исполком обсудил вопрос об агитации монархических деятелей (каких? неизвестно), направленной к организации еврейских погромов (!!!). Я клятвенно заверяю, что никто об организации еврейских погромов и не думал. Но Исполком под давлением евреев и иже с ними (социалистов) призвал войска к охране населения (!) от возможных эксцессов, поручил Совету военных депутатов организовать защиту евреев и просил принять предварительные меры главного начальника Военного округа, генерала Ходаковского. А в Житомире вышло совсем глупо. Дядя Коля Судзиловский был секретарем губернского попечительства о народной трезвости. Это попечительство организовало чайные и библиотеки. Евреи ими не пользовались, так как не ели трефного7, изготовленного христианами, а книг правого направления не читали.
Волынский губернский исполком усмотрел развившуюся погромную агитацию в чайных попечительства и постановил изъять попечительство о народной трезвости из рук прежних деятелей! Благородный и исключительно корректный дядя Коля был лишен места. Он был заподозрен в организации погромов!!
До чего же евреи крепко держались друг друга, уму непостижимо. Они использовали в свою пользу любые обстоятельства, все возможности.
26 апреля 1917 года Киевская организация РСДРП вынесла громкий (на всю Россию) протест против задержки английскими властями возвращавшихся в Россию двух евреев, Троцкого и Чудновского. Их задержали в Англии на том основании, что эти лица субсидировались германским правительством.
— Мы требуем извинений! — закричали киевские еврейчики из социалистических партий.
— РСДРП, — гласила резолюция большевиков, — хорошо знает товарища Троцкого, чтобы поверить этой клевете!
Однако, в 1924 году тот же Троцкий был объявлен уже Советским Правительством мошенником, изменником и предателем.
Страх перед погромами не прекращался вплоть до октябрьской революции, когда евреи гордо подняли головы. 18 мая в Киеве Лепарским было арестовано несколько лиц в офицерской и солдатской форме, якобы призывавших (?) к устройству еврейских погромов.
Кроме украинцев, весной 1917 года стала нарастать другая сила — большевики. Они начали издавать свою газету «Голос социал-демократа». Но им было очень трудно, так как им не хватало культурных работников. Я помню разговор некоего Левина, образованного человека, который стал сотрудничать в большевистской газете.
— Зачем Вы это делаете? — спросили его.
— А что делать? Ведь у них своих культурных сил очень мало. Вот мы и помогаем им, конечно, не в тех вопросах, в которых мы расходимся.
В большевистской газете стали появляться статьи, написанные солдатами против офицеров с указанием на их контрреволюционность. Не отстало и наше училище. Появилась в большевистской газете статья, не то юнкера, не то солдата, направленная против нашего офицера штабс-капитана Гикса, обвиняющая его во всех смертных грехах контрреволюции.
В мае 1917 года состоялась партийная конференция большевиков Киева. Прошла она в Мариинском дворце, где были выделены комнаты для городских партийных организаций. Из большевиков большое влияние на массу имели рыжий Пятаков и Евгения Бош.
Интересно отметить, что с начала революции архивы жандармского управления были открыты. И выявились все провокаторы и доносчики дореволюционного времени. Огромное, подавляющее их число пришлось на долю большевиков. Не проходило дня, чтобы в газетах не появилась фамилия очередного провокатора и доносчика. И процентов 75 этих фамилий падало на рабочих-большевиков, уже успевших стать в число руководителей той или иной большевистской организации.
Я не хотел окончательно рвать с училищем, ежедневно виделся с офицерами, а часто и с начальником училища, который приглашал меня к себе. И как-то раз мне удалось побывать у него. Я был у Калачева вместе с Тунебергом. Тунеберг был, как всегда, в ударе и остроумно рассказывал о положении в училище, сравнивая его с Учредительным Собранием Франции.
— У нас есть свои Робеспьер, Дантон и Марат, — заметил как-то Тунеберг.
— Кто же это? — поинтересовался Калачев.
— Дантон — это де Лобель. Он красноречив и горяч. Марат — это капитан Масютин. Он крайне левый, злобен и молчалив. Он говорит, что молчал всю жизнь, и только теперь, после революции, заговорил.
— Ну, а Робеспьер кто? — спросил Калачев.
— Робеспьер — это Карум. Он холоден и юрист.
Калачев рассмеялся.
— Ну, а кто же Вы сами, Ростислав Михайлович?
— Я — Мирабо. Я остаюсь монархистом и призываю к согласию и единству.
Я продолжал бывать у Булгаковых, обедал там.
«Вы авантюрист?» — спросила меня как-то Вера, старшая сестра Вари.
Я удивился, но ответил: «Да, Вы правы, я авантюрист».
Вера обожала авантюристов.
Приближался 30 апреля, день свадьбы. Свадьба была назначена на 5 часов вечера в церкви Религиозно-просветительного общества на Большой Житомирской улице № 98. Булгаковы посещали эту церковь, так как одним из организаторов Религиозно-просветительного общества был отец Вареньки9. Кроме того, она находилась очень близко, во втором доме от угла Владимирской улицы.
В церковь я должен был прийти один и затем там встретить свою невесту. Я надел парадную форму со всеми своими шестью орденами и двумя медалями, а на левую руку прицепил повязку с надписью «Член Исполкома». Эта последняя вызвала целую бурю возмущения у знакомых. Особенно возмущалась Мура Герман, Варина подруга, дочь киевского врача. Она настояла, чтобы я повязку снял.
Шаферами-поручителями были у меня Гуцевич, хороший знакомый Нади Булгаковой, окончивший вместе с ее женихом Земским Московский Университет и поступивший в артиллерийское училище, и брат Вареньки, гимназист 8 класса Коля Булгаков, а у невесты — Надин жених, юнкер-артиллерист Андрей Михайлович Земский и двоюродный брат Вари Константин Петрович Булгаков, «Костя Японский», студент Киевского Политехнического Института.
Церковь была полна приглашенных. Домовая церковь всегда отличалась своей чистотой. Чтобы войти в нее, надо снять верхнее платье. Служили торжественно, пел хор. Венчал нас известный черносотенец, протоиерей Гроссу, академик и личный друг покойного отца Вареньки10.
В те, теперь уже далекие времена, было поверье — кто из венчающихся при обряде венчания в церкви первым станет на «плат», то есть на белый шелковый платок, который кладут под ноги жениху и невесте, тот будет главным в семье. Кумушки, присутствующие на свадьбе, внимательно за этим наблюдают. Я это знал, и нарочно задержал свои шаги, пропустив Вареньку вперед. Она первая стала на «плат».
После венчания мы с женой сели в «белую карету». В то время, в 1917 году, сохранялась еще дореволюционная традиция: молодоженам ехать в белой карете.
Вареньке это очень нравилось. Она мечтала в такой карете проехаться по городу, и я не стал ей в этом перечить. В Киеве существовала в то время конная ферма Кругликова, где можно было нанять карету. Мы и наняли.
В карете мы больше молчали. Каждый был занят думами, возникшими перед коренным переломом своей жизни. Мы ездили по Киеву с полчаса, пока все гости не собрались у Булгаковых.
Тогда и мы подъехали. Нас встретили по старинке, осыпав хмелем и иконами. Я проделал все формальности. Зал был полон гостей и цветов. И я получил один букет. Он был от секретаря Исполнительного комитета Зеленского. Я не ожидал. В записке, приложенной к букету, Зеленский писал:
— Тому, кто никогда не социализировался и не украинизировался.
Да, это было так, он был прав. Я никогда не объявлял себя ни социалистом, ни украинцем.
Среди гостей было два генерала: Перекрестов и Калачев. Перед свадьбой я был у Перекрестова. Семья его в эту весну гостила в Крыму у Недзведских (у Ларисы Ходорковской), и он жил один, работал в штабе округа. Я как-то видел Перекрестова там. Он сидел в маленькой проходной комнатке в форме отставного полного генерала (генерала от инфантерии) и ведал пенсионными делами.
Начальника училища я тоже пригласил, но без его семьи, о чем он мне напомнил два года спустя в Феодосии, при случае.
Из училищных офицеров на свадьбе у меня были: Тунеберг, который все удивлялся, почему я женился на Вареньке, а не на Вере, которая ему больше нравилась, Кващевский, мой школьный товарищ, уже теперь прапорщик, оставленный при училище, а также прапорщик М.И. Попов, веселый молодой человек, танцор, поступивший после революции в оперетту, где подвизался под именем «Махно».
Был и приехавший с фронта мой полковой товарищ Ткачук, в чине капитана и с румынским орденом.
Моя мама не приехала на свадьбу, она стеснялась общества, боялась попасть в какое-нибудь обидное положение. Она прислала мне на свадьбу икону. Эта икона и сейчас, через 49 лет, у меня. Она, вместе с другим образом, которым нас благословляли, находится в моем старом сундуке на квартире В.В. Машкова.
От Гладыревских пришел на свадьбу только Леонид Павлович, Женечка чем-то отговорилась.
Из гостей со стороны Булгаковых на свадьбе присутствовали Мура Герман, Варина подруга, семья Сынгаевских (мамаша, две девицы и сын-офицер из студентов) и Софья Николаевна Давидович со своей сестрой Екатериной Николаевной Язевой. Эта Давидович (урожденная Лаппа), первая воспитательница моей дочки Ирочки, дожила впоследствии до весьма преклонных лет, до 86. Это был наш верный друг в течение всей нашей киевской жизни. Мы встретились с ней в 1963 году в Новосибирске. Она прислала мне поздравления с новым 1964 годом.
Была, конечно, вся наличная в Киеве семья Булгаковых и близкие ей люди: Андрей Земский, его друг Владимир Гуцевич и некто Александр Где́шинский, друг юности Михаила Булгакова, будущий скрипач, выступавший позже в одном из музыкальных квартетов Киева.
Танцевали. Затем сели за стол. Генералы уехали. Говорили речи. Говорил Тунеберг, сказал и я. Смысл моей речи был таков: «Все меняется на свете, гремят революции, но любовь неизменна всегда и везде».
Во время веселья Леонид Павлович Гладыревский все играл в дружбу со мной, все уговаривал выпить с ним на брудершафт. А я, почему-то, решительно не понимаю, почему, все уклонялся. Вероятно, я был тогда вообще против родственников. В то время это было очень модно.
Когда ужин и ночь уже близились к концу, моя теща, Варвара Михайловна, отвела меня в сторону и попросила не оставаться у них ночевать.
— Ну что Вам стоит, — говорила она, — у меня Ваша комната еще не готова. Я уступаю Вам свою спальню, но это будет дней через пять.
Я согласился, и когда все гости ушли, часов в пять утра, я побрел одиноко к себе домой на Костельную. Была тихая, весенняя киевская ночь. На душе у меня преобладало изумление. Я женат, но по существу ничего во мне не изменилось. Сколько новых хлопот и забот прибавилось? Что будет еще? Что ждет меня? Хорошо, что жена моя хороший человек. Это несомненно.
Варвара Михайловна Булгакова не могла меня никуда поместить, потому что сама перебиралась из квартиры на дачу. Она сходилась со своим старым любовником, Иваном Павловичем Воскресенским, доктором, который лечил ее мужа, профессора Афанасия Ивановича Булгакова. Она была уже в связи с ним лет десять, но теперь, когда вышла замуж одна ее дочь и готовилась выйти вторая, она перестала скрывать близкие отношения с Воскресенским. Он жил неподалеку от Булгаковых, тоже на Андреевском спуске. У него была довольно хорошая квартира, в пять комнат. А жил Воскресенский на историческом месте, где когда-то стояли хоромы Владимира Святого и Ярослава Мудрого. На этом месте в начале 19-го века был построен двухэтажный дом, принадлежавший декабристу Муравьеву-Апостолу. Этот был второй дом от угла Владимирской улицы, граничащей с Десятинной церковью. Напротив его квартиры возвышался Андреевский собор, от которого кручей спускалась высокая гора к Днепру. С площадки Андреевского собора был когда-то во все стороны виден Киев. Это место, по преданию богословов, посетил апостол Андрей Первозванный.
Иван Петрович был очень тихим и благорасположенным человеком, очень любил как Варвару Михайловну, так и всю ее семью.
Но на дачу к себе в Бучу Варвара Михайловна могла переехать через дней пять, а я через то же время должен переселиться в дом Булгаковых. Но я договорился с Варенькой, что она на следующий день придет ко мне на Костельную. Она пришла, и мы скоро вышли на улицу. Мы пошли в фотографию и снялись там. Это наша лучшая фотокарточка.
С моим переездом в квартиру Булгаковых я распростился с моим денщиком Иваном. Распрощался по-хорошему, но не догадался сделать ему какой-либо подарок.
После свадьбы мы с Варей сделали кое-какие визиты. Мы были у доктора Германа, у Ланчиа, у Лерхе и у Яновских. Это были в социальном положении совершенно различные группы, но все они были в дружбе с Варенькой.
Доктор Герман, отец подруги Вареньки по гимназии Муры, был представителем еврейской интеллигенции. С большой практикой, очень воспитанный, всегда занятый, он имел большую квартиру в аристократических Липках11. Дочь его Мура Герман была очень элегантна. Нас приняли весьма любезно. Мура была невестой некоего Дижура, студента — до революции, бельгийского политехникума, а после — Киевского политехнического института. В советское время он стал видным инженером в Москве.
Семья Ланчиа была совсем в другом роде и из другой сферы. Они были соседями с Булгаковыми по даче в Буче. Ланчиа был итальянец, имел собственную гостиницу «Гранд-отель» в Киеве на Крещатике. Это была самая лучшая, аристократическая гостиница в городе, а Ланчиа был богатый человек. В его семье тоже была девица — Нелли Ланчиа.
Жили Ланчиа в своей гостинице, занимая несколько комнат. Когда мы к ним пришли, нас принялись угощать чем-то вроде обеда. Внесли в комнату приборы и закуски. Но это было как-то некстати, что я почувствовал себя неловко, поднялся, и мы ушли. Хотя потом я себя ругал, так как угощение, по-видимому, готовилось хорошее. Ланчиа были типичные иностранные буржуа-предприниматели. Богатые, но малоинтеллигентные.
Лерхе были помещики, и тоже соседи по даче. Это была дворянская семья со всеми традициями дворянской интеллигенции. Их дочь, Оксана Лерхе, выходила тогда замуж за Беренговича. Он был крупный делец, хотя и молодой человек: промышленный воротила, председатель «Продамета», крупного синдиката.
Наконец, мы были у Яновских. Яновский — профессор, терапевт, покровительствовал Воскресенскому, который одно время был у него ассистентом. Жена Яновского, хорошая знакомая Булгаковых, была очень своенравна, как и подобает жене профессора, который слыл бессеребреником. Она вела все его денежные дела, устраивала приемы больных и успешно закончила в свое время сооружение огромного пятиэтажного дома на Большой Подвальной улице (теперь Ярославов Вал) с каменным особняком во дворе, в котором Яновские жили сами.
Женитьба немного отвлекла меня от исполнения моих общественных обязанностей, но они, по-видимому, тоже шли к концу.
Намечались две тенденции. Первая — Временное Правительство силилось доказать, что революция окончена, остается только созвать Учредительное Собрание, которое создаст прочную власть. В каждую губернию правительство назначило вместо прежних губернаторов Губернских комиссаров с правами губернаторов. Эти Губернские комиссары были прежние председатели Земских Управ, в большинстве случаев.
Так, председатель Киевской Земской Управы Суховкин был назначен Губернским комиссаром. С его назначением отпадала надобность в Исполнительном Комитете. Суховкин явился к нам в Исполком для решения этого вопроса. Но нам не хотелось расходиться, приятно было играть роль власти, часто фиктивной.
После переговоров с Суховкиным мы власть с ним поделили: ему — губерния, нам — Киев. Но и эти полномочия достались нам ненадолго. Были назначены выборы в Городскую Думу. С открытием новой Городской Думы Исполнительный Комитет, созданный революционной Думой, должен считаться распущенным. Итак, нам оставалось жить один-полтора месяца.
Вторая тенденция — развивать революцию дальше. Советы Солдатских и Рабочих Депутатов, где роль большевиков все усиливалась, требовали дальнейших революционных шагов, не дожидаясь Учредительного Собрания, которое, как они прекрасно понимали, вряд ли будет на стороне крайних социалистов. Но это была вторая власть, с которой приходилось считаться. И эта власть желала мира, во что бы то ни стало.
В Петрограде прошли бурные манифестации против продолжения войны, против министров, требующих вести войну до победы: министра иностранных дел Милюкова и военного — Гучкова. Эти события положили начало кризису Временного Правительства, из которого оно уже не вышло до самого своего конца.
Правительство, чтобы спасти Россию, решило вступить в коалицию с Советами.
5 мая 1917 года, через шесть дней после моей свадьбы, сформировалось новое Временное Правительство под руководством князя Львова, составленное на коалиционной основе. В него вошли десять министров из лагеря Государственной Думы и шесть министров из лагеря Советов. Керенский (от Думы) стал военным министром, Чернов (лидер эсеров) — земледелия, Церетели (лидер меньшевиков) — почты и телеграфа. Гучков и Милюков получили отставку.
Революция покатилась дальше. Лишь после сформирования нового состава Временное Правительство удосужилось заняться украинским вопросом. В середине мая в Киев приехали уполномоченные правительства — министры Церетели и Терещенко. Они приехали к нам в Исполком, где мы изложили им нашу точку зрения. После нас они направились в Центральную Раду, которая усиливалась со дня на день, с часу на час. Формирование украинских полков продолжалось: кроме полка Богдана Хмельницкого, возникли полки имени Сагайдачного, Железняка, Гонты и прочих украинских исторических героев.
Я не присутствовал на переговорах Церетели и Терещенко с деятелями Центральной Рады, но я знаю, что они ни к чему не привели. Министры уехали обратно ни с чем. Центральная Рада окончательно обнаглела. В мае месяце уже на самом фронте солдаты бежали в специальные украинские части.
В мае же нас известили о приезде в Киев Керенского, уже превратившегося из Министра Юстиции в Военного Министра, после ухода Гучкова. Было объявлено, что в городском оперном театре будет митинг, на который стали раздаваться входные билеты.
Керенский приехал утром 1 июня. В этот день должно было состояться производство в офицеры юнкеров киевских училищ. Керенский должен был приехать на торжество производства. Принимал он во дворце, куда были приведены юнкера с офицерами.
Юнкера стояли в строю, когда к ним вышел Керенский. Он был некрасив, среднего роста, волосы на голове подстрижены бобриком. Одет он был в военный костюм, только без погон. Правая рука была затянута в перчатку, и он ею не действовал. Видно, он заболел от рукопожатий.
После краткой речи с поздравлением, Керенский подходил к каждому вновь произведенному в офицеры и пожимал ему руку. Эта процедура длилась не менее получаса, даже час. Все начальство молча стояло и наблюдало. За Керенским неотступно следовало два адъютанта. Так как в офицеры в больших городах производилось одновременно человек 1500, то понятно, что у Керенского после рукопожатий болела рука.
Затем все отправились на митинг в оперный театр. Исполком поручил мне открыть заседание. В Президиуме на сцене собрались, кроме членов Исполкома, представители Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и всевозможных других организаций. Не было только украинцев и большевиков.
Театр был полон. Когда Керенский вошел в зал, раздался гром аплодисментов. Я позвонил, наступила тишина.
Я сказал вступительное слово, довольно неудачное. Начал я так: «Видно, я в рубашке родился (?), что на мою долю выпала честь открыть митинг, на котором присутствуют как весь Киев, все его государственные и общественные организации, так и представитель нашего Временного Правительства товарищ Керенский».
Сказал еще несколько слов, таких же беспомощных, как и первые. Прибавить к этому, что говорил я тихо, и было меня плохо слышно.
После меня в адрес Керенского и революции говорили и другие лица. Наконец, я предоставил слово самому Керенскому. Керенский был прекрасный оратор, «солнце русской революции». Выступал он долго, больше часу.
Он говорил о том, что не допустит ни развала фронта, ни развала России, которую ждет прекрасное будущее. Говорил о войне, о близкой победе, о верности союзникам России. Керенский задел сердца присутствующих. Но присутствовала, главным образом, интеллигенция. Рабочих и солдат в зале не было. А была ли в то время интеллигенция движущей силой русской истории?
Из Киева Керенский поехал в штаб фронта к генералу Брусилову в Каменец-Подольск и к генералу Каледину в Черновцы.
Мой интерес к Киевскому Исполнительному Комитету падал с падением его авторитета. Его все меньше слушались. 5—8 мая по призыву Центральной Рады собрался Всеукраинский войсковой съезд. Он подтвердил желание украинцев иметь свои войсковые подразделения, даже армию.
Вскоре после моей женитьбы в киевских газетах появилось сообщение, что в Киеве образовался союз офицеров, «Военный союз», с целью подавить революцию. Газета «Киевлянин» сообщила об этом лаконично, другие же, еврейско-социалистические, с пеной у рта («Киевская Мысль», «Киевское Слово», украинские и партийные газеты).
Действительно, в ближайшие дни меня кто-то вызвал с заседания Исполкома. Когда я вышел в коридор, ко мне подошел элегантный и красивый кавалерийский офицер, высокого роста, назвав себя ротмистром Экеспорре. Он попросил меня поехать с ним на заседание военного общества и помочь офицерам в создании военного союза. Я согласился. Мы поехали. Я не помню, где проходило это собрание. Кажется, на частной квартире, но очень большой и поместительной. Я застал там человек двадцать офицеров. Они бродили какие-то рассеянные. Экеспорре при всех обратился ко мне со своей просьбой помочь.
Я посмотрел на сидящих передо мной юношей, и у меня сразу возникло мнение, что из этого общества ничего не выйдет. Они встретят огромную враждебную толпу, которая их затопчет, замучает. Такое общество могло бы существовать, только ведя самоотверженную, неутомимую борьбу, забыв себя, свои дела, отдав себя целиком одному делу — спасению Родины. Так, как сделали офицеры через полгода, уйдя в поход, в степь, со своими вождями Алексеевым и Корниловым.
Но пока у тех, кто ждал от меня совета, не было вождей, и никто из них не понимал, что значит бороться до победы. Я поэтому сказал, что образовывать офицерский союз из горстки киевских офицеров перед лицом революционных рабочих, солдат и украинцев, которые насчитываются миллионами, даже если они установят связь с офицерами других гарнизонов, нет причин.
Меня выслушали молча. Я уехал. Военный союз так и не был создан. Я был прав. И сохранились многие молодые жизни.
10 мая Председатель Исполкома Страдомский объявил нам, что в Киев прибывает французский министр труда Тома, который хочет ознакомиться с положением вещей в Киеве, и побудить к продолжению войны.
Действительно, в назначенный день появился на заседании Исполкома Тома. Он был низенького роста, приземистый, рыжеватый, лет сорока-пятидесяти. Страдомский приветствовал его, как представителя революционной Франции, которая более ста лет тому назад провозгласила лозунги, легшие в основу всякой демократии.
Затем к Тома обратились пришедшие на заседание Исполкома представители социалистических партий, из которых каждая дала оценку положения в России со своей точки зрения. Все останавливались на двух вопросах:
1) Надо ли продолжать войну?
2) Надо ли продолжать (углублять) революцию?
От имени «кадет» говорил Григорович-Барский. На первый вопрос он ответил — да, на второй — нет.
Социалистические партии на оба вопроса отвечали — да.
Представитель польского союза Зеленский приветствовал Тома на хорошем французском языке. Хотя у Тома был переводчик, кажется, по фамилии Пти, который одинаково свободно говорил по-французски и по-русски.
Наконец, очередь дошла до большевиков, которые тоже пришли на заседание. Говорила Евгения Бош. Она выступала очень нервно и с большим подъемом. Бош говорила, что революция не закончена, что до сих пор у крестьян нет земли, а у рабочих фабрик и заводов, и что с войной надо немедленно покончить под лозунгом «мир без аннексий и контрибуций».
Эти высказывания длились больше часа. Тома терпеливо слушал. Но других слушателей было мало. Все курили. А под конец ее выступления всё вообще пришло в беспорядок и расстройство. Многие стали выходить, входить.
И вот слово взял Тома. Он начал так:
— Je connaitre droites, gauches et extrème gauches12.
Далее Тома передал привет киевлянам от революционной Франции, переносящей в настоящее время большие страдания. Во имя солидарности с ее трудящимися, подвергшимися неспровоцированному нападению, Тома призывал к продолжению войны, победоносный конец которой уже виден.
Но его толковая и простая речь для украинцев и большевиков оказалась втуне. А только эти две организации имели за собой массу крестьян, не желавших войны и жаждавших земли, земли, земли...
Примечания
1. Константин Михайлович Оберучев (1864—1929) — полковник, социалист-революционер. В 80-е гг. XIX в. был близок к народникам. В мае 1899 г. посетил форт Александровский, где занимался сбором сведений о Т.Г. Шевченко. В 1906 г. вышел в отставку. В 1913 г. за революционную деятельность выслан за границу. В январе 1917 года вернулся в Киев и был арестован. После Февральской революции 1917 г. освобожден. Исполкомом совета общественных организаций выбран военным комиссаром Киевского военного округа. В 1917 г. произведен в генералы и назначен Временным правительством командующим войсками Киевского военного округа. — Ред.
2. Просвіта — (укр.) просвещение. Украинская общественная организация культурно-просветительского направления. Первый съезд состоялся 8 декабря 1868 года во Львове. Кратко сформулированная программа общества звучала так: «Каждый народ, который хочет добиться самостоятельности, должен прежде заботиться о том, чтобы низшие слои общества, народные массы, поднялись до той степени просвещения, чтобы эта народная масса услышала себя членом народного организма, почувствовала свое гражданское и национальное достоинства, и узнала необходимость существования нации как отдельной народной индивидуальности, ибо никто как масса народа является основой всего». — Ред.
3. Киевского университета. — Ред.
4. Владимир Иванович Герье (1837—1919) — русский историк, общественный деятель, член-корреспондент Петербургской Академии наук (1902), профессор всеобщей истории Московского университета (1868—1904). В 1868 задумался об организации женского образования. Будучи преподавателем Московского университета, он принимал экзамены у учениц, окончивших женские гимназии и желающих иметь возможность работы в качестве домашних учительниц. В 1872 году В.И. Герье подготовил экспериментальный Устав Женских курсов, и министр народного просвещения граф Д.А. Толстой дал разрешение на их открытие в Москве. — Ред.
5. «Молодость», глава 16-я.
6. Соломон Самойлович Крым (1867 или 1868—1936) — премьер-министр Крымского краевого правительства в 1919 году, ученый-агроном и филантроп, инициатор создания Таврического университета. — Ред.
7. Недозволенный в пищу, не кошерный. — Ред.
8. Домовая церковь Иоанна Златоуста при Обществе. — Ред.
9. Было основано в 1893, как Киевское общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви, переименованное затем в Киевское религиознопросветительское общество (КРПО) и вобравшее в свои ряды весь цвет киевского духовенства. — Ред.
10. Гроссу Николай Степанович (1867, Бессарабия — после 1928?), прот., проф. КДА, историк Церкви, византинист. Род. в семье псаломщика. В 1889 г. окончил Кишиневскую ДС, в 1893 г. — КДА со степенью кандидата богословия. — Ред.
11. Липки — историческая местность в Печерском районе центра Киева. Во времена царской России считался районом фешенебельных особняков высокопоставленных сановников и аристократии. В советское время здесь были расположены жилые дома номенклатурных работников. — Ред.
12. (фр.) Я знаю правых, левых и крайних левых. — Ред.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |