Глава VI. Новосибирское управление лагерей

6 января 1932 года, забрав свои вещи и простившись с друзьями, я отправился в сопровождении конвойного на вокзал и сел в пассажирский поезд, направляющийся на запад, в Новосибирск. Публика, заметив, что возле меня находится «человек с ружьем», шарахалась от меня в сторону, что давало мне возможность разместиться свободно на целой скамейке. За кипятком и продуктами выходил на станции конвойный. На другой день я приехал в Новосибирск.

Оказывается, у меня было направление не в Управление Сиблага, а в 7-е Новосибирское отделение, которое было расположено на противоположном конце города, и даже не в самом городе, а за рекой Плющихой, под загородным лесом. Идти туда надо было километров восемь, да еще нужно было нести на себе вещи. Опытный конвойный стал звонить в отделение по телефону и потребовал для нас подводу. Через некоторое время он добился успеха, и подвода ему была обещана.

Но вот мы с ним сидим на вокзале уже часа три, а подводы все нет. Наконец, решили идти пешком, не ночевать же на вокзале.

Вышли в город и повернули от маленького деревянного здания, именуемого вокзалом, на улицу направо. Это была улица Ленина. С левой стороны улицы стояло двухэтажное каменное здание, занятое железнодорожным универмагом, а далее вся эта улица с двух сторон была застроена деревянными домиками с двориками на одну, две квартиры. Квартала через два мы увидели еще одно двухэтажное каменное здание с фигурной крышей и куполом. Это была школа. Здесь мы остановились, чтобы отдохнуть, так как идти и тащить вещи было трудно.

И тут конвойный вдруг заметил подводу, присланную за нами из отделения.

Мы с радостью уселись на нее, и началось путешествие через город. Мы проехали его весь, но я на всем пути увидел только несколько сравнительно больших каменных зданий, одиноко торчавших среди безбрежного моря маленьких домиков. К числу этих зданий относились: драматический театр, клуб напротив театра, превращенный сейчас в сыпнотифозную больницу, трехэтажный горсовет.

Далее мы миновали огромный котлован, вырытый под намечавшийся к строительству грандиозный Дом Культуры, в дальнейшем перепрофилированный в Новосибирский Государственный Академический театр оперы и балета. Переехали по высокому каменному мосту через речку Каменка. За оврагом уже не было никаких каменных зданий. Мы выехали на прямую, как стрела, улицу, называемую Ленинградской, по которой поехали прямо в Новосибирское отделение лагерей.

Прошло часа полтора, прежде чем мы выехали из города и очутились перед деревянным забором, за которым виднелись деревянные постройки. Это было Новосибирское отделение.

После предъявления документов я вошел в ворота. Меня подвели к одному из бараков, указали в нем мое место, дали постельное белье и предложили ждать.

Отделение производило более отрадное впечатление, чем Мариинское, вследствие отсутствия тюрьмы. Постройки были новые, деревянные: стояли бараки, человек на триста каждый. Бараки были вытянуты в длину и стояли рядом. Кругом был забор с проволочным заграждением, по углам которого стояли на вышках вооруженные часовые. Весь лагерь занимал приблизительно ¼ км². Он был раза в три меньше Мариинского. Его задачей было обслуживание Управления. Ни шахт, ни больших сельскохозяйственных угодий в нем не было. Если в Мариинском отделении, не считая распределителя, находилось тысяч пять заключенных, то здесь было около полутора тысяч. Но... было заметно, что число заключенных из года в год, из месяца в месяц, все растет.

Недавно, в 1966 году, я решил повидать места, где было расположено Новосибирское отделение. Я отправился на троллейбусе № 6, но доехал до конца, где город кончается, и... ничего не увидел. Я стал расспрашивать прохожих-старожилов, где тут было отделение Сиблага. Никто ничего не знал. Наконец, одна старая женщина сказала:

— Да от него остался всего один барак, который находится уже в городе. Вон он, виднеется среди пятиэтажных каменных домов, в одном из дворов. Тут и было Новосибирское отделение Сиблага.

Итак, выдался хороший морозный день, когда я приехал в Новосибирск. Солнце сияло. И я вышел посидеть на завалинке перед бараком.

Как вдруг кто-то подходит ко мне и говорит:

— Здравствуйте, товарищ Карум!

Я поднимаю голову и вижу перед собой улыбающегося брюнета с очень хорошим, умным и добродушным лицом, но кто он, вспомнить не могу.

— Не узнаете? Я — юнкер второй роты Киевского Военного Училища, только младшего курса, на год моложе Вас по выпуску. Моя фамилия — Марцелли.

Я стараюсь вспомнить, и что-то начинает проясняться. Марцелли мне помогает.

— Я перевелся в Киев из Чугуевского Юнкерского Училища, я там все болел, потерял год, — говорит Марцелли.

Наконец, все было восстановлено. Я только удивился, как он мог меня узнать через двадцать три года. Неужели я так мало изменился? Я думаю, что Марцелли попались на глаза мои документы.

— Что Вы тут делаете? — спрашиваю я.

— Я здесь старший бухгалтер отделения. Живется мне, как заключенному, неплохо. Имею право свободного выхода из лагеря. Мне ведь часто приходится ходить в Управление и в банк.

— Ну, расскажите про себя! — продолжаю расспрашивать. — Как Вы сюда попали?

И он мне рассказал про себя следующее.

— Попал я сюда, как бывший офицер, как мы все сюда попали. А прицепили мне из статьи 58 пункт 6 — шпионаж, и, конечно, пункты 10 и 11. История же моя такова. Я был на фронте в мировую войну до конца, до полного его развала, будучи все время войны полковым адъютантом. Когда в начале 1918 года все полностью развалилось, мы, оставшиеся люди, офицеры и всевозможные комиссары, поделили полковые деньги между собой и разошлись в разные стороны. Полк, в котором я служил, стоял под Ровно. Туда нагрянули поляки. И я оказался на оккупированной территории. Чем заняться? На имевшиеся у меня деньги я нанял на лето городской сад, где была танцплощадка и можно было устраивать гулянья и всякие концерты. Я немного говорю по-польски, и жилось мне недурно, года два. Но весной 1920 года в Ровно вошла Красная Армия, и на мою беду меня на улице узнал мой бывший денщик.

— Иду это я раз по улице, — продолжает Марцелли, — вдруг слышу, кто-то кричит: «Товарищ капитан!». Смотрю — мой бывший денщик.

— Что Вы не с нами, товарищ капитан? Идите к нам записываться. Нам офицеры нужны.

Мне и самому захотелось снова служить в русской армии. Сказалась привычка. Тем более, что аренда сада теперь не имела места. Я не знал ведь, что по мирному договору Ровно останется за поляками. И я вступил в Красную Армию. А затем в тот же год пережил и наступление, и отступление. Потом демобилизовался и приехал в Киев. Родных у меня к этому времени не было: отец, харьковский врач, уже умер. Я изучил бухгалтерию, меня, как демобилизованного, направили на шестимесячные бухгалтерские курсы. И в 1922 году я получил в Киеве место бухгалтера. С 1923 года началась украинизация. И тут опять мне повезло. Украинский язык я знал практически хорошо, я много жил в деревне под Полтавой. Я подучил немного грамматику и сдал экзамен на преподавателя украинского языка. Днем я работал бухгалтером, а вечером — преподавателем. И опять стал жить неплохо. Женился на одной киевской полячке, вот она сюда приедет, я Вам ее покажу. Как вдруг, в 1930 году — арест. Ставят в вину, что я жил в Ровно. Наверное, я занимался шпионажем. В результате Сиблаг на десять лет. Здесь я уже второй год, — закончил свой рассказ Марцелли.

Я рассказал ему свою историю арестов.

— Я даже не могу сказать, за что я здесь сижу, — закончил я свой рассказ. — По-видимому, только за то, что я бывший офицер, потому что арестовали не только меня, но всех, насколько мне известно, киевских кадровых офицеров, каких я знал, начиная с генералов. А пункты статьи 58, как обычно прицепили всем 10 и 11, ну и некоторым еще что-нибудь индивидуально, мне дополнительно — пункт 7 — «экономическую контрреволюцию». Как я мог ее делать, когда весь киевский период своей жизни занимался преподаванием военных и юридических дисциплин, не понимаю.

— Ну, вот завтра или послезавтра Вас вызовут в управление. Там дадут Вам какую-нибудь должность.

Мы расстались.

На следующий день меня не вызывали, а через день действительно вызвали в управление, вызвали двоих, меня и еще кого-то. Теперь уже мы сразу поехали на подводе, с вещами и с одним конвойным.

Управление Сибирских исправительных трудовых лагерей, сокращенно Сиблаг, помещалось на Ядринцевской улице в трех больших двухэтажных бревенчатых домах. Мы подъехали, и нас сдали дежурному. Он отвел нас в коридор нижнего этажа самого главного здания и оставил дожидаться в коридоре, сказав мне, что сейчас придет начальник планово-экономического отдела Македонский, и что я назначен к нему в отдел.

Ожидать пришлось около получаса. Затем в коридоре появился маленький пузатенький еврейчик, и мне сказали, что это Македонский. Проходя мимо нас в свой кабинет, который он сам же и отпер своим ключом, Македонский испытующе посмотрел на меня. Через некоторое время меня позвали. Я вошел. За письменным столом сидел Македонский. Сесть меня он не пригласил. Я же был заключенный, преступник.

Разговор произошел между сидячим Македонским и стоячим Карумом. Он спросил меня, на какой срок я заключен, и по каким пунктам статьи 58. Спросил о прежней моей работе. Назвав пункты моей злополучной статьи, я сказал, что я профессор государственного права и военрук Киевского Института Народного Хозяйства.

Македонский ответил:

— Я оставляю Вас в своем отделе в «поселенческом» секторе. Вы пройдете к заведующему сектором товарищу Пероцкому и поговорите с ним.

Я вышел, отыскал комнату, где сидел Пероцкий, и сказал, что я назначен к нему. Пероцкий встретил меня очень любезно и познакомил меня с четырьмя замечательными работниками отдела. Из них трое — Сахаров, Воронецкий и Аккодус были юристы с высшим образованием, а четвертый был молодой человек, состоявший на побегушках, Зимилов, оказавшийся милым и веселым сослуживцем. Все вместе с Пероцким сидели в одной комнате. Мне обещали отдельный стол, но так и не дали.

Пероцкий пригласил меня присесть к его столу и рассказал о задачах поселенческого сектора. Сектор ведает раскулаченными крестьянами. Весь 1931 год шли и ехали из разных углов европейской части Союза высланные крестьяне со своим домашним скарбом, который местные власти позволили им оставить у себя. В Новосибирске ими загружали пароходы, а больше баржи, и они отправлялись для заселения дикого, поросшего тайгой на непроходимых болотах Нарымского края. В определенных местах по Оби и ее притокам — Парабели, Васюгану и Тыму, вплоть до села Александровского на Оби, «кулаков» высаживали на берег и предлагали им строить себе избы и расчищать лес под пахоту.

Мошкара заедала прибывших. По протокам судоходства почти не существовало, так как реки были засорены, завалены упавшими деревьями из прибрежных лесов. На местах высадки «кулаков» учреждались комендатуры, то есть полицейские пункты, которые должны были наблюдать за тем, чтобы «кулаки» не сбежали, а оставались бы на положении полуарестантов.

Условия для сосланных были очень тяжелые. Не хватало еды, хлеба. «Кулаки» съели все, что привезли с собой. Начался голод. До зимы 1931—1932 гг. они едва успели построить землянки или шалаши. Пришла зима и 40-градусные холода. Одежда, особенно у людей, взятых с юга СССР, была плоха. На зиму «кулаки» не успели себе ничего заготовить. Чтобы они не умерли поголовно все с голоду, государство было вынуждено снабжать их продовольствием. А продовольствие надо было привезти с юга, из Новосибирска и Барнаула, так как Нарымский край не засевали, и он не давал ничего. Но снабжать зимой этот край, раскинувшийся на тысячу километров, когда реки замерзли, очень сложно. Нужно все завозить на грузовиках, но дорог нет, ни зимних, ни летних. Среди сосланных начались болезни, эпидемии, сыпной и брюшной тиф. Врачей почти совсем не было, медикаментов тоже.

Я впоследствии уже узнал, что на реке Оби был «Остров смерти». Там поселили несколько тысяч «кулаков», из которых ни один не остался жив. Все умерли от голода, тифа и отсутствия врачебной помощи. Такова была картина¹.

И вот, секция «поселенческая» должна была ежемесячно составлять конъюнктурный обзор производственной деятельности бывших «кулаков». Комендатур было восемнадцать. Все они были поделены между четырьмя сотрудниками отдела. Комендатуры были «ближние» и «дальние». Ближние были расположены на Оби, где и раньше существовали поселения охотников и кое-какие механические мастерские, были «затоны» для обских пароходов и сплавные пристани для леса. К этим комендатурам и добраться было легче, санная дорога шла по Оби. Такова, например, была комендатура Колыванская. Здесь высланные, живя отдельно, могли кое-как прокормиться, нанявшись на работу.

Но дальние комендатуры на притоках Оби, например, по Парабели и Васюгану, где не было населенных пунктов, были лишь «заимки» для остановки и временного житья охотников. То есть, избы на расстоянии 100—200 километров друг от друга. Раз в год летом эти заимщики приезжали на реку Обь на сдаточные пункты сдавать своего «зверя» и закупать продукты. Вот на такие заимки и были высланы многие «кулаки». Возникли Васюганская, Парабельская (обе занимающие весь бассейн этих рек) и другие «дальние» комендатуры, куда не всегда можно было проехать даже на лодке, так как реки преграждались упавшими в воду деревьями. Зимой кое-как была налажена связь на лыжах, и Управление получало, хоть и с месячным опозданием, ежемесячные отчеты комендантов. Вот из этих отчетов надо было выудить сведения о производственном состоянии и деятельности крестьян. Некоторые заключенные из интеллигентов были посланы в помощь комендантам. Из таких комендатур получались удобопонятные сведения.

Пероцкий не дал мне никакого участка, а предложил читать конъюнктуры комендатур и присматриваться к работе. Я повиновался.

Таким образом, все Управление лагерей было разделено на две части или сектора: на лагерный и поселенческий. Начальником Управления был Биксон², латыш. У него было два помощника, из которых каждый ведал своим сектором. Один — по лагерной части — Костандогло, о котором я уже упоминал, а другой — по поселенческой части — Долгих.

Долгих был человеком, о котором стоит сказать несколько слов. Это — бывший сибирский партизан из крестьян, привык к жестокости и насилию. Эту свою привычку он реализовывал теперь вволю. Долгих был грозен для своих заключенных, как Костандогло — для своих. Подобно Костандогло, который двух агрономов заставил возить на бочках нечистоты, Долгих приказал заключенному врачу лечить свою собаку. Все сходило у помощников начальника управления с рук, потому что они имели дело с людьми абсолютно бесправными.

Завтракать по звонку мы отправились в управленческую столовую для заключенных. Для столовой был построен во дворе отдельный теплый барачок. На завтрак мы получили кашу. По виду все было прилично.

После завтрака опять начались занятия до пяти часов, затем был обед из двух блюд, супа и мяса с картофелем, а потом надо было идти в общежитие. По правилам мы должны были построиться и идти строем, по-бригадно, по городу. В бригаде было по двадцать-двадцать пять человек. Я попал в бригаду, где был весь планово-контрольный отдел, в бригаду Зимилова. Это было хорошо. Хотя все бригадиры были молодыми людьми, Зимилов был к тому же добродушный, хороший и услужливый человек. Вся бригада шла поодиночке и по тротуарам, а затем собиралась за тогдашним цирком у школы, ранее называвшейся Федоровской (теперь школа № 99³), на Сибирской улице. Так было и на этот раз. Я, не зная города, пошел с Зимиловым. У школы мы постояли несколько минут, быстро все собрались и, перейдя Сибирскую улицу, очутились перед причудливой деревянной аркой и строением, которое когда-то до революции было шантаном и называлось «Сад Альгамбра»⁴. Нас пересчитали при входе. Вещи мои возница уже сюда привез, и я их получил. От входа мы пошли направо в огромное здание без потолка, но с большой полукруглой крышей, где когда-то был ресторан и сцена с шансоньетками. Я вошел. Теперь в зале помещалось не менее двухсот человек, все Управление, за исключением некоторых привилегированных инженеров, которые жили в конструкторском бюро на Каменской улице. Зимилов привел меня в расположение своей бригады и указал мне на свободное место на нарах второго этажа. Я получил постельное белье и лег, утомленный событиями дня.

Шум стоял большой, ведь разговаривали двести человек, и шум этот странно раздавался, благодаря резонансу. По бокам и посередине залы были построены двухэтажные нары, посредине стояли огромные столы с большими чайниками. Наискосок против меня на нары взгромоздился красавец мужчина с лихими усами и гитарой, и стал напевать приятным голосом старинные залихватские гусарские песни. Многие его с удовольствием слушали, хотя гул от разговоров не прекращался.

— Кто это такой? — спросил я соседа.

— Это Александрович, работает в бухгалтерии, он бывший кавалерийский офицер.

В дальнейшем я познакомился с ним ближе. Он оказался добродушным, веселым и сердечным человеком, бывшим офицером Петроградского уланского полка.

Итак, я стал ходить каждый день «на службу» в Управление, но ничего там не делал, кроме чтения «конъюнктур», с переживанием ужаса перед невероятным количеством смертей «кулаков». Уничтожался целый «класс» зажиточных крестьян, основа и крепость всего сельскохозяйственного производства. А в городе становилось все меньше продуктов, и росли все больше очереди.

Через несколько дней выяснилось, что нас из «Альгамбры» переведут в другое общежитие, оставив здесь лишь обслуживающий персонал: поваров, дворников, уборщиц и так далее. Для «служащих» Управления приготовили хорошее помещение на Нарымской улице. В «Альгамбре» стало уже тесно, так как и Сиблаг, и Управление увеличивались изо дня в день.

Действительно, спустя несколько дней после моего приезда, приехали подводы под наши вещи, и мы перешли в общежитие на Нарымской улице. Это общежитие состояло из трех помещений: двух больших новых бараков и одного маленького домика. В маленьком домике, который выходил на Нарымскую улицу, поместились женщины, а мы разместились в бараках, где были построены двойные нары, человек по сто в каждом. Барак, в котором жил я, находился во дворе, а другой барак был построен вдоль улицы, от которой его ограждал высокий забор. Если бы не конвойный у ворот, который фактически никого не контролировал, то наше «общежитие» ничем не отличалось бы от общежития рабочего или студенческого.

Теперь ходить в Управление стало квартала на два дальше, но это нравилось нам, тем более, что выход и вход по бригадам был для нас отменен, мы шли поодиночке.

Я познакомился поближе со своими «сослуживцами». Самым интересным из них был Сахаров. Это был выхоленный барин, лет тридцати пяти-сорока. Он в старое время окончил Петербургский университет по математическому факультету и пошел служить в частный Русско-Азиатский банк. Там он сразу обратил на себя внимание и через некоторое время занял видную должность в Правлении банка в Петрограде. Затем началась революция. Что он делал после революции, я не знаю, но очутился он в Сиблаге. Жил он на частной квартире.

Другой «сослуживец» — Воронецкий, оказался братом врача Киевского Военного Училища Воронецкого, о котором я уже писал. Это был тоже петербуржец и, конечно, бывший офицер, хотя он и не говорил этого. Но он занимал раньше какую-то важную должность в Главном Артиллерийском Управлении. Воронецкий был склонен к иронии и ехидству и любил рассказывать легкомысленные анекдоты.

...⁵

числиться работниками Сиблаговских больниц для вольнонаемных. Среди них были даже врачи-гинекологи.

Обед у Пероцкого был хорош. Да и зарабатывал он неплохо, работая в Сиблаге и числясь работником ОГПУ.

ОГПУ было государством в государстве. Ведь Сиблаг имел все свое, включая механическую мастерскую, столярную, пошивочную, портняжную и так далее. Лучшие специалисты и мастера оказались арестованными, и все работали бесплатно, так как были заключенными. И для московского руководства лагерей здесь делали все бесплатно или формально брали за работу самую ничтожную плату.

Пероцкий рассказал мне про себя. Он — бывший артиллерийский офицер, перед демобилизацией стоял со своей батареей в Бердичеве и там же, при гетмане и Петлюре, был избран городским головой. После установления на Украине советской власти он, естественно, попал в заключение в лагерь, а когда освободился, а сеть лагерей начала расширяться, поступил вольнонаемным на службу в Сиблаг. Я провел у него вечер и ушел, и больше у него не был. Мне кажется, я ему не очень понравился. А может быть, потому, что недели через две я получил другое назначение.

Очень модны были в то время всякая рационализация и изобретательство. И сумевшие что-то рационализировать, щедро награждались. Нашлись такие рационализаторы и в Сиблаге. Предложения по рационализации попадали в планово-контрольный отдел, куда шло все, что требовало разумного рассмотрения, так как в других отделах сидели узкие «деляги». И когда таких предложений накопилось десятка два, Македонский решил кого-то к ним приставить, чтобы попробовать что-то из представленного реализовать. И тут как раз подвернулся я. Македонский вызвал меня и сказал, что назначает меня секретарем по рационализации и изобретательству. Казалось, нельзя было сделать худшего выбора, ибо на эту должность требовался инженер с хорошим и широким техническим образованием. Я же в техническом отношении был настоящий нуль. Но я был воспитан в воинском духе, ответил: «Слушаю», — и взял папки.

Македонский продолжил:

— В моем отделе поместиться Вам негде, и я договорился с начальником санитарного отдела, доктором Флейшакером. У него в комнате есть свободное место. Вам поставят там стол, и Вы там устроитесь.

— Слушаю.

Через полчаса все было сделано, и я очутился в санитарном отделе. На этом месте я просидел целых два года, вплоть до отъезда из Новосибирска и назначения на новую работу. В санитарном отделе я встретил много интересных людей. Во главе санитарного отдела стояли два врача: Флейшакер и Шеин, два толстых, старых и ленивых еврея. Особенно Шеин был абсолютно празден и работал где-то по совместительству, на стороне. Флейшакер читал бумажки и накладывал резолюции. По-настоящему работал в отделе один исключительный человек, бывший начальник санитарного отдела Красной Армии, доктор Замятин. Это был работник крупного масштаба не только по наружности, но и по работоспособности. Не разгибаясь, целыми днями и вечерами корпел он над конъюнктурами, докладами и посылаемыми распоряжениями. На нем и держался весь санитарный отдел. Осужден Замятин был на десять лет, но арестован был раньше нас всех, и уже имел три года тюремного стажа. Увлекался он историей, которую знал очень хорошо. Однажды даже посадил меня «в калошу». Я совершенно забыл, что Александр Невский ездил на поклон к хану в Орду.

Кроме Замятина, в санитарном отделе были и другие делопроизводители — уже не врачи. На этой должности за два года сменилось трое людей.

Сначала был Левенстрем. Это был русский человек, окончивший по филологическому факультету Петербургский университет, имевший научную командировку еще до мировой войны в Чехию и изучавший там научные труды Палицкого и Масарика. Затем началась война. Левенстрем вернулся в Россию и стал в Полтаве учителем, а затем быстро сделался инспектором и директором гимназии. Пришла революция, а за ней образовалась Украина. Левенстрем объявил себя Левицким, и при гетмане был назначен побитовым старостой (уездным начальником) где-то в Полтавской губернии. Но отошла и гетманщина, и Левенстрему-Левицкому пришлось за нее расплачиваться. Еще хорошо, что его не расстреляли. Он тоже уже давно здесь сидел, но затем его перевели на постройку канала «Москва-Волга», и он исчез из нашего поля зрения. Это был образованный человек, только немного узкий во взглядах. Вместо него был вызван из Мариинска некто Тавсеев, еще в Мари-инске поражавший меня своими документами об образовании: это был и инженер, и филолог. Кроме того, у него был большой служебный стаж. Когда его вызывали на перекличках, говорили еще две фамилии. Когда я спросил его: «Что это значит?», — он как-то глупо усмехнулся. Сидел Тавсеев за шпионаж, получил десять лет. Еще в Мариинске я взял его себе в помощники, но вскоре от него отказался: он ничего не понимал и не умел.

Теперь его, уже после меня, прислали в Новосибирск на должность делопроизводителя санитарного отдела. Но он и здесь не понимал своей работы и целый день сидел за письменным столом и что-то клеил, какие-то коробочки и игрушки, и весь день в разных котелках готовил себе еду. Ему было лет пятьдесят. Он был совершенно одинок. По его словам, у него не было родных. По-моему, он сходил с ума или постепенно деградировал, превращался в ребенка. Взгляд у него был какой-то странный. В конце концов, он совершенно все запутал дела, все перепутал. Его сняли с работы и послали на «Москву-Волгу».

Тогда был назначен третий делопроизводитель, некто Дорогушин. Это был молодой человек, очень неглупый, успевший окончить реальное училище в городе Кашине, где его отец был городским головой. По образованию он был филолог. Не помню только, где он служил в советское время. Мы с ним очень подружились. Дорогушин был меня моложе лет на десять-двенадцать. Ему было лет 30—32. Заключен он был на 3 года, верно, более за то, что был сыном городского головы. Дорогушин все мечтал о том, что советскому строю придет конец, будут свободные выборы, возобновится демократия, и он обязательно будет министром народного просвещения. Помещался он на Нарымской, как и я, и мы часто ходили на ночлежку домой вдвоем. Только жили в разных бараках.

В санитарном отделе был статистик. В мое время на этой должности были два молодых существа, какой-то юноша лет 22 и девица лет 20. Юноша не был ничем замечателен. Был даже немного глуповат, и его скоро перевели на другую работу, в какую-то мастерскую тут же в Управлении. Он часто заходил к нам, к Дорогушину, а главное, жил на Нарымской, где жила и его преемница — Мария Кернберг. Это было замечательное существо. Довольно полная, цветущая блондинка, даже рыжеватенькая, она была из евреек, но яростная католичка. Молилась, соблюдала посты и обряды. Верно, за это ее и взяли. Дали ей 5 лет. Краснела она, сидя в мужской компании, беспрерывно, от каждого пустяка, была удивительно благонравна, до наивности. И вот она влюбилась в молодого человека, статистика, своего предшественника. Он сначала тоже оказывал ей всяческое внимание, но потом, когда увидел, что дело становится серьезным, а ему уже скоро выходить на волю (у него было всего 3 года), струсил и дал стрекача. Перед освобождением его перевели в 1932 году на «Москву-Волгу». Дело в том, что к этому времени, к 1933 году, Беломорстрой был построен, и начато строительство канала «Москва-Волга» с центром управления в городе Дмитрове Московской области. Строили этот канал тоже заключенные. Почти каждую неделю туда отправляли эшелоны. Поехали туда и Левенстрем-Левицкий, и Тавсеев, и молодой человек (фамилии его не запомнил), а через некоторое время отправилась и девица. Ехали на канал заключенные с удовольствием: во-первых, все-таки Европа, самое сердце России, кажется, что и ссылки нет, а во-вторых, перемена — «краще гірше, та інше»⁶.

Но в Управлении Сиблага создался и отвердел костяк, который никуда не отправляли и который оставался в Сибири до конца своего заключения, в том числе и я.

Были в санитарном отделе и врачи. Если это были вольнонаемные, они числились при больнице ОГПУ для осужденных. Один врач был из заключенных. Из вольнонаемных врачей, которые почему-то постоянно бывали в санитарном отделе, я помню двух: Быховского и Прохорова. Быховский сам был сыном врача-еврея из Томска, и назывался нами «врач-кавалерист». Вид у него был такой, что назвать врачом его было трудно, скорее, каким-то кавалеристом. Всегда в шпорах, со стеком, в кавалерийских галифе и френче, он производил впечатление человека, интересующегося всем, кроме медицины. В Управление он всегда прибывал верхом на коне. Кого он лечил, неизвестно. Флейшакер любил посылать его в командировки на обследование санитарного состояния отделений и комендатур. От его докладов Замятин только за голову хватался.

Другой врач был Прохоров, русский, очень высокий, худой и тонкий. Он был молчалив и тенью ходил за Быховским. В чем заключались его обязанности, тоже сказать трудно. Сам он свои обязанности понимал довольно своеобразно. В 1937 году, когда меня уже не было в лагере, говорят, он донес на Быховского, который в то время был главным врачом больницы ОГПУ. Быховского расстреляли и назначили Прохорова на его место. Но он недолго наслаждался должностью главного врача, в том же 1937 году заболел и умер от туберкулеза.

Вообще, оба врача, и Быховский, и Прохоров, очень надменно и заносчиво держались по отношению к заключенным, даже к нам, работавшим в Управлении, особенно Прохоров, прямо-таки не замечавший нашего существования.

Был еще один вольнонаемный врач, коммунист Дорожкин. Он был из фельдшеров и, формально окончив медицинский институт, так и остался фельдшером, с фельдшерским кругозором и понятием. На службе это был круглый ноль. Ему даже Флейшакер опасался давать поручения. Но после смерти Прохорова, он пошел в гору, и лет 10 был главным врачом больницы ОГПУ.

Врачом-заключенным был Устимович, родом из белорусских крестьян, служивший в Грузии. Подготовлен к медицине он не был и, как врач, тоже был круглый ноль. Единственно, что он делал, это выписывал из аптек ОГПУ клюквенный экстракт «окси-кокси» и угощал им нас, заключенных. Устимович, кроме того, был здоровый, крепкий человек лет 28. В Сиблаге, уже перед самым освобождением, а он был осужден на 5 лет, он сошелся с одной хорошенькой девицей, служившей по вольному найму в канцелярии Управления не то посыльной, не то регистратора, и втихомолку хвастался перед нами:

— Представьте себе, семь раз за ночь!

Но все-таки, он оказался порядочным человеком. Когда кончился срок его заключения, он женился на ней. И не проиграл. Она была хорошим человеком и хозяйкой, да еще к тому же, очень хорошенькая и держала себя с заключенными весьма душевно и просто. Вероятно, она была хорошая жена.

Мое описание сослуживцев из санитарного отдела было бы неполным, если бы я не упомянул Соломона Соломоновича Рифа, заведующего медицинским снабжением. Риф был старше меня лет на 8, ему уже было за 50, когда я с ним познакомился. Он единственный из санитарного отдела ходил не в форме ОГПУ, а в штатском платье. Сидел он в соседней комнате, где с ним находилось еще человек шесть. Работа у него была очень ответственная и тяжелая: снабжение медикаментами, но не только отделения, что было сравнительно просто, а еще и комендатур и поселений по Оби и ее протокам. Снабжение комендатур иногда было просто невозможно. Когда же в Москве встревожились смертностью в Нарымском крае, то главари-коммунисты — начальник Сиблага и начальники отделов, свалили всю вину на Рифа. Его обвинили в том, что в комендатурах нет медикаментов, а так как он был среди главарей Сиблага единственным беспартийным, то отдали его под суд. Арестовали. Но главарям было важно замять это дело, ибо Риф начал бы их разоблачать. Рифу удалось, после довольно длительного следствия, отсидки в заключении избежать. Помогли ему выбраться и начальник санитарного отдела Флейшакер, и даже сам начальник Управления, которые боялись, что Риф потянет их за собой в тюрьму. Рифа освободили от ареста, но со службы уволили. Но пока он служил, а это продолжалось долго, с 1930 до самого 1934 года, каждое его появление в комнате санитарного отдела вызывало улыбку. Риф всегда был в хорошем настроении, всегда подтрунивал над санитарным начальством и всегда был готов рассказать какую-нибудь новость, похожую на анекдот. У него была молодая, интересная и интеллигентная жена, Нина Николаевна, которую еще в 1930 году Риф отбил у ее мужа. Из-за нее он и переехал из Иркутска в Новосибирск.

Таково было мое окружение в санитарном отделе. Надо было приступать к работе. Я привел в порядок дела. Больших дел не было. Было около двадцати предложений более-менее пустякового характера, которые можно было спокойно выполнить в самих мастерских, где они возникли. Одно только предложение, сделанное заключенным Зверковым, было значительно по размерам, хотя являлось не изобретением, а рационализацией. Дело касалось лесного сплава.

Сиблаг по комендатурам имел очень много лесных разработок. Занимались разработками «кулаки» из комендатур. Спилить и свалить дерево было нетрудно. А вот как доставить из тайги спиленное дерево на лесопильный завод? Летом сплавляли лес по рекам. Но как добраться до реки? Зимой везли лес по ледяным дорогам. Привязывали ряд бревен к лошадиной упряжке, лошадь двигалась, а бревна катились по ледяной дорожке до реки, где составляли плоты и ждали, когда тронется река. Так вот, чтобы и летом доставлять бревна к реке, Зверков рекомендовал сделать (где уж это он видел?) деревянные катки, заполняемые водой, и по ним сплавлять лес. Но дело в том, что рельеф местности мог быть неровным и вода может остановиться. Чтобы этому воспрепятствовать, в катках надо делать поперечины, затрудняющие обратный отток воды, когда бревна не идут по катку. Но все же надо было наполнять катки сверху водой, что надо было делать или естественным путем (из водоемов, ключей) или искусственным (накачиванием).

Раз или два в месяц назначалась комиссия по изобретательству, которая рассматривала эти предложения. Председателем комиссии был утвержден только что вступивший в должность заместителя начальника Управления Теплов. Это был русский элегантный молодой человек кавалерийского пошиба, подтянутый, прекрасно одетый, чисто выбритый, с тремя ромбами на петлицах. Делами он занимался мало, более катался верхом на прекрасной лошади, на которой сидел хорошо и красиво. Он был холоден, но вежлив. Никому за время своего пребывания он не сделал зла. Откуда он появился, мы не знали, но он был недолго, и когда Сиблаг распался, уехал. Его председательствование ни в чем не выражалось. Видно было, что к этому делу он абсолютно равнодушен. Зато членом и душой комиссии был Македонский, который и вершил все дело. Мы принимали постановления о проведении изобретательства или рационализации в жизнь и высчитывали, какую оно принесет прибыль. Только с лесосплавом мы, кроме одобрения и выплаты нескольких купонов рублями Зверкову, ничего не сделали, да и сделать ничего не могли без разрешения Главного Управления лагерей в Москве, потому что требовались большие затраты.

Работы, в общем, у меня было мало. Македонский, который относился ко мне хорошо, давал мне отдельные поручения. Так, я должен был собирать (мне приносили) все заявки на грузовой транспорт на следующий день, а затем передавать их по телефону в гараж. Это меня задерживало на службе, но я не тужил. Идти в общежитие не хотелось.

Сиблаг был заинтересован в освоении севера Западной Сибири. Поэтому он поддерживал гражданские учреждения, которые этим делом занимались. В то время при ЗапСибплане (Западно-Сибирская плановая комиссия) имелся подчиненный ему Институт Экономики. В течение 1933—1934 годов там производились крупные комплексные работы по составлению перспектив хозяйственного освоения севера Западной Сибири. Институт нуждался в материалах, и современные материалы, главным образом, могли дать наши «конъюнктурные обзоры», так как нашими комендатурами был покрыт почти весь север.

Был создан коллектив авторов в составе двадцати пяти человек. В него вошли и некоторые наши заключенные. Так, например, руководителем бригады по изучению охотничьего хозяйства был назначен Аккодус, у которого под руками были все конъюнктуры. Транспортная проблема была поручена А.И. Тверскому, работнику Института, который очень часто заходил к нам в Управление за разными справками, познакомился со мной и, наконец, предложил мне принять участие в его разделе по транспорту. Он поручил мне авиационную связь и ее перспективы на севере. Я согласился. Мне было интересно. Я пошел в Управление Аэрофлота в Новосибирске, и там мне дали, немного косясь на меня, сведения об аэроперевозках, о количестве грузов и полетов. Нормального аэродвижения тогда еще не существовало. Я собрал, что мог, написал по этому вопросу статью и вручил ее Тверскому. Когда, наконец, книжка вышла, то в предисловии было сказано, что «в разработке ряда частных вопросов принимали участие... Карум Л.С. ...». Для заключенного и такое упоминание было большой честью.

Примечания

1. На территории Приобья от Кривошеина до совр. Стержевого часто практиковалась тактика создания в ноябре—январе поселения из ссылаемых на острове посреди реки Обь. Люди копали землянки и пытались выжить до весны. Конвой, охрана с пулеметами находилась на берегах реки. Весной в апреле река в ледоход поднималась и «стирала» поселение без остатка, все находившиеся там погибали. При попытке добраться до берега — расстреливались охраной. В статистику ГУЛАГа эти жертвы несчастного случая в половодье не включались. — Ред. (по материалам «Энциклопедии Сибири»: http://russiasib.ru/siblag/).

2. Биксон Иван Михайлович (1885, Вензельский уезд Курляндской губернии — 1939, Минск). Деятель госбезопасности, ГУЛАГ и судебной системы. Из рабочих, образование начальное. Член РСДРП с 1904. Рабочий-слесарь. В 1918—34 на службе в ЧК-ОГПУ С 21 октября 1931 по 10 сентября 1932 — начальник СибЛАГ ОГПУ. — Ред.

3. Нынешняя новосибирская школа № 99 не имеет к ней отношения. — Ред.

4. Городской сад «Альгамбра» (название мавританской крепости-дворца XIII века) был заложен в 1905 году, находился на пересечении улиц Сибирской и Нарымской. На территории размещался летний театр, открытая сцена, ресторан, дом-читальня и аттракционы, играл духовой оркестр. В театре выступали Анастасия Вяльцева (1906), в парке и на сцене выступали Вера Комиссаржевская (1906), Мариинский театр (1909), Петербургская Императорская опера (1910), Н.И. Петипа (1912), труппа Миланской оперы (1914) и даже П.А. Столыпин и К.Д. Бальмонт. Последний сохранившийся участок парка, на площади Кондратюка, был уничтожен в 2003 году при строительстве бизнес-центра. — Ред.

5. Текст утерян (два листа рукописи). — Ред.

6. (укр.) Лучше хуже, зато другое — Ред.