Глава XVI. Павловск

Приезд в Павловск. Павловский парк. Концерты. Театр. Женское купанье. Тетя Аня. Дядя Гуля. Выборы Римского папы. О революционных гимназистах. Возвращение из Павловска.

Еще весной я получил приглашение от тети Ани приехать погостить к ней на лето. Она сняла большую дачу возле Павловска под Петербургом.

Я с удовольствием согласился, мама тоже была рада. Мне только было неприятно, что тетя Аня и другие родственники отца не приглашали брата Ванечку. Правда, я был старше, и меня больше знали. Кроме того, боялись, быть может, поездки со мной Вани, которому летом исполнялось только 10 лет, в Петербург. Во всяком случае, в начале июня я поехал, а Ванюша остался в городе.

До Бердичева меня проводила мама, там она мне купила билет на скорый поезд Одесса-Петербург, который проходил через Бердичев, и дала телеграмму Белявским, чтобы меня встретили в Петербурге на Варшавском вокзале. Поезд шел через Ровно—Вильно. Ехать надо было почти двое суток.

В Петербурге меня встретил на вокзале сам дядя Гуля, вся семья была уже на даче, и повез на извозчике на Царскосельский вокзал, откуда надо было ехать в Павловск. Я с любопытством всматривался в Петербург, первый город, столицу России.

Было серое, мокрое утро, шел дождь. Еще задолго до остановки на Варшавском вокзале поезда, на котором я прибыл, стали тянуться двух и трехэтажные каменные оштукатуренные однообразные дома и склады, улицы с булыжными мостовыми. Много ломовых лошадей в мокрых попонах, запряженных в тяжелые телеги, стояли и двигались в разных направлениях. Пешеходы спешили по узким тротуарам и жались к каменным домам. Меня поразила унылая картина. И это было летом, после солнечной Волыни.

На Царскосельский вокзал мы поехали в извозчичьей пролетке с поднятым верхом. Улицы, по которым мы проезжали, замощенные плиточным камнем, были изрыты. В это лето в Петербурге сооружали электрический трамвай, копали ямы для столбов, прокладывали рельсы.

Но пока еще работала конка. Впервые я увидел знаменитую столичную конку с империалом на крыше вагона. Переполненный двухэтажный вагон тащили легкой трусцой две клячи. Кучер громко звонил в подвесной колокольчик, вагон как будто двигался сам, перед остановкой кучер энергично закручивал рукоятку тормоза. Чтобы снова сдвинуть вагон с места, кучер прибегал к кнуту, и лошади вытягивались от напряжения, чтобы стронуть вагон.

Царскосельский вокзал был новый, большой и нарядный, только что выстроенный вместо старого деревянного, построенного еще в 30-х годах прошлого века, первого вокзала в России. В 1903 году, когда я приехал впервые в Петербург, поезда с Царскосельского вокзала ходили только до Павловска, по этой небольшой, всего в 30 километров, первой железной дороге России, но уже строилась железнодорожная линия дальше, от Павловска 2-го до Витебска.

На Царскосельском вокзале дядя Гуля повел меня в огромный, поразивший меня размером и убранством зал I-го и II-го класса и заказал себе и мне кулебяку. Я никогда не ел раньше кулебяки и знал это название только из литературы. Лакей принес нам по большому куску слоеного пирога с начинкой из визиги и риса. Я не знал также и не ел раньше визиги — рыбных сухожилий. Пирог показался мне очень вкусным.

Затем мы сели в вагон 2-го класса нарядного дачного поезда и через час, проехав Царское Село, оказались на Павловском вокзале. Павловский вокзал мне очень понравился, мы прошли его с дядей весь, и меня поразило, что в нем было два очень больших концертных зала с эстрадой, один внутренний, другой наружный, выходящий в парк. Весь вокзал был в цветах. Народу было немного, так как поезд пришел утром в дождливую погоду.

Дядя нанял извозчика, и мы поехали через парк по прекрасным аллеям, проложенным среди высоких деревьев, украшенным скамейками и многочисленными скульптурами. Мы поехали не в город Павловск, который начинался у вокзала, а в другую сторону, через весь парк по направлению к Царскому Селу (теперь город Пушкин). На краю парка, километра через 2, я увидел красивую молочную ферму, двухэтажное деревянное здание английского типа с пристройками, а за ней красивую речку, называвшуюся Славянкой.

На другом берегу речки стояли красивые двухэтажные дачи с верандами, за которыми виднелись плотные хозяйственные крестьянские дома. Это была деревня Глазово.

Я потом узнал, что петербуржцы предпочитали нанимать дачи не в самом Павловске, где дома теснились друг к другу, как в городе, а именно в находящейся рядом с парком деревне Глазово и в следующей более отдаленной деревне Теряево, находившейся у железной дороги, где был полустанок.

Наша двухэтажная дача была в самом начале деревни, около речки; она стояла в саду среди крупных сосен. С двух сторон у дачи были большие застекленные веранды. Территория дачи занимала несколько гектаров.

Тетя Аня, бабушка и тетя Эльза встретили меня очень приветливо. На даче внизу было 5 жилых комнат, кухня и комната для прислуги, а на 2-м этаже в мансарде было две комнаты, куда вела внутренняя лестница.

Бабушка и тетя Эльза помещались наверху в большой комнате, а другая верхняя комната, где тоже стояла кровать, предназначалась для гостей, но так все лето и простояла пустой, так как никто из гостей ночевать не приезжал.

Из пяти нижних комнат одна служила кабинетом дяди Гули, где он и спал, а другая залой, третья была серединная, в которой были двери в кухню, в залу и кабинет и откуда шла лестница наверх. Из залы две двери вели в две небольшие комнаты: одна, выходящая на фасад с двумя окнами, была спальней тети Ани, а другую рядом, проходную, с одним окном, отдали мне.

Мне был объявлен распорядок дня, и было обещано, что покажут все интересное в Павловске.

В промежутках между четырьмя сборами к столу я был свободен и мог гулять в парке, а вечером ходить на концерты в Павловский вокзал, но в 11 часов должен был быть дома.

Провел я в Павловске лето очень хорошо. Обе тетки часто гуляли в парке вместе со мной. Мы подробно познакомились с изумительным парком, с красивейшими беседками, фонтанами, цветниками и аллеями. По этим аллеям проезжали замечательные открытые экипажи английской упряжки с очень красивыми лошадьми. В экипажах сидели веселые дамы и кавалеры. Попадались амазонки и наездники. Часто сзади элегантных пар ехали берейторы в английских верховых костюмах, в цилиндрах, фраках и высоких сапогах с желтыми отворотами. Внутри парка стоял двухэтажный каменный дворец. Насколько помню, он был построен в стиле рококо, желтый, с зелеными украшениями. В то время этот дворец принадлежал Великому Князю Константину Константиновичу, который в то лето в нем не жил, и дворец позволено было осматривать.

В один прекрасный день мы втроем, обе тети и я, пошли его осмотреть. Стильная мебель бесчисленных гостиных в стиле Людовика XVI, гобелены на стенах с вытканными пастушками, маркизами и стадами барашек. Помню, большое впечатление произвела на меня спальня с большими кроватями, балдахином и замечательными одеялами. Во всех комнатах стояли маленькие столики с гнутыми точеными ножками и стеклянными шкатулками с инкрустацией и позолотой, а в шкатулках — табакерки, мундштуки.

Хотя Великий князь с семьей в Павловске и не жил, но я вскоре его и его семью увидел. Я уже писал, что в конце парка, именно возле речки Славянки и деревни Глазово, находилась большая молочная ферма, которую часто посещала публика, чтобы напиться молока, кефира или простокваши. И как-то раз, проходя мимо фермы, я увидел стоящий возле нее экипаж с придворными лакеями, на ливрее которых были расшиты государственные гербы, а на веранде фермы сидел пожилой высокий и худощавый генерал с дамами и двумя мальчиками — кадетами. Я догадался, что это Великий князь, но для верности спросил какого-то проходящего человека, и тот подтвердил мне это. Вскоре все семейство поднялось, село в экипаж и уехало. Большинство гуляющих приветствовало проезжавших, и князья отвечали.

Великий Князь Константин Константинович был популярен среди русской интеллигенции: он был очень образованным и одаренным человеком, незаурядным поэтом, писавшим под псевдонимом К.Р. (Константин Романов). Некоторые его стихи положены на музыку и исполняются до настоящего времени, например, «Баркарола»: «Плыви, моя гондола, озарена луной, раздайся баркарола над сонною волной». Он написал и мистическую трагедию «Иисус Христос», которую ставил у себя на сцене в своем петербургском, так называемом Мраморном Дворце силами высокопоставленных любителей.

Для своей государственной деятельности он избрал педагогическую работу, и после прохождения службы в офицерских чинах лейб-гвардии в Измайловском полку, был до своей смерти в 1913 году сначала Главным Начальником, а потом Главным Инспектором Военно-Учебных Заведений.

Глядя на него издали в 1903 году, я не предполагал, что через 3 года мне придется с ним лично познакомиться и дважды вести разговор, а затем встречаться в течение двух лет. Он производил на меня очень хорошее впечатление мягкого и доброго человека.

Я провел на даче у Белявских под Павловском два летних месяца. И хотя у меня не было знакомых сверстников, я не познакомился ни с одним подростком моего возраста и мне приходилось гулять или одному или в обществе теток и бабушек, время, проведенное мною на даче, было и интересно, и полезно.

Во-первых, оттого, что я несколько освежил свои знания немецкого языка и даже продвинулся вперед. Правда, обе тетки говорили со мной, к сожалению, по-русски, но бабушка почти всегда обращалась ко мне по-немецки, и я, если не всегда отвечал по-немецки, вновь слышал живую немецкую речь. Тетя Аня достала для меня откуда-то немецкую книжку с рассказами о какой-то Schnauzerle и заставляла меня читать ей эту книжку по утрам вслух. Правда, это бывало не каждое утро, но все же за лето я прочитал эту книжку. К сожалению, все упражнения в немецком языке на этом и закончились. А можно было сделать гораздо больше.

Помнится, два раза в неделю, по вторникам и пятницам, на Павловском вокзале давались симфонические концерты, а по субботам и воскресеньям тот же оркестр играл по вечерам более легкую музыку. Концерты были бесплатные. И оркестр, и солистов содержала администрация Царскосельской железной дороги, которая была в прошлом веке частным предприятием, чтобы привлечь петербуржцев к поездке на поездах в Павловск.

Побуждая и приучая пользоваться железной дорогой, построенной в 1838 году, когда многие еще ездить по ней побаивались, администрация на стоимости билетов, а также на заработках хорошего вокзального ресторана, старалась возместить расходы по организации концертов.

В ресторане продавались чудные пирожные. Получив от тети Ани пару гривенников, я покупал за 5 копеек себе пирожное. Это было очень дорого: всюду пирожное стоило 3 копейки. Но что это были за пирожные! Никогда и нигде в жизни я не ел таких. Большие, красивые, удивительно свежие, сочные, они таяли во рту. И все, всяких сортов, как на подбор превосходные. До смерти не забуду этих пирожных.

Павловский симфонический оркестр был очень большой, человек 70—80. Концерт состоял из 3-х отделений, начинался в 8 часов вечера. Начиная с 6-ти часов вечера, поезда из Петербурга приходили через каждые четверть часа, привозя любителей симфонической музыки.

Первым и вторым отделением концерта всегда дирижировал профессор Галкин, только несколько раз летом дирижировал своими симфониями Глазунов. Глазунов был тогда хоть и сравнительно молод, но очень толст. Галкин же был значительно старше, худее, но все же довольно полный.

В первом отделении всегда ставилась целиком какая-либо симфония. Я совершенно не был подготовлен к слушанию симфонической музыки. Но, видя, как сотни людей внимательно слушают ее, я тоже старался вслушиваться, что-то понять и прочувствовать. Давалось это мне все же с трудом. Места в концертном зале были не нумерованы, и каждый садился, где хотел и мог. Я старался прийти раньше, чтобы занять хорошее место. Но я уже тогда понимал, что в первом ряду слушать плохо, поэтому старался сесть в 10—11 ряду.

Во втором отделении выступали солисты. За время моего пребывания в Павловске солистами были артисты Мариинской оперы: Славина (колоратурное сопрано) и Мравина (меццо-сопрано), Лабинский (тенор) и Шаронов (баритон). Лабинский был тогда молод, высокого роста, очень красивый блондин. Певицы же обе были не первой молодости. Солисты выступали в сопровождении оркестра. Из музыкантов я помню только выступавшего несколько раз виолончелиста Вержбиловича, худощавого старика с седыми кудрями.

Но вот в один из вечеров я увидел страшное скопление публики. Приезжие из Петербурга стали появляться с 5—6-ти часов. Даже в парке я заметил к этому времени большое оживление и сообразил, что это приехали слушать на концерте кумира тех дней, «несравненную» Анастасию Дмитриевну Вяльцеву, исполнительницу цыганских романсов. Вяльцева была тогда необычайно популярна: ноты с исполняемыми ею романсами имелись во всех домах, где были пианино или рояль. Появился специально вяльцевский жанр исполнения. Ухарство и тоска, надрыв и беззаботность слышались в каждом «вяльцевском» пении и романсе.

В этот вечер мне уже не пришлось сидеть в зале, я пристроился куда-то к боковой колонне и был счастлив, что видел сцену и певицу. На сцене появилась худенькая блондинка средних лет и среднего роста с высокой прической, в закрытом платье, не особенно красивая, с мелкими чертами лица. Это была А.Д. Вяльцева.

Я был несколько разочарован. Но публика реагировала на ее выход более чем восторженно: аплодисментам не было счета и конца, многие поднялись с мест, шум стоял несколько минут. Когда все успокоилось, Вяльцева запела своим неповторимым, грудным, задушевным голосом «Под чарующей лаской твоею». После каждого номера был новый взрыв восторга, но дело дошло до апогея, когда Вяльцева спела свою знаменитую «Тройку» («Тройка мчится, тройка скачет...»).

Вся сцена вокруг Вяльцевой оказалась заставленной огромными корзинами с цветами, так что в последних романсах ее головка выглядывала из-за цветов, корзин с розами и хризантемами.

Впечатление от концерта Вяльцевой было большое, ее манера пения хватала за душу, заставляла чаще дышать и глубоко переживать все то, о чем пела певица. Я все пережил, что мог тогда пережить, и грусть, и печаль, и жалость, и радость от лихости, удалой жизни и бурного веселья.

Третье отделение симфонического концерта всегда посвящалось более легкой музыке: вальсам, маршам, каприччо, фрагментам из опер и тому подобному. Дирижировал этим отделением итальянец Эдуард Кабелла. Отделение проходило довольно бледно, многие уходили в ресторан или спешили возвратиться в Петербург.

Концертами не симфонического характера, которые бывали по субботам и воскресеньям, дирижировал тоже Кабелла, вторым же их отделением иногда дирижировал концертмейстер оркестра Кауфман, заграничный немец, не говоривший, кажется, по-русски. Вообще, состав оркестра был интернациональным: в нем много было заграничных немцев и итальянцев. Кауфман был молод, почти юн, строен и поэтической наружности, с прекрасными вьющимися каштановыми волосами. Молодежь, особенно женского пола, принимала его восторженно. Помню, на одном концерте рядом со мной оказались в сопровождении какой-то пожилой дамы две великосветских барышни-подростка. Когда Кауфман взошел на дирижерский пульт, обе вскрикнули:

— Ah, notre beau proffeseur!

По-видимому, Кауфман давал еще уроки музыки.

Кроме симфонического оркестра, в парке возле вокзала была устроена еще раковина для духового оркестра. Днем, а также в дни, когда симфонический оркестр не выступал, играл военный духовой оркестр.

В Павловске был тогда еще и летний театр с небольшим, но красивым зрительным залом, двумя ярусами лож и галереей. Два раза в неделю там давало спектакли товарищество артистов Императорского Александровского театра. Всюду на столбах висели театральные афиши, где крупными буквами выделялась фамилия К.А. Варламова.

Я уже раньше в Житомире знал о великих актерах Александринского театра¹ Стрельской, Савиной, Давыдове и Варламове, и я попросил тетю Аню позволить мне сходить в театр. Белявские сами в театр не ходили, и тетя Аня дала мне какую-то весьма ограниченную сумму, что-то копеек 30—50, за которые я смог купить себе билет на самую «верхотуру» — галерку. Я купил билет на первый попавшийся спектакль с участием Варламова. Не помню сейчас ни названия, ни содержания пьесы. Что-то из салонной жизни.

В то время репертуар всех театров, особенно летних, состоял из малосодержательных пьес, главным образом, комедий с незамысловатой любовной интригой, но во вполне благоприятном обществе. Даже купеческие пьесы Островского входили в репертуар не всех театров, а поставленная в 1902 году Московским Художественным театром «На дне» Горького считалась в обществе просто неприличной вещью, так как в пьесе действующими лицами были босяки.

Так вот, я был на пьесе, содержание которой забываешь, как только уходишь из театра. По-видимому, Павловский летний театр посещало мало зрителей. Конечно, дачникам из Петербурга не было смысла смотреть летом своих же актеров, но в постановке значительно худшей. Когда я, придя на спектакль, залез на свое место, где сидеть мне было непривычно и даже страшновато, я увидел сверху более чем наполовину пустой зал.

Начался спектакль. Вскоре раздались аплодисменты, это на сцену вышел Варламов. Один вид у него был такой, что на него смотреть без улыбки нельзя было. У него был необычайно большой живот при очень высоком росте, что придавало вид бесформенной туши и вместе с тем, какого-то безграничного добродушия. Помню, он очень суетился на сцене, размахивал руками, очень много говорил, всех перебивая, и выходило действительно смешно.

Вторым лицом, привлекавшим на себя внимание, была Левкеева, комическая старуха. Запомнил я, что в спектакле участвовали Аполлонский и Усаев, а на какой-то выходной роли был Вивьен, который теперь является художественным руководителем бывшего Александринского театра, теперь имени А.С. Пушкина. Эту фамилию я запомнил, и сама фамилия была оригинальная, и инициалы у него были, что и у меня, Л.С.

Наша дача стояла у большой дороги, ведшей из Царского Села в Красное Село, где летом стоял лагерем весь Гвардейский Корпус. И часто я видел мчащиеся лихие тройки, в которых сидели гвардейские офицеры с огромными букетами цветов в руках. Особенно мне запомнился Ольгин день, 11 июля. Несколько троек белых лошадей промчали изящные коляски, в которых сидели офицеры в белых кителях и летних фуражках с желтым околышем, с букетами роз в руках, ехавшие из лагерей на дачи поздравлять именинниц. Это были офицеры Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка (желтые кирасиры).

Не только у меня, но и у моих теток я заметил интерес к этой красивой гонке, предсказывающей широкое и оживленное веселье, которое, конечно, будет длиться не только день, но и вечер, а, возможно, и ночь.

Раза два за лето перед нашей дачей останавливался скромный извозчик, и из фаэтона вылезал тоже гвардейский офицер, но маленький и довольно облезлый, капитан Ардазиани, носивший форму Лейб-гвардии стрелкового Его Величества полка и служивший в офицерской стрелковой школе в Ораниенбауме. Я уже писал, что в Риге он со своим красивым приятелем Шебурановым бывал у Белявских и позволял, прикрывая своего приятеля, намекать на себя, как на предполагаемого жениха тети Эльзы.

Появление на даче Григория Харлампиевна Ардазиани вызывало всеобщий переполох. В первый час своего приезда он попадал в распоряжение дяди Гули, так как дамы исчезали. Высокий дядя с большой седой бородой усаживал против себя маленького миниатюрного грузина, и оба начинали мучительно думать, о чем им разговаривать. Оба не отличались изобретательностью, и я гораздо больше слышал покрякиваний и вздохов, чем слов. Наконец, когда погода и обоюдное здоровье были детально разобраны, и проходил добрый час, появлялась элегантная тетя Аня и деланным смехом старалась внести в разговор оживление. Дядя Гуля старался при первом удобном случае улизнуть к себе в комнату.

А в это время наверху происходило волнующее одевание тети Эльзы, которой шел уже 30-й год, и вопрос о женихе и замужестве делался назойливым и раздражающим. Наконец, расфранченная надушенная Эльза спускалась вниз и представала перед Ардазиани. Нельзя сказать, чтобы прихорашивание шло ей очень на пользу: цвет лица оставался таким же серым, глаза и брови — такими же бесцветными, а волосы жидкими и темно-мочального цвета.

Обе дамы атаковывали Ардазиани разговорами с многочисленными ах'ами и смехом от каждого слова гостя. Затем его оставляли обедать, шли гулять в парке, а вечером слушать концерт. Но к вечеру все уставали, и разговор прерывался многочисленными паузами. В это время к Ардазиани подходил я и начинал разговор с ним на военные темы, например, о том, когда он получил чин капитана, когда зачислен в гвардейский полк, насколько это ему выгодно, и когда он предполагает стать полковником.

Ардазиани оживлялся, объяснял мне тонкости гвардейской службы и ее трудности, которые вызывались необходимостью делать излишние расходы из-за представительства, говорил о том, что гвардейскому офицеру нельзя ездить на конке, носить поношенный костюм, посещать дешевые рестораны или занимать дешевые места в театрах. И мне казалось, что разговор со мной его гораздо больше интересует, чем разговоры с дамами или дядей Гулей, и в прогулках мы отставали с ним от других и оживленно разговаривали.

После концерта Ардазиани уезжал на поезде в Петербург, все его провожали, а на другой день тетя Аня задавала вслух и каждому неразрешимый вопрос:

— Ну зачем он приезжает? Ради Эльзы? Но почему же тогда он не делает ей предложения?

Но предложения Эльзе Ардазиани так и не сделал, а после смерти дяди Гули, случившейся в том же 1903 году, он перестал посещать овдовевшую тетю Аню и Эльзу. По-видимому, ему просто хотелось бывать в семье важного чиновника.

Днем я бродил по парку, купался в речке. Знакомых у меня не было. Местные жители крестьяне были финны или, как тогда говорили, чухонцы; и они, и их дети говорили по-русски плохо, особенно плох был их выговор, не допускавший произношения двух согласных рядом. Поэтому вместо слова «тридцать» финны говорили «ридцать», вместо «страшно» — «трашно» и так далее. Между дачниками и местными крестьянами-финнами лежала такая пропасть, что нечего было и пытаться завязывать знакомство.

Не сумел я завести знакомство и с дачниками, хотя среди них и были гимназисты, которые с любопытством смотрели на мой герб на фуражке и поясе «Ж.2.Г», и я слышал, как они не могли расшифровать букву «Ж».

— Что это за гимназия такая, что это за город?

Но гимназисты были в обществе взрослых, и я стеснялся говорить с ними, да и вообще я был очень застенчив и необщителен, почти нелюдим, и знакомств заводить не умел.

Купаться ходил я один. Возле нашей дачи было два, отделенные друг от друга метров на 200, места для купанья: одно — для мальчиков, другое — для женщин. Каждое место было отгорожено высокими кустами, внутри которых стояли скамейки для раздевания. В то время купались без костюмов. Только поговаривали о том, что заграницей появились какие-то купальные костюмы. Но при купании мужчины и женщины друг друга и не видели, так как были не только разделены, но и речка делала небольшой изгиб, по берегу же росли высокие кусты, а на противоположном берегу был парк.

Сначала я не обращал никакого внимания на женское купание, потом, проходя как-то раз по аллее парка, я заметил двух молодых людей, которые с биноклями в руках мчались по парку к месту купанья. Мне было нечего делать, и я пошел за ними, думая увидеть что-либо интересное. Подойдя к речке, я увидел обоих молодых людей, которые лежали, спрятавшись в кустах, и смотрели в бинокли по направлению женской купальни.

У меня бинокля не было, и я тоже остановился за кустом, взглянул в направлении купальни и ахнул. Через речку, шагах в 60-ти, на мостках женской купальни спиной ко мне стояла совершенно нагая молодая женщина с красивой прической, смеялась и что-то говорила сидевшим на скамейках купальни полуодетым подругам.

По голосу я сообразил, что это молодая девушка. Я ни разу еще не видел раздетой женщины даже со спины, и я буквально замер. Мне показалось, что ничего прекраснее я себе и представить не могу. Все в ней, высокие стройные ноги, изгиб спины, шея, прическа и цвет тела, освещенного солнцем, показались мне очаровательным.

Вскоре в воду стали сходить другие женщины, но они быстро проходили по ступенькам в воду и показались мне низкорослыми, толстыми или старыми. Они сразу же бросались в воду. А красавица, подобная Диане, стояла обнаженная, едва и понемногу поворачиваясь, точно нарочно показывая очертания рук и бедер, продолжая разговаривать с кем-то в глубине купальни.

Так длилось минут 10. Затем она медленно спустилась в воду.

Я вздохнул от напряжения, и в тот же момент опустили со смехом бинокли оба спрятавшихся молодых джентльмена, смотревшие, по-видимому, туда же, куда смотрел и я. Джентльмены поднялись и, смеясь, ушли в парк. Я подумал, вот как они догадались вовремя прийти, да еще с биноклями. А теперь, когда я уже умудрен опытом, я не знаю, был ли здесь случай или договоренность. Но что нагая девушка была на редкость красива, это скажу я и сейчас.

После этого случая я иногда чувствовал в себе желание вновь пойти смотреть купающихся женщин.

И, правда, не каждый день, но раза два-три я ходил и прятался в кустах против купальни. Одинок при этом я никогда не бывал, а всегда встречал еще каких-нибудь молодых людей, иногда с биноклями, но ничего особо интересного для себя не наблюдал. Купальщиц бывало немного, а иногда и совсем их не было. Они быстро раздевались, а, раздевшись, сейчас же входили в воду, так что и разглядывать было нечего.

Но меня, по-видимому, разглядели, вероятно, наша кухарка или горничная, потому что после нескольких моих подглядываний тетя Аня мне строго сказала:

— Ты это зачем ходишь смотреть, как женщины купаются? Не смей этого больше делать.

С неделю я не ходил подсматривать, но потом опять потянуло, и я снова раза два прятался в кустах, разглядывая купальщиц, и снова попался. Вечером, когда я уже лежал раздетый в кровати, в комнату вошла рассерженная тетя Аня и крикнула мне:

— А ты все-таки ходишь к женским купальням. Я тебя высеку за это.

Я перепугался, так как лежал раздетый в постели, и выпороть меня было довольно легко, особенно такой решительной женщине, какой была тетя Аня, и я быстро решил перейти в наступление, поняв, что это спасет меня.

«А кто это шпионит за мной? — воскликнул я. — Я гуляю по всему парку, а не хожу специально подсматривать. А сечь меня нельзя, я уже большой».

И, к моему удивлению, тетя Аня ничего не ответила и ушла. По-видимому, она не совсем была уверена, что я подсматриваю, и мой отчаянный тон ее разуверил. Но после этого случая у меня отпала охота подглядывать, так как я не был уверен, что в третий раз я также легко отделаюсь. Но рассматривание купальщиц имело и другое последствие. Я решил, что интересно посмотреть на раздетую тетю Аню, которая, несмотря на свои 43 года, была, как я прекрасно понимал, еще очень красивой, хорошо сложенной женщиной, с небольшим высоким и еще крепким, никогда не кормившим бюстом. Она была достаточно свежа.

Я спал в комнате рядом с комнатой тетки и намекнул, что иногда вижу страшные сны, после которых просыпаюсь в страхе. Тетя Аня перестала закрывать дверь в свою комнату. Уходя спать, я притворялся спящим, когда приходила ложиться тетя Аня. Это притворство позволило мне раз услышать то, что мне никогда не говорили. Через мою комнату прошли, разговаривая, тетя Аня и Эльза, и Эльза, поравнявшись с моей кроватью, сказала: «Sie, wie er hübsch ist, wenn er schlöft²». И я узнал, что я красив, когда сплю.

Когда тетя Аня раздевалась на ночь, я упорно смотрел в дверь и иногда мне удавалось видеть, если тетя Аня была посреди комнаты, как она меняла дневную рубашку на ночную. После дневных картин и волнений я иногда просыпался ночью от непроизвольного полового возбуждения и должен был некоторое время спокойно лежать, пока оно не проходило. Но в комнате рядом с тетей Аней я прожил немного более одного месяца, а затем серьезно заболел дядя Гуля, и его перевели в мою комнату поближе к тете Ане, а меня поместили во внутреннюю комнату, откуда вела лестница наверх.

До моего отъезда тетя Аня только еще один раз рассердилась на меня. Время от времени она давала мне копеек 50, чтобы я мог купить себе что-нибудь сладкое. В конце июля месяца около нашей дачи раскинулся передвижной балаган, в котором была организована лотерея. Продавался билет за 50 копеек, выиграть можно было самовар, или столовый сервиз, или хорошую игрушку, но большинство билетов были безвыигрышные, пустые.

Я очень заинтересовался лотереей, но денег у меня не было. Предполагая, что она на днях мне, наверное, даст, я сам взял у нее с туалета 50 копеек, купил билет и, конечно, проиграл. Увидев тетю Аню, я сейчас же сам все рассказал. Она очень рассердилась, особенно за то, чтобы без спросу купить выигрышный билет в какой-то подозрительной лотерее. Она долго распекала меня, а я покорно молчал, боясь ее больше рассердить. Но дело окончилось распеканием, и я постарался поскорее исчезнуть из ее поля зрения.

Уже с первых дней приезда у меня установились хорошие отношения с дядей Гулей, который охотно позволял заходить к нему в комнату и вел со мной разговоры. Я интересовался его работой. Он подробно о ней мне рассказывал. Он рассказал, что в России существует цензура, без разрешения которой не может появиться ни одно печатное издание: ни книга, ни журнал, ни газета, и что только издания Академии наук и университетов избавлены от цензуры. Поэтому в каждом городе, где имеются книжные или газетные издательства, есть цензор, а в больших городах, таких как Петербург или Москва, цензурные комитеты, которые дают разрешение на печатание. Во главе же всех цензоров и цензурных комитетов стоит Главное Управление по делам печати, которое дает указания цензорам, а также рассматривает жалобы издательств и цензоров. Для рассмотрения таких жалоб при Главном Управлении находится Совет по делам печати под председательством Начальника Главного Управления. Дядя Гуля является членом этого Совета.

Тридцать лет перед этим, в 60—70-х годах прошлого столетия, таким членом Совета по делам печати, таким образом, предшественником дяди Гули, был большой русский писатель Иван Александрович Гончаров, автор «Обыкновенной истории», «Обломова» и «Обрыва», романов, известных каждому русскому интеллигентному человеку.

Совет может отменить или исправить решение цензора или цензурного комитета, может изъять из продажи разрешенную книгу или, наоборот, разрешить полностью или частично неразрешенную.

Дядя Гуля сказал, что раньше начальником Управления был его бывший ученик по Московской гимназии князь Шаховской, ушедший в отставку, а теперь начальником — Зверев, с которым у него хоть и не плохие, но холодные и официальные отношения. Князь Шаховской хотел, чтобы дядя Гуля был его заместителем в Совете, но дядя Гуля отказался и теперь этим очень доволен, так как Зверев назначил заместителем в Совет своего приятеля Пантелеева. Дядя Гуля сказал, что служба у него легкая, так как он обязан лишь один раз в неделю присутствовать на заседаниях, а остальное время может проводить дома, куда ему приносят из Управления все нужные материалы.

И тут он показал напечатанный на русском языке экземпляр книжки Генри Джорджа, американского писателя, журналиста, экономиста и общественного деятеля прошлого века, уже к тому времени умершего (в 1897 году), переведенной каким-то издательством на русский язык, но запрещенный петербургским цензурным комитетом к печатанию и продаже. Издательство обжаловало это решение в Совет, а Совет поручил дяде Гуле составить по этому поводу доклад.

Я прочел заглавие лежавшего экземпляра: «Что такое единый налог и почему мы его добиваемся». Дядя Гуля объяснил, что дело идет о борьбе в Соединенных Штатах Америки за введение единого налога (вместо многих) с ценностей земли. Генри Джордж считал экспроприацию земли у народных масс, которая произошла на заре истории, единственной причиной разделения людей на бедных и богатых. Поэтому должно быть сделано обратное. Надо, чтобы государственная власть национализировала землю, то есть изъяла ее из частного собственника или заставила помещиков и других крупных земельных собственников самих отказаться от земли посредством высокого государственного налога. Земля должна перейти в общее пользование земледельцев, чем, по мнению Генри Джорджа, был бы положен конец обнищанию масс в капиталистическом обществе. Фабриканты же и торговцы могли продолжать свою деятельность.

Таким образом, Генри Джордж был защитником национализации земли, а зло, причину обеднения видел в возрастании стоимости земли, то есть земельной ренты. Его идеи были близки идеям наших народников и социалистов-революционеров, и нашли в России горячее сочувствие у Льва Толстого, который сделал Генри Джорджа популярным, упоминая о нем в своих произведениях («Воскресенье» и другие).

Некоторые произведения Генри Джорджа были уже к этому времени переведены на русский язык в России. Например, книга «Великая общественная реформа», написанная в 1881 году, была незадолго до описываемого времени, а именно в 1901 году, переведена и издана. Но она вызвала такую злобу и недовольство у русских помещиков, что когда в 1902 году принялись за перевод следующей книги, то цензура издание ее запретила.

Я спросил у дяди Гули его мнение на этот счет. Он сказал, что книга может быть издана за исключением некоторых мест, имеющих революционный характер, побуждающий массы к насильственным действиям, и что он в таком духе и составит доклад. Дядя Гуля был очень гуманным и культурным человеком и противником всяких репрессий.

Не знаю, успел ли дядя Гуля выполнить свое намерение, так как во второй половине июля он заболел, слег в постель, перестал ездить на работу, а в декабре этого же года скончался от туберкулеза легких.

Но как бы то ни было, книга Генри Джорджа в этом году в русском переводе не появилась, она была издана лишь четыре года спустя, в 1907 году, уже после отмены предварительной цензуры.

Кроме того, что Совет контролировал работу цензоров, на нем лежали и контрольные функции по отношению к периодической печати, в частности, по отношению к газетам. Все выходящие в России газеты, а их было уж не так много, не более 150, были распределены между членами Совета, которые должны были их просматривать, чтобы удостовериться в отсутствии в них чего-либо революционного, возбуждающего к действиям против правительства.

На дядю Гулю пришлось около 15—18 различных столичных и провинциальных газет, которые ежедневно доставлялись ему по почте из Главного Управления. Но дядя Гуля никогда их не читал, они лежали пачками в его комнате, а потом их пускали в ход по хозяйству или просто уничтожали. Дядя Гуля, конечно, ежедневно читал две-три газеты, но это были петербургские газеты, которые он читал не как цензор, а как частный человек.

Но я газетами заинтересовался, выискивая в них, главным образом, сведения о театрах, операх и читая театральные очерки, театральные объявления и рецензии. В одной из волжских газет, кажется, Самарской, печаталась какая-то повесть из актерской жизни о любви молодого актера амплуа любовника-фата к пожилой благородной старухе. Но фат был болен чахоткой и умер в объятиях своей пожилой возлюбленной.

Вот по этим газетам мне удалось проследить, куда девалось оперное товарищество, работавшее минувшей весной в Житомире. Оказывается, что после гастролей на Пасху в каком-то небольшом городе оно арендовало летний театр в городе Вильне (теперь Вильнюс), пополнилось прекрасным драматическим сопрано из Киева Балановской, вскоре перешедшей в Московский Императорский Большой театр.

Товарищество имело в Вильне большой успех, и мне было приятно читать в виленской газете, как хвалили артистов, в том числе, мою любимицу Де-Вос-Соболеву, которых я лично слышал и считал своими, житомирскими.

Самым интересным для меня событием, за которым я тщательно следил по газетам, были выборы нового Римского папы, чему все газеты посвящали много места и внимания. В то лето после долгой болезни скончался престарелый Римский папа Лев XIII, пробывший на своем престоле 25 лет. Это был второй папа, не имевший светских владений (бывшей Папской области), которые были аннексированы Италией в 1870 году и подобно Пию IX, при котором произошла аннексия, объявивший себя в знак протеста Ватиканским узником и 25 лет не выходивший за пределы своего дворцового сада и даже не посещавший Собор Святого Петра, отстоящий от Ватиканского дворца буквально в полукилометре.

Как известно, папу выбирают кардиналы, то есть высшие чины католической церкви. В то время подавляющее число кардиналов были итальянцы, и, согласно традициям, папа обязательно должен быть итальянцем. Эта традиция сложилась тогда, когда папа был государем области с итальянским населением.

Я узнал из газет, как происходят выборы, как заседает анклав, то есть избирательное собрание кардиналов. Происходит это собрание так. Все съехавшиеся из всех стран мира кардиналы размещаются внутри огромного зала по кельям-часовням, где должны молча и в молитвах провести сутки, а затем написать фамилию своего кандидата на папский престол и передать секретарю-епископу. Коллегия епископов подсчитывает голоса. Выбранным считается тот, кто получил абсолютное большинство голосов. Если ни у кого из кандидатов такого большинства нет, кардиналы остаются в своих кельях еще на сутки, и так далее, пока кто-либо не получит необходимое число голосов.

Данные выборы длились очень долго, так как на конклаве 1903 года боролись две партии, двух в то время главных католических государств, Австрии и Франции. Ведь Папа и теперь, а тогда еще более, является крупной политической силой, главой огромной церковной организации, пользующейся во многих странах мира большим влиянием на население, особенно крестьян.

Во главе французской партии стоял сравнительно молодой кардинал Рамполла, секретарь покойного Льва XIII, а во главе австрийской — старый кардинал Орелья, единственный из кардиналов, участвовавших в выборе Льва XIII, и кардинал Витичелли. Рамполла и Витичелли и считались самыми вероятными кандидатами в папы. И французское, и австрийское правительства были, конечно, заинтересованы в том, чтобы папа поддерживал их политику и пробуждал к ним симпатии у верующих католиков, и поэтому не скупились на средства, чтобы иметь среди кардиналов своих сторонников на случай выборов нового папы. Но в конклаве 1903 года влияние этих государств на кардиналов было почти одинаково, поэтому ни Рамполла, ни Витичелли не получили необходимого количества голосов.

Просидев недели две «арестованными», кардиналы устали от борьбы и подали голоса за одного из самых незаметных кардиналов, патриарха венецианского Сарто, которым пренебрегали обе партии, и который не пользовался среди кардиналов никаким влиянием. Изнемогая от борьбы, на Сарто сошлись обе партии.

Так незаметный кардинал стал папой, первым лицом католического мира, а наиболее способные, энергичные и талантливые лица сделаться папой не могли. И я наглядно увидел, что такое выборы в небольшой коллегии, и что на выборах побеждает вовсе не самый лучший и вовсе не самый полезный человек, а тот, который одинаково устраивает всяких людей данного избирательного коллектива, и умных, и дураков, и честных, и жуликов. Газеты много писали по этому поводу. И я с тех пор скептически отношусь к выборам, которые проводятся в небольшом коллективе (парламенте, съезде, собрании и т. д.). Далеко не всегда избранный бывает лучшим.

Разговоры с дядей Гулей были не только на тему о его работе, он расспрашивал меня и о житомирской гимназии. Как-то он спросил меня, есть ли в гимназии революционное движение и существуют ли в ней революционные кружки. Я совершенно искренне ответил, что никогда ничего революционного в гимназии не слыхал и о революционных кружках в гимназии ничего не знаю. Дядя Гуля сказал, что это очень хорошо, и что гимназисты еще слишком малы и молоды, чтобы впутываться в политику.

Между тем, я был, по-видимому, прав только в отношении себя, ученика 5-го класса и своих товарищей, потому что Константинов в своей книжке «Очерки по истории средней школы», вышедшей в 1950 году, пишет, что в 1903 году, то есть как раз в том году, когда я разговаривал с дядей Гулей, среди житомирских гимназистов была ученическая революционная организация, определявшая свою цель словами «учиться и революционироваться» и «бороться за освобождение от самодержавного и капиталистического строя». Но если это и правда, и такая организация действительно существовала, то в эту организацию входили некоторые гимназисты старших классов, и то, вероятно, очень немногие, так как никаких инцидентов революционного характера не было, и не было случая, чтобы кто-нибудь из гимназистов привлекался бы к ответственности за какой-нибудь акт или просто за демонстрацию за пределами гимназии. Быть может, такая организация была среди гимназистов 1-й гимназии: она была многочисленнее, с большим количеством поляков и евреев, и по составу демократичнее. Евреи же и поляки, как показал вскоре 1905 год, были главным ядром всякой житомирской революционной организации.

В этой же книге Константинов пишет, что революцией увлекались и в учебных заведениях Митавы, где на тайных собраниях учащихся обсуждалась отпечатанная в августе 1900 года прокламация под заглавием «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а при обыске в 1903 году у реалистов Митавского училища нашли книги социального содержания, книги Маркса, Энгельса и других.

Это правда, и я могу сказать даже больше, чем говорит в своей книге Константинов, — эти книги были найдены у моего товарища детских лет в митавской жизни, у Бориса Богоявленского, в то время уже ученика 6-го класса, сына старых друзей мамы и Судзиловских.

Судя по материалам Константинова, революционные гимназические ячейки были не только в Житомире и Митаве, но и в других городах, так как еще в 1900 году в Киеве якобы состоялся тайный гимназический съезд, который выпустил листовку, где было написано:

«Весь запас знаний, который мы получаем в гимназии, представляет груду ненужных фактов, теорем (!), цифр и формул без объединяющей идеи, без всякой последовательной связи».

Эту листовку я никогда не читал, но если бы и прочел, то ничего бы из нее не понял, потому что и теперь, обладая высшим образованием, как дореволюционным, так и послереволюционным, и будучи умудрен 77 летним жизненным опытом, я не согласен с этим категорическим утверждением.

Итак, «революционные гимназисты» считали, что все факты (то есть история), теоремы (то есть математика), цифры (по-видимому, география) и формулы (то есть математика и физика) — «ненужная груда знаний»!!?

Они считали, что эти предметы (математика, физика, история) изучаются непоследовательно, а главное, что все они, то есть теоремы, и цифры, и формулы «не объединены идеей». По-видимому «революционные гимназисты» имели в виду идею революции, которой должны были быть подчинены законы Бойля-Мариотта, теорема Пифагора, пассаты и муссоны тропиков вместе с историей древнего мира, изучением Слова о полку Игоревом и так далее! К сожалению, «революционные гимназисты» не объяснили, как это надо сделать. Между прочим, забегая вперед, скажу, что в 1905 году я, слушая «уничтожительную» критику гимназического образования, никогда, ни в одном случае не мог получить ответа, а как же надо поставить образование.

Таким образом, дядя Гуля был прав, спрашивая меня, нет ли революционных кружков в гимназии. Но я о них не знал и не слыхал.

Иногда разговоры с дядей Гулей принимали какой-то игривый характер. Дядя Гуля говорил о прелести и очаровании молодых девиц. Иногда дядя Гуля рассказывал о своем детстве. Он утверждал, что первое по времени воспоминание относится к разговору о том, что Пушкин умер. Он любил рассказывать, как его в детстве пороли, и он сам порол каких-то мальчиков, причем объяснял, что он не очень сильный человек, но высокого роста, и поэтому у него в руках розга получала широкий размах.

И вдруг он сказал: «Ах, хорошо бы, если бы меня теперь выпороли». Я смотрел на него с любопытством и удивлением.

Был уже конец июля, когда дядя Гуля вдруг заболел. У него появилась слабость, небольшая повышенная температура, пот и кашель. Он слег в постель. Вызванный врач нашел плеврит и потребовал сделать анализ мокроты. Через несколько дней была установлена открытая форма туберкулеза. Белявские решили уехать с дачи в Петербург.

Тетя Аня поехала в Петербург, чтобы посмотреть, как летом произвели ремонт в квартире и подготовить ее к обратному переезду с дачи. Она была намерена пробыть в Петербурге дней 5, а меня попросила ежедневно писать о здоровье дяди Гули, что я аккуратно и делал, сообщая все необходимые сведения.

Когда тетя Аня вернулась, она сказала мне:

— Какие ты обстоятельные и умные открытки мне писал; уже не как мальчик, а как взрослый человек.

12-го августа я уезжал обратно, а через день и вся семья Белявских должна была вернуться в Петербург. На прощанье я получил от тети Эльзы много отрывков из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Мое увлечение оперой было известно, и Эльза отдала мне много нот, которые она сама не пела. Тут была вся вторая картина (письмо Татьяны), арии Ленского и Гремина и ряд других сцен. Я был рад, хотя и не знал, как я смогу воспользоваться, сам я на рояле не играл, родных и друзей у меня не было, кто бы умел играть.

Дядя Гуля на прощанье подарил мне по экземпляру написанных им книг: «Теорию словесности», «Пособие по гимназическим сочинениям», «Грамматику церковно-славянского языка в сравнении с латинским и греческим» и только что изданных «Педагогических воспоминаний».

На всех этих книгах была надпись: «Дорогому моему племяннику Лене Карум от дяди Е. Белявского. 10.VIII.1903.»

Провожать меня в Петербург поехала тетя Аня, с которой мы приехали на Варшавский вокзал. Там она купила мне билет до Бердичева, посадила на поезд и послала маме телеграмму о моем выезде. При прощании она ласково меня поцеловала и похвалила за мое поведение. Я был благодарен за проведенное у нее лето, которое я потом вспоминал с удовольствием. Мы крепко и дружески расцеловались, и я уехал.

В обратной поездке я пережил волнение. Все соседнее купе (открытое, конечно) занимала какая-то татарская семья, состоявшая из родителей и несколько их детей, из которых старшей была дочка Амина, лет 16, и, как мне тогда показалось, поразительной красоты. Сидя в соседнем купе, я все время старался как-нибудь видеть ее.

И вдруг, какое обстоятельство!

В то время в вагонах одно купе в 3-м классе не отделялось наглухо от другого, и между верхними полками для лежания была только разделяющая полки перемычка высотой в 5—6 сантиметров, так что лежащие пассажиры оказывались почти рядом. И вот залезши вечером на полку, я с радостью увидел, что рядом со мной спит Амина. Ее лицо было на расстоянии нескольких сантиметров от моего, я слышал ее дыхание.

Спящей она показалась мне еще прекрасней; огромные черные ресницы бросали тень на щеку, а на щеках играл яркий румянец. Я приподнялся на локте и смотрел на нее, пока не заметил с противоположной стороны сердитый глаз старого татарина. Тогда я лег на подушку и стал смотреть на нее исподтишка. Мне постоянно хотелось ее поцеловать, но не хватило храбрости. До самого Бердичева я переживал острое волнение.

В Бердичеве меня никто не встречал. Я сам, наняв носильщика для чемодана, перешел на другой вокзал, взял билет и приехал в Житомир.

Дома я все нашел без перемен. На другой день я пошел в гимназию и зато там нашел большие перемены. Преподаватель математики и мой классный наставник Петр Николаевич Пантелеймонов был переведен в реальное училище в Кременчуг, а на его место был назначен молодой преподаватель, Болоцкий Андрей Варфоломеевич. Кроме того, был переведен в Киев, во 2-ю Киевскую гимназию преподаватель древних языков, Владимир Фаддеевич Субоч. Этот преподаватель в моем классе не преподавал, но пользовался в гимназии большим авторитетом. Действительно, это был талантливый педагог. В Киеве из 2-й гимназии он вскоре был переведен в 1-ю Киевскую Александровскую, где преподавал до конца гимназии. Это про него писал К. Паустовский в своей книжке «Далекие годы» свои воспоминания, как о лучшем латинисте в округе. В мое время это был шустрый, розовощекий молодой блондин в пенсне. Вместо него был назначен Эрнест Эдуардович Даль, тоже молодой преподаватель.

Как в предыдущие годы, 26 августа был назначен молебен и начало учебных занятий. Собрался хор, но я уже чувствовал, что петь детским голосом — альтом больше не могу, не вытягиваю, да и конфигурация горла изменилась, начал появляться кадык. Регент Лука Романович Бычковский поставил меня петь тенором, но я мечтал петь басом и боялся, что, начав петь тенором, я порву и испорчу голос. Поэтому я отказался петь в хоре вообще, но и стоять рядом в церкви было скучно, и я постарался попасть в алтарь прислужником, носить свечу перед священником при его выходе из алтаря, раздувать кадило и прислуживать священнику. Это было интереснее, чем неподвижно стоять час или полтора под надзором инспектора. Как раз в это время старший прислужник, ученик 4-го класса Тесельский, ушел из гимназии, так как не мог одолеть премудрости 4-го класса. Старшим прислужником стал мой приятель Пантелеймонов, и я попросил его, чтобы он и меня устроил прислужником. Пантелеймонов поговорил со священником, и тот согласился.

Со следующего воскресенья я стал прислуживать в церкви. Так было ликвидировано мое участие в хоре.

Теперь ничего детского во мне не оставалось. Я говорил ломающимся мужским голосом, я интересовался гимназистками, я чувствовал, что тело мое получает мужские формы.

Кончилось и прошло безвозвратно мое детство.

Примечания

1. Ныне Петербургский Государственный театр драмы, старейший драматический театр России, основанный по указу Императрицы Елизаветы Петровны 30 августа (10 сентября) 1756 г., как «Русский для представлений трагедий и комедий театр». — Ред.

2. (нем.) Как он красив, когда он спит. — Ред.