Глава XV. У заката детства

Приезд оперной труппы. Состав труппы. Репертуар. Впечатления от оперных спектаклей. Оперное товарищество. Мой выход в общество. Выстрел Пантелеймонова. Пробуждение юноши.

7-го декабря 1902 года мне исполнилось 14 лет, но я продолжал считать себя мальчиком и в хоре пел детским голосом, альтом.

И в гимназии и дома все шло по-прежнему, с той только разницей, что я в гимназии был не один, со мной учился мой братик, ученик приготовительного класса Ванечка. Теперь я утром вставал не один, уходили мы в гимназию вместе.

Мама строго требовала от меня, чтобы я смотрел за Ванюшей на улице и оберегал его от всех несчастий. Хоть ходить с ним мне было скучно, но в глубине души я очень любил его и дрожал за него не меньше, чем мама. Но кончались уроки в гимназии у нас в разное время, у меня на час позже. Пока было тепло, Ванюша ждал меня на гимназическом дворе, но с наступлением октябрьской непогоды оставаться на дворе нельзя было, в помещении же гимназии ожидать не позволялось, так как мальчики поднимали шум и мешали заниматься старшим классам. Поэтому мало-помалу Ванюша приучился возвращаться домой один.

Правда, заблудиться было довольно трудно, дорога была почти прямая и проходила мимо квартиры Судзиловских, куда мы постоянно ходили. Уличное движение в Житомире было довольно слабое, да и идти надо было не по торговым улицам, а только перейти один раз большую Бердичевскую улицу, так что и в этом отношении было довольно безопасно.

В гимназии приготовительный класс помещался изолированно, на третьем этаже, рядом с церковью и пансионом. Для малышей это было хорошо, потому что там их некому было обижать.

Несколько раз в году я поднимался наверх, чтобы посмотреть, что делает Ванюша. Он был всегда весел и шаловлив. Учитель приготовительного класса Николай Павлович Лозинский любил и хвалил его, хотя Ваня был не из первых учеников: у него хромала грамматика, и по русскому он получал тройки.

Числа 20-го декабря, возвращаясь домой из гимназии, я прочитал на тумбе афишу о том, что в Житомир приезжает оперная труппа, а с 26-го декабря (со второго дня Рождества) в городском театре начнутся оперные спектакли.

Теперь я уже не был таким театральным профаном, каким был в прошлом году, когда вдруг попал на оперу «Евгений Онегин». Я уже знал, что такое опера, а минувшим летом познакомился также с организацией и структурой драматических трупп. Поэтому я с большим интересом прочел первую оперную афишу, объявляющую о составе труппы. Антрепренером был все тот же дирижер А.А. Эйхенвальд, державший труппу в прошлом году. В качестве гастролерши была объявлена та же артистка Императорских театров М.А. Дубровская, которую я уже слышал в партии Татьяны. Затем были напечатаны не только неизвестные мне фамилии, но и неизвестные мне раньше классификации и амплуа актеров. Вместо всяких героев, любовников, комиков и инженю, я прочитал о драматических и лирических голосах. Я с таким вниманием и интересом читал и изучал эту афишу, что она навсегда сохранилась у меня в памяти и висит передо мной, как живая, даже через 64 года. Вокальный состав труппы был следующий. Женский персонал: Львова — драматическое сопрано, Соболева — колоратурное сопрано, Диковская — лирико-драматическое сопрано, Платонова — меццо-сопрано, Горовиц-Каренина — контральто. Мужской персонал: Сикачинский — драматический тенор, Балканов — артист Императорских театров — драматический тенор, Лавров — лирический тенор, Амирджаби — артист Императорских театров — драматический баритон, Евлахов — лирический баритон, Федоров, Барсов и Демьяненко — басы. Затем перечислялись компримарио: Каминер, Федорова, Залипский, Шеин и Николаев. Были объявлены 3 дирижера: Эйхенвальд, Асланов и Папаев, оркестр из 20 человек и такого же количества хор, а также две балетных пары, состоящие только из женщин.

Я не помню, был ли объявлен режиссер. Мне кажется, в опере, по крайней мере, в провинциальных труппах, оперных режиссеров не было вовсе: их обязанности выполнял дирижер. Во всяком случае, я не помню фамилии режиссера, и в оперных спектаклях в то время режиссер играл весьма незаметную роль. В основном дирижер указывал места мизансцен. Режиссер главным образом был ведущим спектакля, выпускал артистов на сцену.

Знаменитая итальянская певица Тотидаль Монте пишет в своей книге «Голос над миром»: «Тогда (20-е годы нашего столетия. — Л.К.), за исключением «Ла Скала», где к руководству спектаклями привлекался изредка Джоаккино Фернано, оперный театр не прибегал к помощи режиссеров. Единственным полновластным режиссером и постановщиком был дирижер оркестра. Очень жаль, мне кажется, что нынешние дирижеры отказались от этой своей прерогативы».

Житомирское общество, мои знакомые и товарищи, любили оперу, и я не знаю никого из них и из числа гимназистов, которые не ходили бы в оперу. Главной притягательной силой были солисты, публика мало обращала внимания на постановку, на декорации, очень снисходительна была к игре артистов, но требовала от них голоса и хорошего звучания. Оркестр и хор были на втором месте, что во многом объяснялось и характером опер, шедших тогда на провинциальных сценах. Как оказалось, состав певцов оперы Эйхенвальда был неплох, а в последующие годы бывал и еще лучше. Все исполнители, за исключением двух, Львовой и Лаврова, были опытными певцами, с хорошей школой и солидным стажем. Они и несли на себе весь репертуар. Львова за весь сезон пела не более 6 раз, а Лавров не более 10.

В очень незначительной по составу труппе, требующей от певца выступлений по три раза в неделю, были хорошие певцы. Не говоря уже о Дубровской, обладательнице красивого драматического сопрано, широкого и сильного, позволявшего ей петь и Татьяну в «Евгении Онегине», и Кармен, то есть проделывать то же, что проделывала в то время ее современница в Петербургском Мариинском театре, знаменитая Медея Фигнер, в труппе оказалась талантливая Соболева, француженка Де-Вос, колоратурное сопрано, завоевавшая горячие симпатии слушателей, особенно молодежи, своим исключительным изяществом и безукоризненной техникой.

С.Ю. Левик в своей интересной книге «Записки оперного певца», вышедшей в 1955 г., пишет о Е.В. Де-Вос-Соболевой, что «отличительной чертой ее исполнения было большое изящество пения, дикции и всего ее сценического поведения, редкий в то время в провинции высококультурный общий артистический облик».

Правда, Левик, услышавший ее впервые в 1910 году, то есть на 8 лет позже меня, пишет, что голос ее был суховатый, чуть-чуть старообразный, колоратура чеканная, но не фейерверочная. Это верно, но в 1910 году, когда ее слышал Левик, ей уже было лет под 40, не меньше, а в 1902 году — немного за 30, она была еще молодой, к тому же хорошенькой, и, вероятно, голос ее был свежее. Поэтому мы, ее поклонники, прощали ей некоторую трескучесть и сухость тембра. Де-Вос-Соболева была большой мастер сцены и пения. После революции она была избрана профессором Ленинградской консерватории, где преподавала пение около 20 лет, дав стране много культурных певцов, в том числе известную солистку Большого театра, народную артистку РСФСР, меццо-сопрано В.А. Давыдову.

Свежее, молодое и сильное сопрано было и у Диковской, певшей впоследствии в Харькове и других крупных провинциальных городах.

Из мужчин наибольший успех и внимание выпадал на долю артиста Императорских театров, а именно, Мариинского театра, Б.Б. Амирджана, крупного мужчину с южным темпераментом и хорошим голосом.

Старые петербуржцы помнят его выступление в Мариинском театре до сих пор: он пел там в 90-е годы прошлого века, но ему мешал армянский акцент, из-за которого ему, вероятно, и пришлось уйти из Петербурга и петь в провинции. Я его вторично встретил через 10 лет в 1912 году снова в Петербурге, он тогда уже занимался педагогической деятельностью, давал уроки пения.

Хорошие голоса были не только у премьеров. Компримарио, тенор на вторые и характерные партии, молодой Залинский был обладателем очень приятного, небольшого, но красивого лирического тенора, и его хорошо было слушать в небольших партиях (Трике, Арлекин и других). Не имея никакого музыкального образования, он сумел, благодаря своим музыкальным способностям, выдвинуться из простых хористов не только в компримарио провинциальных театров, но в 1915 году уже пел в Петербурге в Народном Доме, где благодаря своему голосу и способностям, вызвал к себе настолько большой интерес, что ему стали поручать исполнение лирических теноровых партий (Ленского, Синодала и т. д.). И пел он эти партии, по словам ценителей и знатоков, хорошо.

Неплохи были и дирижеры. Не говоря уже о пожилом и опытном Эйхенвальде, быстро выдвинулся и молодой дирижер Асланов, который через несколько лет дирижировал в Петербурге в частных операх.

Оркестр включал всего 20 человек, но это был слаженный оркестр, состоявший из хороших музыкантов, твердо знавших свои партии. В нем были представлены все необходимые скрипичные, деревянные и медные инструменты. Таким же был и хор, тоже состоявший из 20 человек. Теперь не существуют оперных трупп подобного типа. Мы привыкли к оркестрам и хорам по 60—70 человек. Театры и сцены большие. Но тогда обращалось внимание не столько на количество, сколько на качество: хор и балет отходили на второй план, а небольшой оркестр был хорош уже тем, что его не будет слышно. А поэтому и голос артиста звучал свободно и красиво, без напряжения.

Через несколько дней на столбах появилась вторая афиша, объявляющая о первых спектаклях. Так как в день Рождества и в канун его, в сочельник, всякие представления воспрещались, открытие спектаклей было назначено на 26 декабря. Как и всюду в провинции, сезон открывался оперой Верди «Аида». Лишь в Императорских театрах и в Киеве на открытии шла всегда «Жизнь за Царя» Глинки, переименованная теперь в «Ивана Сусанина».

И понятно, почему всякий антрепренер начинал «Аидой». Эта опера дает возможность выступить лучшим силам оперы. В ней выигрышные партии для драматического сопрано (Аида), меццо-сопрано (Амнерис), драматического тенора (Радамес), драматического баритона (Амонасро) и глубокого баса (Рамфис).

Итак, 26 декабря 1902 года шла «Аида» с участием Дубровской, 27 декабря — «Русалка», тоже с ее участием, 28 декабря — «Травиата», для первого выхода Де-Вос-Соболевой, 29 декабря — «Демон», для первого выхода Диковской, 30 декабря «Кармен» с участием Дубровской, и, наконец, 31 декабря, под Новый Год «Севильский цирюльник». Во вторую неделю были поставлены «Евгений Онегин», «Фауст», «Пиковая дама» и другие оперы. Сезон заканчивался Масляной неделей, то есть продолжался около 8 недель. Спектакли шли каждый день, а по воскресеньям и в последние три дня Масленицы и утром, и вечером.

Таким образом, было дано около 60 спектаклей. Наиболее популярные оперы ставились раза по 3—4, но не более, так как город Житомир не мог наполнить театр 5 раз подряд, а с другой стороны, зритель охотно шел на разные оперы. Ведь оперы ставились только музыкальные. Всего было поставлено 23 оперы. Репертуар не был похож на современный. Зритель отдавал явное предпочтение мелодичной классической музыке. Из 23 опер 18 принадлежали иностранным композиторам, и только 5 русским, а именно: «Демон» Рубинштейну, «Русалка» Даргомыжскому, «Жизнь за Царя» Глинке, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковскому.

«Пиковая дама» считалась молодой новой оперой, ее еще очень плохо знали, многие не слышали ее ни разу: ведь Чайковский написал ее лишь в 1892 году, ей не было еще полных 11 лет, и на провинциальной сцене она начала идти только в последних годах прошлого столетия.

Дядя Коля Судзиловский говорил мне, что слушать ее тяжело: это опера будущего. И «Евгению Онегину» не было еще 25 лет, и эта опера не так давно стала популярной. Наиболее популярной из русских опер был «Демон», который шел 4 раза. Арии Демона, Тамары, Синодала распевались музыкальной молодежью в квартирах и на вечеринках, а хор «Ноченька» пели всегда, когда начинали петь. Иностранные оперы шли следующие: «Аида», «Травиата», «Риголетто», «Бал-маскарад», «Трубадур» — Верди — это был самый популярный композитор, «Фауст» — Гуно, «Севильский Цирюльник» — Россини, «Гугеноты», «Роберт-Дьявол», «Африканка» и «Пророк» — Мейербера, «Жидовка» — Галеви, «Фра-Дьяволо» — Обера, «Кармен» — Бизе, «Сказки Гофмана» — Оффенбаха, «Паяцы» — Леонкавалло и «Сельская честь» Масканьи, и в качестве новинки того года была впервые поставлена «Лакме» Делиба. Все эти оперы требовали сильных голосов, особенно теноров и сопрано, драматических и колоратурных.

На первые спектакли я не попал, так как мама не могла дать мне денег на билет — 50 коп., но я с живостью следил за спектаклями и до дыр читал и изучал рецензии, которые целыми «подвалами» появлялись в местной газете «Волынь». Но рецензии часто бывали грубы и глупы, с претензиями на остроумие, так как местные рецензенты — сотрудники газеты — сами не были ни музыкантами, ни музыкальными критиками, а просто молодыми людьми без определенной профессии, для которых рецензия была, прежде всего, заработком и средством шантажа антрепренера и актеров, особенно актрис.

Примером глупости и грубости рецензента может служить запомнившаяся мне рецензия о дирижерах, где антрепренер Эйхенвальд подымался на смех за то, что у него в опере три дирижера, в то время как, по мнению рецензента, в опере должен быть, как и в каждом оркестре, один дирижер.

— А в нашей опере их три, — писал разудалый рецензент, — числом поболее, ценою подешевле.

Это писалось про дирижеров, из которых двое, Эйхенвальд и Асланов, оставили заметный след в истории русской оперы. Асланов в 10-х годах стал известным петербургским дирижером. После революции он уехал в Америку и работал там.

Помню издевательства над колоратурой Де-Вос-Соболевой (будущего Ленинградского профессора пения в консерватории). Когда ей пришлось заменить в «Демоне» заболевшую Диковскую, рецензент писал про ее рулады в арии первого действия: «Их точно воз везет Де-Вос». Грубые остроты продолжались по отношению к исполнителям недели две, а затем вдруг произошла перемена фронта, и начались хвалебные рецензии, в первую очередь по отношению к Дубровской и Де-Вос-Соболевой.

Итак, я с нетерпением ждал возможности пойти в оперу. На Новый Год мама дала мне 50 копеек, я бросился покупать билет на ближайший день и попал на оперу «Фауст». В оперу пошел я один, у мамы не было денег купить себе билет, а у Судзиловских как-то не было желанья ходить в театр после того, как они ежедневно бывали в театре в Вологде. В Житомире они как-то опустились и потеряли ко всему интерес.

И вот, я пошел на «Фауста», но до самого звонка перед спектаклем не знал, попаду ли на представление. Ученические билеты на свободное место продавались лишь за 15 минут до начала спектакля, если оставались свободные места, чего почти не бывало. Мне посчастливилось, и я получил входной билет в партер.

Опера «Фауст» произвела на меня потрясающее впечатление. Сидя в 6 или 7 ряду, я замирал от страха после заклинаний и призывов Фауста и обмер, когда из камина вдруг показался сначала настоящий огонь, а за ним из-под пола вылез в красном трико с рожками на голове Мефистофель.

Второе действие оказало на меня еще большее воздействие: в нем все вызывало во мне восторг, и ария Валентина и куплеты Мефистофеля, и танцы, но особенно поразил костюм Зибеля. Я понял, что Зибеля поет женщина. Но как не стыдно женщине показываться перед всеми без юбки с совершенно открытыми ногами, обтянутыми в тонкое трико телесного цвета, которое еще больше подчеркивало ее обнаженность.

Я никогда до этого времени не видел женских ног. Я даже никогда не видел свою мать с голыми ногами. Да и женские костюмы того времени особенно тщательно скрывали ноги. Юбки были длинные, и женщина считалась нескромной, если показывала ногу выше носка башмака. А тут на сцене видна вся нога в телесном трико, точно голая, до самого живота. А женщина, по-видимому, совершенно не стесняется: поет и улыбается. Я был поражен и смущен, но артистка Горовиц-Каренина, певшая Зибеля, мне понравилась: она была действительно красива, и я украдкой, чтобы никто не видел, так как я бы сконфузился, рассматривал ее.

Но наибольшее впечатление произвел на меня третий акт, начавшийся опять с появления Зибеля в трико. Чрезвычайно сильно подействовала на меня ария Фауста, я был очарован Маргаритой-Де-Вос-Соболевой, заклинанием Мефистофеля, а больше всего заключительным дуэтом Фауста и Маргариты, клявшихся «век любить, бесконечно».

Я до сих пор и всегда с волнением слушаю этот дуэт и считаю вторую половину третьего действия оперы «Фауст» вершиной музыкального выражения чувства любви. Лучшего я ничего не знал и не знаю. Никто из композиторов не смог так глубоко выразить чувство, как это сделал Гуно в «Фаусте». Близок к нему Бизе в «Кармен», но в «Кармен» нет обоюдности чувства, там любят по очереди, а здесь вдвоем, нежно, глубоко, искренне. Много лет, когда я давно уже вышел из детского возраста, меня трогала, возвышала и очищала эта несравненная музыка гармонии молодой взаимной любви.

Следующее — 4-е действие не произвело на меня особенного впечатления, Вальпургиева ночь не ставилась, но последнее — 5-е — заставило меня пережить вместе с Маргаритой события 2-го и 3-го.

Пришел я из театра ночевать к Судзиловским (до дому идти было слишком далеко) совершенно потрясенным, и я понял, что я полюбил оперу всем существом своим, всем чувством и полюбил на всю жизнь.

Я был в таком восторге от оперы, что кто-то, уже не помню кто, мама или тетя Варя, через несколько дней, еще до начала занятий, дали мне 30 копеек, чтобы я мог пойти на утренний спектакль, когда цены снижены.

Утром шел «Трубадур». Оттого ли, что было утро, и театр был наполовину пуст, оттого ли, что музыка «Трубадура» значительно уступает по мелодичности музыке Гуно, да и сам сюжет оперы не так прост и ясен, как сюжет «Фауста», и нагромождение ужасов утомляет, оттого ли, что Де-Вос-Соболева не пела в этой постановке, но впечатление от «Трубадура» было значительно слабее, чем от «Фауста». К тому же, Элеонору пела Львова, обладательница хоть и сильного голоса, но лишенного того обаяния, каким в такой степени обладала Де-Вос-Соболева. Я сразу запомнил арию Азучены, но вся остальная музыка, за исключением хора цыган во 2-м действии, прошла мимо меня. К сюжету «Трубадура» я остался равнодушен.

Вскоре начались занятия в гимназии, я был занят, а главное, без денег, на которые можно было купить билет. К тому же, я видел, что и гимназисты, и взрослые не ходят в оперу постоянно, каждую неделю, поэтому я весь интерес свой перенес на изучение афиш и газетных рецензий. Вскоре я знал, какие партии и кто поет в каждой опере, которая шла на сцене, кто композитор и когда она была написана. В книжных лавчонках во время оперного сезона продавались либретто самых различных опер, стоили эти либретто очень дешево, от 2 до 10 копеек. Иногда мне удавалось их покупать.

Я понял правила постановок оперы, требующие, чтобы крупные, большие партии певец или певица не пели два дня подряд, и что вообще певец не должен быть занят три дня подряд, кроме компримарио, которые, как хор и оркестр, могут быть заняты каждый день.

В этот сезон я был в театре еще только один раз, на «Травиате». Виолетту пела Де-Вос-Соболева. Опера, мелодраматическая от начала до конца, мне очень понравилась. Музыка так проста и мелодична, что запоминается с первого раза. После своих трех посещений я не мог не заметить, что в опере на первом месте стояла музыка, а именно пение, а затем уже драматическое действие. Недаром я скоро усвоил правило, что оперу ходят не «смотреть», а «слушать», в то время как драматический спектакль ходят «смотреть».

И «Фауст», и «Энрико», и «Альфред» заботились не столько об игре, сколько о том, чтобы дать слушателям свой голос, звук. Поэтому перед высокой красивой и выигрышной нотой артист в самый драматический момент спокойно оставлял свою партнершу позади себя и, не обращая на нее внимания, подходил к рампе и пел, как поют в концертах, в публику. Оперные певцы и не думали об игре. Они пели. И пели хорошо.

Часто их игра ограничивалась тем, что в знак душевного волнения или высокого подъема чувств они взмахивали руками или прикладывали ладони к груди. Это было прославленная итальянская оперная школа. Она создала и особую дикцию, очень пригодную для итальянского языка, но мало подходящую для русского, с целью дать звучание каждой ноте, каждому звуку.

Совершенно правильно отмечает Н.Д. Телешов в своих «Записках писателя», что Герман в «Пиковой даме» пел следующим образом: «Я имени ее не за-на-ю и не хочу у-за-нать».

Он не столько хотел показать свои манеры в обращении с Лизой, сколько дать звучание звука «З».

И слушатель, воспитанный итальянскими мастерами пения, охотно прощал отсутствие игры в оперном спектакле, но придирчиво требовал чистоты звучания. В результате у нас даже в провинциальных операх были первоклассные певцы.

Первым из оперных артистов, которые действительно стали играть, был знаменитый в 90-е годы прошлого века Н.Н. Фигнер, но и он не считал нужным для этого расставаться со своей бородой, поэтому «Ленский» оказывался бородатым. Подлинную драматическую игру на оперной сцене показал только Ф.И. Шаляпин, оказавший огромное влияние на все дальнейшее развитие оперного искусства.

Я не просил у мамы больше денег на театр, знал, что 50 копеек составляет половину всех ее дневных затрат, даже больше, так как часть ее жалованья (40 рублей в месяц) идет не на еду, а на расходы по содержанию одежды, квартиры, не говоря о покупках белья, учебников, тетрадей и, как это ни тяжело, костюмов и платья.

В последние три дня Масленицы оперы полностью шли только по утрам, а вечером давались сборные спектакли, состоящие из отдельных актов четырех или пяти опер. Это делалось для того, чтобы каждый из солистов оперы мог попрощаться со зрителями в той опере, которую солист считал для себя выигрышной, и в которой он рассчитывал напоследок блеснуть, оставив по себе наилучшую память. В опере было 14 первых солистов, что и сделало необходимым дать 14 актов, разделив их на 3 спектакля.

К концу сезона я познакомился с приемами составления расписания спектаклей, знал, в каких операх какие голоса должны петь. Все это я выучил из афиш, рецензий и о многом догадался сам. Это повело к тому, что я дома изобрел новую игру, я устроил себе игрушечный оперный театр, составлял для него афиши, набирал труппу, распределял роли. Самого себя представлял певцом, а также приглашал в труппу знакомых, имеющих голос. Я стал скупать либретто опер, которые и не ставились в Житомире, например, опер Рубинштейна «Нерон» и «Маккавеи», опер Пуччини, Понкиелли и всяких других композиторов, какие я мог находить в книжных лавчонках.

В своих увлечениях оперой я был не одинок. Мои восторги разделял со мной Ваня Чеботарев, ученик 4-го класса, с которым я познакомился еще в первый приезд в Житомир, так как он был сыном предшественницы мамы по службе. Он ходил вместе со мной в оперу, но бывал чаще меня, так как денег ему давали больше.

Я особенно завидовал ему, потому что он был на бенефисе Де-Вос-Соболевой, когда поставили в первый раз в Житомире оперу «Лакме» с бенефицианткой в главной роли, а также потому, что он побывал на одном из прощальных спектаклей с ее участием. Я с грустью думал, что с окончанием масленицы опера уедет, и был приятно удивлен, что в этом году оперные спектакли будут продолжаться и Великим Постом, то есть 13 дней на 2-й и 3-й неделе и 13 дней на 5-й и 6-й неделе, итого 26 дней. Дело было в том, что у большинства артистов не было ангажемента на Великий Пост: Эйхенвальд свою антрепризу прекращал. И тогда часть солистов решили остаться в Житомире и на Пост, пользуясь тем, что многим артистам сопутствовал большой успех.

Остались также хор, оркестр и балетные пары. Составилось оперное товарищество, его уполномоченным стал приехавший в Житомир певец-бас Григорий Яковлевич Шеин, брат компримарио¹.

Этот Шеин был сыном и внуком известных провинциальных оперных антрепренеров и с этого года стал впоследствии сам одним из самых солидных и талантливых оперных антрепренеров. Это дед Г.Я. Шеина выдвинул знаменитого баса глинковских времен Осипа Афанасьевича Петрова, первого русского Сусанина, а Г.Я. Шеин уже в первый год своей антрепризы выпустил на сцену будущую мировую знаменитость, красавца — баритона Георгия Бакланова, ставшего вскоре артистом Московского Большого театра, а затем гастролировавшего по всей Европе и Америке.

Так вот, этот Шеин стал во главе товарищества. Из бывшей Эйхенвальдовской труппы в товарищество вошли: Де-Вос-Соболева, Платонова, Горовиц-Каренина, Сикачинский, Евлахов, Балканов, Амирджан и все компримарио. Конечно, этих сил было недостаточно.

Поэтому в товарищество вошли новые артисты: прекрасное лирико-драматическое сопрано Туллер, неплохой, несколько глуховатый бас Холщевников и сам Шеин-бас. Дирижером остался Асланов.

С этими силами Шеин вполне благополучно провел еще 26 спектаклей, пригласив лишь для открытия сезона, который начался по традиции «Аидой», артистку Новоспасскую из Киева, драматическое сопрано. Затем ставились такие оперы, которые не требовали драматического сопрано.

Весь репертуар вынесли на своих плечах Де-Вос-Соболева и Туллер, певшие через день поочередно.

Постом я был в опере лишь один раз, на «Демоне» вместе с мамой. Тамару пела Де-Вос-Соболева и демона — Амирджан. Опера мне понравилась, но большого впечатления не произвела. Я был все еще под впечатлением «Фауста», и опера «Демон» показалась мне бледной, хотя я с удовольствием слушал полные мелодии и чувства арии Демона, хор «Ноченьку», да и всю эту мелодичную и красивую оперу. Но в ней не было того гимна любви, который я нашел в «Фаусте», ведь Тамара с Синодалом не видится, а Демона не любит, все только торгуется с ним, требует клятв. Любовь же Демона слишком философична и риторична, она плохо вызывает отзвуки и симпатии и не затрагивает собственные переживания.

Но вот прошла пятница 6-й недели Поста, канун Вербной Субботы, и спектакли прекратились — товарищество уехало из Житомира. Куда, я не знал. Но через два месяца совершенно случайно получил возможность следить за его работой и успехами. Но об этом несколько позже.

Увлечение оперой, их амурными сюжетами, или разговоры товарищей, или просто возраст, но я стал замечать, что меня тянет в общество, хочется завести знакомства, где можно встретить не только друзей-мальчиков, но и молодых девушек. Как-то раз в классе я вдруг услышал смех товарищей над моим одноклассником Пантелеймоновым, будто он влюбился в гимназистку 8-го класса Лиду Круковскую, сестру бывшего моего товарища по классу, но оставшегося в 4-м классе на второй год. А затем все заметили, что другой одноклассник старается встретиться и проводить сестру Пантелеймонова, Лиду, тоже гимназистку выпускного класса.

Сначала я просто конфузился при таких разговорах, но потом мне стало интересно, и я захотел познакомиться с гимназистками. Оказывается, раза два в месяц родители гимназистов Пантелеймонова и Маркеллова устраивали у себя в доме небольшие вечеринки для молодежи. К ним приходило несколько гимназистов и гимназисток, разговаривали, пели, играли в игры и фанты, кто умел — танцевал, пили чай с бутербродами и расходились.

Мне уже на улице показали Круковскую, которая бывала в этих домах в гостях, и Пантелеймонову. Каждой из них было по 16—17 лет. Лида Круковская была очень хрупкая и стройная блондинка среднего роста, бледная, болезненного вида с немного красноватыми веками. Лида Пантелеймонова наоборот — живая цветущая брюнетка, немного ниже среднего роста и немного низкой талией.

Мне сразу же понравилась Круковская какой-то воздушностью и беспомощностью. Когда я сказал об этом Маркеллову, тот ответил, что он меня с ней познакомит и для этого пригласил меня к себе на очередную субботнюю вечеринку. С волнением я шел на эту вечеринку. Во-первых, я еще никогда не знакомился с барышнями, которые мне нравились. Я не представлял себе, что я буду говорить, и как мне держать себя с ней. Во-вторых, мама с видимым неудовольствием отпускала меня в гости в дом, где сама не бывала, хотя знала, что Маркеллова — вдова судейского чиновника, а Круковский — член Окружного Суда. Кроме того, мама боялась, что я буду ночью возвращаться один домой на окраину города, на Сенную площадь. И хотя Житомир был в то время городом очень мирным, и случаев грабежей на улицах было очень мало, мама потребовала, чтобы я обязательно был в 10 часов дома.

Пришел я к Маркеллову один из первых, часов в 7, затем стали сходиться другие гости. Из гимназистов были только Пантелеймонов и я. Было несколько молодых людей 20—22 лет. Пришли и барышни, обе Лиды.

Я очень смущался, когда меня знакомили с ними, но им уже, наверное, сказали про меня, они очень просто со мной поздоровались и оставили меня в покое, чему я был очень доволен, так как мог спокойно всматриваться и изучать новую для меня обстановку, разговоры и лиц. Часов в 9 подали чай, и тут я оказался в очень глупом положении: чтобы быть в 10 часов дома, я должен был в 9,5 часов уйти.

Я был очень послушным и дисциплинированным мальчиком и, кроме того, знал, что если я не приду к 10 часам, мама будет очень волноваться, а мне ее было всегда очень жалко. Поэтому я решил прийти домой во время. В 9,5 часов я поднялся из-за стола. Все стали смеяться и уговаривать меня остаться, так как после чая предполагалось слушать музыку и играть в карты и фанты. Мои товарищи предложили мне не трусить, но я все-таки ушел, как это мне ни было тяжело.

Придя домой в 10 часов, я стал жаловаться матери, как мне было горько и обидно уходить, но мать утешала меня тем, что у меня все еще впереди, и я успею повеселиться на вечеринках, а пока она не может мне позволить ходить одному ночью по городу, так как будет очень беспокоиться.

По-видимому, я своей застенчивостью и воспитанностью произвел неплохое впечатление, так как недели через две меня пригласил к себе Пантелеймонов. У Пантелеймоновых, семьи моего классного наставника и преподавателя математики, общество было меньше, но мне было веселей, так как больше было гимназистов и гимназисток и меньше взрослых. Тоже играли и слушали музыку, так как Лида Пантелеймонова была прекрасная музыкантша, и тоже в разгар веселья я должен был встать и уйти.

Весной этого года я был у Маркеллова два раза, а у Пантелеймонова только один, так как чаще меня мама не отпускала, да и вечеринки устраивали не каждую неделю. Поэтому я старался встретить Лиду Круковскую на улице. Это было очень трудно, так как я должен был после гимназии идти домой. Дело облегчалось отчасти тем, что в мужской гимназии занятия (то есть последний 5-й урок) оканчивались на 10 минут раньше, чем в женской, будто нарочно давая возможность гимназистам подбежать к женским гимназиям, расположенным в одном километре от мужских.

Я несколько изменил маршрут пути домой, делая небольшой круг, чтобы идти по направлению к женской Мариинской гимназии, и мне иногда удавалось встретить свою симпатию. Но встреча заканчивалась лишь поклоном, так как Лида шла или с подругами, с которыми я был незнаком, или возле нее уже находился более удачливый кавалер, часто мне незнакомый. Наконец, даже тогда, когда она встречалась мне одна, я так терялся и пугался, что проходил мимо.

Лишь один раз я решил подойти и проводить ее до дому. Я рассказывал про гимназию, учителей и гимназические дела и старался быть оживленным и интересным.

Лида была со мной корректно любезна, но не больше. А вскоре я заметил, что у нее есть поклонники гораздо старше и интереснее моей особы, а на меня она вообще не обращает внимания. И я как-то сразу охладел к ней. Собственно, влюбленности тут никакой не было, просто она мне понравилась, как нравятся потом десятки других девушек, с которыми у меня дальше шапочного знакомства не шло, а знакомясь с Лидой Круковской, я просто подражал товарищам. К лету я почти не вспоминал Лиду Круковскую.

К Пантелеймоновым же я перестал ходить совсем по другой причине.

В одно прекрасное утро в марте месяце вскоре после масленицы инспектор П.А. Ящинский, придя в класс, сказал, что урока П.Н. Пантелеймонова по математике не будет, но причину не объяснил.

Мити Пантелеймонова, его сына и моего товарища, тоже в классе не оказалось. Мы были удивлены, так как оба Пантелеймоновых никогда занятий не пропускали, и накануне оба были здоровы.

К концу учебного дня в класс проникли слухи, будто ночью Петр Николаевич Пантелеймонов застрелил в своей квартире любовника своей жены, отставного морского офицера Арцимовича. На следующий день мы уже прочитали в газете об этой трагедии, где сообщалось, что убийство произошло в коридоре перед передней, куда с улицы проник Арцимович.

Весь город кишел слухами и рассказами о необычном поступке скромного учителя гимназии. Вся семья сделалась притчей во языцех. Больше всех, конечно, возмущались дамы и не убийцей, разумеется, а его женой, у которой оказался любовник. Все знакомые прекратили с ней знакомство, как с неприличной особой, и дом Пантелеймоновых опустел.

На третий день после происшествия пришел Митя Пантелеймонов. Вид у него был сконфуженный и смущенный. Еще перед его приходом, накануне, мы, его одноклассники, постановили ни о чем Митю не спрашивать, но у него был такой растерянный вид, что, или для того, чтобы его ободрить, или потому, что любопытство все же одолело, отдельные товарищи понемногу заговаривали с ним об убийстве. Когда на одной из переменок я подошел к Пантелеймонову, возле него было 2—3 гимназиста, Маркеллов и еще кто-то, которым он что-то рассказывал.

Тогда я, желая показать, что вижу в убитом простого жулика и вора, спросил Митю:

— А это правду говорят, будто Арцимович целые две недели жил у вас на чердаке под крышей?

Митя вдруг обозлился и огрызнулся:

— А тебе какое дело?

Его собеседники, особенно Маркеллов, напустились на меня, возмущаясь, как можно быть таким бестактным. Я был огорчен, так как спросил только потому, что заметил, что другие тоже говорили о взволновавшем всех событии.

Преподаватель и наш классный наставник, статский советник П.Н. Пантелеймонов больше в гимназии не показывался, и в четвертой четверти у нас математика не преподавалась. Пантелеймонов арестован не был: с него была взята подписка о невыезде из города. Арцимович же оказался какой-то темной личностью, без определенных занятий, неизвестно откуда взявшейся, его никто не знал, и он сочувствия к себе не вызывал.

Уже через месяц, в апреле, сейчас же после Пасхи, Окружной Суд рассмотрел дело Пантелеймонова, и присяжные оправдали его. Ведь до революции по всем крупным уголовным делам, то есть об убийстве, грабеже, поджоге, разбое, изнасиловании и т. п., судил суд присяжных заседателей, который, установив факт преступления, мог совершившего это преступление оправдать. Таким образом, и Пантелеймонов был оправдан. Ему и его защитнику удалось убедить присяжных, что убийца не является преступником и не опасен для общества.

Но все же Пантелеймонов в гимназию на работу не вернулся, ему был дан до конца учебного года отпуск, а летом он был переведен преподавателем в Кременчугское реальное училище. Семья Пантелеймоновых, жена, дочь и два сына остались в Житомире и жили там еще 1,5 года. Жизнь этой семьи была тяжелой, бывшие знакомые относились к ним оскорбительно. На дочери отражалось это особенно тяжело, но она вела себя молодцом: живая и энергичная, она выглядела бодро и занялась музыкой.

Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем она стала профессором Киевской консерватории по классу методики обучения игре на рояле, автором научных трудов, а в тридцатых годах, как я слышал, была приглашена в Ленинградскую консерваторию. Тогда она носила уже фамилию Хереско.

В 5-м классе у некоторых моих товарищей появились явные увлечения гимназистками, но у большинства родившееся любопытство к другому полу выразилось во внезапно появившемся половом цинизме и увлечении порнографией. У женщин и девушек мальчишки 14—15 лет стали видеть только половые признаки и только о них стали говорить. Откуда-то взялись неприличные песенки, стихи, часто переделанные из стихов классической литературы, Пушкина и Лермонтова. Казалось необычайно интересным и остроумным вставить в поэтически возвышенное произведение вроде «Пророка» и «Молитвы» Лермонтова неприличные слова.

Стали описывать стихами любовные приключения товарищей, каких никогда не было и не могло быть, и самые скромные гимназисты старались прослыть закоренелыми развратниками, близкими знакомыми проституток или каких-то выдуманных горничных и кухарок. Откуда-то в руки гимназистов попались целые порнографические поэмы вроде «Луки Мудищева», якобы написанной Пушкиным и даже четырехактная переделка «Горе от ума», где грибоедовскими стихами был составлен порнографический сюжет, и вся пьеса была сведена к половым отношениям действующих лиц между собой, Фамусова с Лизой, Молчалина с Софьей, а также к описанию различных форм полового разврата, которому предавались все персонажи пьесы.

Эти «произведения» были и у меня на руках. В этот период нужно отвлечь внимание и интерес мальчика другими делами, путешествиями, спортом, здоровой и интересной научно-популярной литературой. Ко мне тогда никто не пришел на помощь. Правда, со мной ничего страшного не случилось, но склонность к нездоровому воображению осталась на всю жизнь.

В теперешнее советское время эта опасность меньше, так как чрезвычайная скученность очень сблизила жизнь мужчин и женщин, юношей и девушек, которым часто приходится жить в одной комнате и видеть друг друга полуобнаженными. Кроме того, развитие спорта довольно открыто показало человеческое тело.

В мое время среди молодежи, особенно провинциальной, спорта не было, а люди жили широко, так что соприкосновения в обыденной жизни между полами не было, поэтому все было таинственней, загадочней и интересней. К тому же, в средней школе, в гимназии анатомии человека не проходили.

Незаметно среди всевозможных волнений, интересов и работы закончился учебный год. Отметки у меня оказались очень хорошими, и я был переведен в 6-й класс с наградой 1-й степени.

Пятерки за год у меня были по Закону Божьему, словесности, греческому языку, немецкому языку и истории, четверки по латинскому языку, математике (алгебре и геометрии) и французскому языку.

Ванечке предстояли экзамены: из приготовительного класса в первый без экзаменов не переводили.

Я немного волновался за него. В течение всего года я следил за его уроками и помогал ему, но делал это довольно небрежно, а Ванечка был еще маленький и сам часто точно не знал, выучил он урок или нет.

Но перед экзаменами я часто подсаживался к нему и старался помочь, хотя сам не знал, что и как для этого надо делать.

Однако все закончилось благополучно. Ванечка все экзамены сдал и был переведен в первый класс.

Примечания

1. Компримарио (итал. comprimario — вместе с первым) — оперный артист, исполняющий второстепенные роли. — Ред.