Глава X. Житомир

Приезд в Житомир. Городское население. Семья Судзиловских. Служба сиделицы казенной винной лавки. Условия ее работы. Житомирский трамвай «Балагула».

В Житомир мы приехали утром, часов в 11, на пятый день нашего путешествия. Снова небольшой вокзал, деревянный, выстроенный в каком-то русском лубочном стиле с бесчисленными деревянными украшениями и остроконечными башенками.

Не заходя в вокзал, мы при помощи носильщика взяли парного извозчика, то есть экипаж с двумя лошадьми.

На привокзальной площади оказалось множество извозчиков, почти сплошь евреев, с криком предлагавших свои услуги, вырывая из рук багаж. Мне бросилось в глаза, что экипажи были погнуты и пообдерганы, а лошади были похожи на кляч, извозчичьи кафтаны и шляпы были до невозможности грязны, так что с трудом можно было разобрать их цвет.

Однако вскоре мое внимание было отвлечено другим. К самому вокзалу были протянуты другие рельсы, более широкие, чем узкоколейки, но более узкие, чем нормальные железнодорожные. И вдруг по ним стал подходить к вокзалу коночный вагон, но без лошадей. Я догадался, что это трамвай.

Движение трамвая показалось мне некрасивым и даже неприятным. Неприятно было видеть, что вагон движется сам по себе, без лошадей и без паровоза.

Житомирский трамвайный вагончик был мал, в нем было на каждой стороне лишь по 4 окна, но бежал он сравнительно быстро, но медленнее, чем бегут трамваи теперь. Вид у вагончиков был почему-то уже довольно потрепанный. Тут же носильщик мне сказал, что трамвай в Житомире существует уже целый год.

Действительно, Житомирская городская Дума сдала в концессию германской компании «Сименс и Гальске» постройку и эксплуатацию в городе трамвая. И в августе 1899 года по городу пошли первые трамваи.

Житомирский вокзал стоял в нескольких километрах за городом по Киевскому шоссе. Шоссе было далеко не в подобающем состоянии, поэтому наш экипаж попадал из ямы в яму, что приводило в ужас мою мать, все боявшуюся вывалиться. Она громко вскрикивала и просила извозчика ехать медленнее.

Когда, проехав три километра, мы въехали в город, мы попали на такую булыжную мостовую, что мать перепугалась еще больше.

К счастью, в Житомире улицы были замощены во всю ширину только в центре, а в остальном городе по бокам мощеной части оставались не мощеные полосы, по которым экипажи и стремились ехать. Правда, подымалась пыль, но ехать можно было спокойно. Нам предстояло проехать чуть ли не через целый город, так как квартира Судзиловских находилась в противоположном конце.

Через час езды, во время которого я все смотрел по сторонам, так как подобного города еще не видел, мы приехали на Вильскую улицу № 33 и остановились перед небольшим одноэтажным, но приличным на вид каменным домом, окрашенным в желтую краску, с фасадом из симметрично расположенных двух дверей и восьми окоп.

В самых дверях, слезши с извозчика, мы столкнулись с дядей Колей, который после завтрака выходил из дому на службу. Мне странно было видеть его в штатском костюме, я привык видеть его в военной форме. Дядя Коля помог нам войти в квартиру и сказал, что тетя Варя уже несколько месяцев серьезно больна и лежит в постели. В столовой мы увидели горбатенькую сестру милосердия в форме. В небольшой комнате с закрытыми ставнями лежала тетя Варя.

Мы стали снимать с себя дорожные вещи. Теперь мы будем жить в Житомире: новый век — новый город.

Город Житомир был губернским городом Волынской губернии. Он расположен на высоком левом берегу реки Тетерев, впадающей в Днепр. Берега Тетерева в районе Житомира очень живописны. Извилистая, не особенно широкая, метров 40 шириной, неглубокая и несудоходная река течет среди величественных скал и отвесных берегов, покрытых большей частью дубовым, смешанным или сосновым лесом. Когда-то река Тетерев была, по-видимому, еще величественнее и недоступней, так как оказалась северной границей трипольских поселений III-го тысячелетия до нашей эры, так называемой «трипольской культуры» — энеолитической эпохи (каменно-медно-бронзовых веков). Трипольские племена не перешли реку Тетерев. По-видимому, сейчас же к северу от Тетерева на его левом берегу начинались дремучие леса, вступить в которые люди энеолитической эпохи не решались. Это — древняя земля Древлянская, примыкающая с юга к Полесью.

Там, где ветры и дожди смыли почву, над рекой виднеются гранитные скалы, берега из гнейса и кварца.

В конце прошлого тысячелетия на берегах Тетерева находили железную руду, из которой выковывались броня и кольчуги, мечи и ножи.

В нескольких километрах выше города над одной из извилин реки высится сорокаметровая скала Чапского, названная так по фамилии помещика, которому принадлежал это живописный берег, графа Чапского.

В мое время городское население переделало название скалы Чапского в скалу Чацкого, хотя, конечно, никакой связи между скалой и грибоедовским героем не было и в помине. Скала, если к ней подъезжать на лодке по реке, действительно, напоминает профиль гордой головы с крупными правильными чертами лица.

По записям старых русских летописей, город Житомир основан в 884 году любимым соратником киевских князей Аскольда и Дира, убитых Олегом, захватившим Киев, по имени Житомир. Житомир не пожелал служить Олегу, ушел в Древлянские леса на реку Тетерев на службу к древлянским князьям и поселился на высоком красивом берегу реки, назвав поселок своим именем Житомир. Таким образом, Житомир старше и Москвы, и Риги, и Варшавы.

За 300 лет своего мирного существования город, лежащий в стороне от торговых путей, среди лесов, не играл заметной роли в истории Древней Руси, входя в состав Киевского княжества и разделяя его судьбу.

Летопись упоминает только, что в 1240 году татары, разрушив Киев, пошли на запад, на русские земли, на богатую Волынь и Галицию, и по дороге взяли и разрушили Житомир.

Через 80 лет, в 1320 году, он разделил судьбу русских городов Днепровского правобережья, не оказав сопротивления, был захвачен Гедимином, князем выраставшего Литовского княжества, продолжая оставаться незначительным городком. После соединения Литвы с Польшей Житомир оказался под властью Польши.

Как видно по переписи в 1572 году, Житомир был тогда небольшим городком (по терминологии того времени — местечком), в котором насчитывалось всего 142 двора, группировавшихся вокруг замка, где жил городской воевода. Жителей было, по-видимому, 1000—1500 человек.

Когда на Украине начались казацкие восстания, Житомир оказался на пути казацких походов и в 1648 году был взят и за сопротивление разорен гетманом Хмельницким. Через 3 года, в 1651 году под Житомиром произошла битва, в которой гетман Хмельницкий разбил польское войско, находившееся под командованием князя Четвертинского.

Когда по мирному договору 1682 года между Россией и Польшей Киев был уступлен Польшей России, Житомир, оставшийся под властью Польши, стал главным городом Киевского воеводства и подвергся усиленной полонизации. В 1724 году польские иезуиты основывают в Житомире польский католический монастырь и религиозную католическую школу-семинарию.

Полонизация и окатоличивание местного русского населения продвигается успешно, и уже в 1765 году в городе оказалось три польских католических костела и две униатских церкви, хотя во всем городе насчитывается только 285 домов, то есть 2—2,5 тысячи жителей.

Таким он и перешел по второму разделу Польши в 1793 году под власть России.

Русское правительство сделало Житомир уездным городом Волынской губернии, в котором губернским городом стал Новоград-Волынск, где было меньше польско-католической интеллигенции.

Но в 1804 году правительство перевело управление губернией в Житомир, так как в Новоград-Волынске нельзя было найти зданий, где могли быть расположены губернские правительственные учреждения. Так стал Житомир губернским городом.

Когда я приехал в Житомир, в нем было 80 тысяч жителей. Население по своему национальному составу было разнообразно. Русских было 33 тысячи. В это время разделения на русских и украинцев не было.

В городе говорили по-русски, крестьяне называли себя русскими. До приезда в Житомир я ничего не знал об украинском языке. Да в России мало кто признавал существование украинского языка, говорили лишь о малороссийском наречии, причем в состав Малороссии входили лишь три губернии: Киевская, Черниговская и Полтавская. Но в Житомире я вскоре заметил, что я не понимаю языка, на котором говорят приезжающие в город местные крестьяне из деревень. Я был готов объяснить это некультурностью окрестных крестьян, которые плохо владели языком. Городское простонародье я понимал хорошо, но что это был за язык! Смесь русского с украинским; вернее это был русский язык, подвергшийся украинизации.

Например, вместо слов «туда» и «сюда» в Житомире говорили «тудою» и «сюдою». Или говорили «я за тобою смеялся» (вместо над тобой).

Этот местный диалект испытывал влияние и еврейского жаргона. Например, считалось обязательным употреблять личное местоимение при глаголе. Поэтому вместо «Прошу Вас» в Житомире обязательно говорили «Я Вас прошу», что является обязательным только для немецких диалектов с атрофированными глагольными окончаниями.

Но подавляющее число православных считали себя настоящими русскими: это была городская интеллигенция, служащие, офицеры, отставные военные и незначительное число городского мещанства, главным образом из бывших солдат, оставшихся в городе служить по найму по разным учреждениям и производствам и составлявших рабочую прослойку города.

А на окраине города можно было встретить типичные русские бородатые лица. Это были староверы, отцы которых в 18-м веке бежали от преследования за веру из России в Польшу. Их было в Житомире более одной тысячи человек: это были мелкие торговцы и ремесленники.

Евреев в городе было больше, чем русских, 34 тысячи. Но, казалось, их еще больше, так как их образ жизни, общительный и суетливый, и занятие торговлей вело к тому, что они постоянно находились на улицах, в лавках, на базарах. Количество евреев в городе ежегодно значительно увеличивалось, перегоняя число русского населения, благодаря необычайной плодовитости еврейских семей. Эта плодовитость рождалась и исходила из идеологических соображений, из требований религии. Большое количество детей в семье создавало уважение к ней. Большие семьи были даже у евреев, влачивших почти нищенское существование. Рождение ребенка в такой семье было радостью. «Бог дал детку, бог даст и на детку», — говорили улыбающиеся родители. Интеллигенции среди них было очень мало, говорили они между собой на жаргоне, а с русскими по-русски, но с чудовищным еврейским акцентом, с особой певучестью и интонацией, нараспев, усиливая, подобно украинцам, число гласных в слове. Например, вместо «в» говорили «ув», вместо «к» — «ик», при этом картавя и оживленно жестикулируя, так, что издали можно было подумать, что во всяком разговоре решается какой-то страшный спор, чуть ли не о жизни или смерти.

Остальная часть населения — 13 тысяч человек — были поляки. Это были домовладельцы, зажиточное мещанство, служащие частных и общественных учреждений.

Вокруг Житомира расстилались тучные плодородные поля, летней порой золотившиеся густой пшеницей или игравшие кровавыми прожилками сахарной свеклы, но это не было степью. Поля ограничивались, особенно на правом берегу Тетерева, мощными лесными массивами, за которыми проводился заботливый уход. Особенно хороши были дубовые леса, тянувшиеся почти от самого Житомира до местечка Лещин.

Житомир называли городом отставных: действительно дешевая жизнь, прекрасный климат, возможность найти соответствующее общество, привлекало массу отставных, главным образом, военных.

Со времени присоединения Житомира к России в нем проводилась усиленная русификация, что заставляло поляков держаться особняком и недружелюбно к русским. Во время польского восстания в 1862 году житомирские поляки были очень активны, создали несколько боевых групп, которые выступали в окрестностях города и поддерживали связь с повстанцами. В.Г. Короленко, живший в то время в Житомире, подробно и интересно описывает этот период восстания в своих «Записках моего современника».

В Житомире же появилась в то время и польская Жанна д'Арк, молодая девица по фамилии Пустовойтова Анна Феофиловна, дочь русского генерала, но до того фанатично ополяченная своей матерью-полькой, что играла самую активную роль в восстании, агитируя и призывая к оружию поляков. После подавления восстания она оказалась во Владимире, где устраивала дружеские манифестации ссылаемым в Сибирь польским повстанцам, как упоминает в своих «Воспоминаниях» Златовратский. А затем она уехала или бежала во Францию. В 1871 году во время Парижской Коммуны она оказалась в рядах коммунаров, сражалась на баррикадах и незадолго до падения Коммуны погибла в бою. Но к моему приезду это время уже миновало.

К этому времени в городе было построено 14 каменных православных церквей, 2 старые униатские церкви были преобразованы в православные, но и 2 больших католических костела и 1 маленький на кладбище продолжали существовать.

В Житомире находился как православный архиерей, так и католический епископ и католическая семинария. Существовали к моему приезду две мужских гимназии и одна женская гимназия ведомства Императрицы Марии. Ведомство Императрицы Марии (супруги Императора Павла) было нечто вроде государственного благотворительного учреждения, имевшего своей целью распространение женского образования, и поэтому оно учредило в России несколько десятков женских гимназий, главным образом, в губернских городах.

В городе было еще женское епархиальное училище с программой несколько ниже гимназической, где обучались в основном дочери духовенства.

Было около пятидесяти еврейских религиозных школ, так называемых «хедеров», существовавших при синагогах (называвшихся «школами»), было городское четырехклассное училище, еврейское светское начальное училище и городская главная синагога, так называемая талмуд-тора.

Крупной промышленности в городе не было совсем: несколько десятков мелких фабрик были больше похожи на мастерские. Среди них были две табачные фабрики, винокуренный завод, три пивоваренных, пять мыловаренных, три свечных завода, девять кирпичных, один механический и, пользовавшаяся славой во всем Юго-западном крае перчаточная фабрика Трибеля, имевшего свои магазины не только в Житомире, но и в Киеве, Бердичеве и некоторых других городах.

В городе была электростанция и работала электромастерская.

Финансовая жизнь была представлена, кроме отделения Государственного Банка, отделениями трех частных банков: Азовско-Донского и еще двух, которые при мне слились в Соединенный банк, а также Обществом Взаимного Кредита.

В Житомире в то время издавалась газета под названием «Волынь», с которой, в 90-х годах, незадолго до моего приезда, сотрудничал Александр Иванович Куприн, напечатавший в этой газете «Марианна» (1896), «Наталья Давыдовна» (1896), «Бонза» (1896), «Allez» (1897), «Брегет» (1897) и ряд других рассказов. Издавал ее и числился официальным редактором, как ни странно, один из местных чиновников, член губернского по городским делам присутствия, Коровицкий. Но все житомиряне, конечно, отлично знали, что это издатель-редактор «подставной», не имеющий никакого влияния в газете и не играющий там никакой роли. Он был нужен только потому, что подлинным владельцам и редакторам газеты правительство не давало разрешения на ее издание. Ему же, как государственному чиновнику, это разрешение было дано. Роль его была не особенно почтенная, но, по-видимому, в денежном отношении выгодная. Газета была целиком в руках местных евреев. Фактическим редактором был еврей Городецкий.

В городе был такой же военный гарнизон, как в Риге, но Житомир был в пять раз меньше Риги, поэтому бросалось в глаза большое количество военных.

Волынская губерния была пограничной с Австрией, с которой у нас были недружелюбные отношения. Со второй половины 18-го века наша государственная экспансия была направлена на Балканы, где нашим противником была не только Турция, но и Австрия, стремившаяся к таким же захватам.

Однако нашу политику нельзя было считать империалистической, так как Балканы не могли служить ни нашим рынком сбыта, ни источником сырья. Со времени перехода России к империалистической политике, в 90-х годах прошлого века, как раз наш интерес к Балканам ослабел, и наша экспансия была направлена на Дальний Восток, в Китай и Корею.

На Балканы же нас влекли сентиментальные чувства к славянским народам, которых мы хотели «освободить» от турецкого владычества, влекли исторические традиции борьбы с «неверными», а также желание захватить Дарданеллы с целью обезопасить свои морские черноморские границы. И вот в этой Балканской проблеме мы встретили решительное противодействие Австрии, стремившейся на Балканы в империалистических целях, и с 70-х годов 19-го века, когда мы не позволили Австрии вмешаться во Франко-Прусскую войну, Австрия была особенно к нам недружелюбна. Поэтому на Австрийской границе у нас стояли сильные гарнизоны.

В Житомире были расквартированы три пехотных полка 5-й пехотной дивизии, прославившейся в турецкой войне, особенно под Плевной в 1877 году, а именно 17-й пехотный Архангелогородский Великого Князя Владимира Александровича полк, 19-й пехотный Костромской полк и 20-й пехотный Галицкий полк. Последний был расквартирован в пяти километрах от города на хуторе Врангелевка. Кроме того, была расквартирована 5-я артиллерийская бригада, одна дивизия которой до 1908 г. была размещена в городе Бердичеве, 16-я конно-артиллерийская батарея и Донская казачья батарея.

Вот в этом городе я очутился. Итак, мы приехали на квартиру Судзиловских и застали тетю Варю больной.

Квартира их была на Вильской улице № 33, скорее на окраине, чем в центре города, но по улице проходил трамвай. Квартира состояла из четырех комнат с большой верандой, выходившей в сад.

В Житомире в то время почти везде, кроме небольшого торгового центра города, стояли одноэтажные домики, обычно состоявшие из двух квартир: в одной жил домовладелец с семьей, а другую сдавали квартирантам. В большинстве случаев домовладельцы были зажиточными мещанами или мелкими служащими.

Когда мы, приехавшие, разделись, мы по очереди вошли в небольшую комнату, где лежала тетя Варя. Выглядела она очень плохо: она была острижена, что придавало исхудавшему лицу еще более тяжелый вид. Оказалось, что она заболела брюшным тифом, а затем у нее появились осложнения гинекологического характера. Возле нее дежурила сестра милосердия из местной Общины Красного Креста, горбатенькая Настасья Алексеевна Чоглокова.

Увидел я и приемного сына Судзиловских, Колю, которого они уже успели усыновить.

При Коле была бонна, латышка под видом немки, фрейлейн Минна. Это было довольно необразованное и глупое существо лет под тридцать, вероятно даже малограмотное, но очень льстившее тете Варе, поэтому положение ее у Судзиловских было прочное. Ее задачей было воспитывать четырехлетнего Колю и учить его немецкому языку. Она прожила у Судзиловских пять лет, языку немецкому Колю не выучила, так как, вероятно, об обучении языку никакого представления не имела; воспитывать она тоже не могла, так как во все мелочи жизни Коли вмешивалась сама тетя Варя.

Познакомился я и с Анютой, девочкой двенадцати лет, которую Судзиловские привезли с собой из Вологды. Она была сироткой. Ее отец, беспробудный пьяница, умер где-то в Вологде под забором, оставив двух детей, девочку Анюту десяти лет и мальчика Васю семи лет. Васю подобрал какой-то сердобольный сосед, а Анюту Судзиловские взяли к себе. Она у них жила в качестве девочки на побегушках, с возрастом превращаясь в горничную. Анюта была довольно упитанная, крепкая девочка с очень светлыми волосами, такими же бровями и ресницами, синими глазками и, к сожалению, уже порченными передними зубами, с которых сошла эмаль.

Я вышел в сад. Сад был довольно большой, не меньше десятины (га), с прорезанными дорожками, обсаженными кустами роз. Между дорожками росли фруктовые деревья, яблони, груши, сливы, вишни, раскинулись кусты сирени и белой акации.

Мне и брату Ванечке было строго-настрого приказано ничего не трогать и не рвать, так как сад и все содержимое, плоды, фрукты и цветы принадлежат домовладельцу пану Каетану Ивановичу Гошовскому.

На хозяйской половине веранды я увидел самого пана. Это был глубокий старик с густыми седыми усами. Он сидел в кресле, вытянув ноги, покрытые пледом. Он был вдов, жил одиноко. По виду это был типичный старый польский шляхтич, еще не забывший Речь Посполитую. По-русски он не говорил или делал вид, что не говорит. Русских он ненавидел и старался не замечать ни русского языка, ни присутствия русских.

Квартиру он сдал Судзиловским только потому, что считал дядю Колю поляком, хотя и на русской службе.

У него жила кухарка, с которой он всегда говорил громко и резко, переходя на ругань, требуя от нее постоянно каких-то услуг и делая всевозможные замечания.

Судзиловские относились почему-то к нему почтительно, особенно тетя Варя, которая считала его чуть ли не аристократом, вероятно потому, что он считал нужным говорить тете Варе, как даме, любезности и комплименты, как подобает польскому «кавалеру». Всю свою жизнь, а ему было за 70, он прожил в Житомире, где у него оказался свой домик, правда малодоходный, так как сдавалась всего одна квартира. Из дома он выходил только в костел. Гости у него тоже не бывали.

Так угасал в одиночестве, погруженный в прошлое, гордый поляк, свидетель, а, быть может, не только свидетель, польского восстания 1862 года. Года через два после приезда Судзиловских он умер.

У Коли среди игрушек оказался трехколесный велосипед. К нашему приезду он ему уже наскучил, а мы с Ваней с восторгом набросились на него и все время катались на нем, хотя фрейлейн Минна предупреждала, что я слишком велик, чтобы на нем кататься, и непременно проломлю его. Кажется, так и случилось.

На другой день после нашего приезда мама и дядя Коля пошли в Губернское Акцизное Управление, а затем в контору окружного надзирателя, которому были подчинены винные лавки города.

В городе было всего 14 винных лавок. Оказалось, что мама назначена сиделицей лавки № 13 на окраине города, на Сенной площади. От квартиры Судзиловских это было недалеко, около километра. Теперь этой площади уже нет, она застроена и по ней проложены улицы.

На следующий день мама пошла принимать лавку, с ней пошел, конечно, и дядя Коля ей помогать.

Бывшая сиделица, некая Чеботарева, уже была уволена, а в лавке работал так называемый запасной сиделец. Прием лавки заключался в том, что надо было пересчитать имеющийся в наличии товар, установить его стоимость и составить акт о принятии этого имущества мамой.

При приеме присутствовал участковый надсмотрщик, удостоверявший правильность приема. Сидельцы считались вольнонаемными лицами, не состоящими на государственной службе, чинов не получали, поэтому ими могли быть и женщины, которые не имели права быть на государственной службе.

Надсмотрщик же был уже государственный служащий, чиновник, правда, очень мелкий, получавший что-то 75 рублей в месяц.

Лавка была принята в один день, и мама оказалась в первый раз в жизни за прилавком.

Условия работы и обстановка были очень тяжелыми. Лавка помещалась в маленьком глинобитном побеленном домике, совершенно не приспособленном для торгового помещения. Фасад домика, выходивший на площадь, состоял из обычной узкой двери и трех окон. Такое же расположение было и на тыловой стороне, выходившей на небольшой дворик, где стоял еще один такой домик, переполненный евреями.

Надо сказать, что Сенная площадь была заселена исключительно евреями, имевшими там склады дров и пиломатериалов или мелкие лавочки.

Три раза в неделю на Сенной площади бывал базар, где продавалось сено, пиломатериалы, дрова, и куда приезжали окрестные крестьяне, привозя сельскохозяйственные продукты, мясо, живых свиней, которых тут же убивали и вырезали куски сала для закуски после «шкалика» водки, молоко, деготь, птицу и рыбу.

Продав привезенное сено и продукты, крестьяне покупали в еврейских лавочках булки, селедки, керосин, свечи, спички, посуду, гвозди, молотки, топоры, нитки, иголки и всякую мелочь, необходимую в крестьянском хозяйстве.

Вскоре мне бросилось в глаза, что приезжающие на базар крестьяне резко разделяются на две части: у одних лошаденки маленькие, ободранные и худые, а телеги какие-то полуполоманные, а сами одеты в холстяные шаровары и лапти, а у других лошади крупные, откормленные, телеги окованные железом, а сами одеты в щегольские свитки и высокие сапоги. Оказывается, вокруг Житомира были, наряду с русскими (украинскими) селами, немецкие и чешские колонии. Эти колонисты были поселены польским правительством в середине 18-го века и не знали крепостного права. Они-то и представляли собой тех крестьян, которые выделялись своей зажиточностью и богатством.

Закончив же свои операции, чаще во вторую половину дня, приезжие крестьяне шли в винную лавку, находившуюся тут же, купить себе шкалик или полбутылки, чтобы завершить свой торговый день, или выпить «Могарыч», если была совершена крупная сделка.

Между прочим, можно было только покупать и уносить с собой. Пить в лавке строго воспрещалось.

По величине оборота лавки разделялись на 3 разряда. Винная лавка на Сенной площади считалась второго разряда, так как ее годовой оборот определялся от 25 до 50 тысяч рублей. Лавки с оборотом свыше 50 тысяч рублей считались первого разряда, а меньше 25 тысяч — третьего. В городе лавки были преимущественно второго разряда: из 14 лавок только 3 в центре города были первого разряда.

Домик, где была лавка, был разгорожен на 4 части: в одной части была лавка, две другие были жилыми комнатами, в четвертой части была кухня. В длину домик был 10 метров, а в ширину 8. Большим неудобством было отсутствие складской комнаты, куда можно было складывать привезенные ящики с водкой. Привозили обыкновенно на двух подводах 20—30 ящиков.

Сиделица должна была принять эти ящики, пересчитав все бутылки, к себе на склад, вынуть бутылки, обтереть их мокрой тряпкой, так как они были грязны, в соломе и пыли, и расставить их в блестящем виде по полкам. Затем в порожние ящики нагрузить пустую посуду из-под водки, которую возвращали покупатели, за что получали обратно их стоимость: 2 копейки (сотка), 3 копейки (полбутылки), 4 копейки (бутылку) и 20 копеек (четверть). Возчики, привозившие водку, брали ящики с посудой и увозили в винный склад.

Большинство покупателей, местные рабочие с лесоскладов и базарные крестьяне, посуду не мыли, и от нее шел водочный запах, так что в лавке, а, следовательно, и в квартире, всегда пахло водкой, отчего у мамы час-то разбаливалась голова.

Но в маминой лавке ящики некуда было ставить, кладовой не было, их ставили в самой лавке, они занимали, чуть ли не пол-лавки, загромождали полки и придавали лавке грязный складочный вид. Приходилось выписывать не более 10 ящиков, то есть 10 ведер водки в день, так как в ящике помещалось ведро водки, а это, значит, выписывать надо было через день. Когда водку привозили, сиделец должен был следить в оба. Торговать сам он в это время не мог, он должен был пересчитывать все бутылки в каждом ящике, чтобы кто-либо бутылки не украл. Ворами могли быть не только сами возчики, но и уличные мальчишки и весь базарный люд, толпившийся возле приехавших подвод и глазевший на внос ящиков в лавку.

В 1900 году, когда мама приняла лавку, условия работы были несколько облегчены, прежние же были для одного человека почти не выносимы. Лавки должны были открываться в 7 часов утра и торговать без перерыва до 11 часов вечера. С 1900 года были установлены новые правила: лавки стали открывать с 8 часов утра и торговать до 10 часов вечера с одночасовым перерывом внутри дня. По субботам, воскресеньям и другим праздникам лавка закрывалась в 6 часов вечера, а открывалась по воскресеньям и в праздники в 12 часов дня. Четыре дня в году торговля вовсе не производилась: на первый день Рождества, первые два дня Пасхи и на Троицын день.

Но для сидельца рабочий день в 10 часов вечера вовсе не заканчивался, так как он должен был снять остаток товаров. Правда, некоторые сидельцы каждый день остаток не снимали, а делали это 2—3 раза в неделю. Но мама, особенно в начале своей работы, снимала этот остаток каждый день. В первые месяцы своей работы она плохо справлялась с этим делом, и дядя Коля ежедневно к 10-ти часам вечера приходил ей помогать. Иногда они с непривычки забывали посчитать какие-нибудь бутылки или ящики с посудой, стоявшие грудой в лавке, и пересчет тянулся за полночь, пока не находили где-нибудь остатки.

Потом мама стала считать сама, и пересчет иногда задерживался еще дольше, так как мама, смертельно устав за день, засыпала над пересчетом и делала ошибки в арифметических действиях.

Затем надо было пересчитать выручку, которая доходила до 100 рублей в день, а под праздники и больше, и спрятать куда-то эти большие по тому времени деньги (золотом, главным образом, так как ассигнаций до 1904 года в хождении было мало).

Рубли определялись ценой золота. Для золотых монет (5 рублей и 10 рублей) мама сшила мешочек, который прятала в самое потайное место. Другой мешочек был для серебра (рубли и полтинники). Сиделица не имела права иметь в лавке денег больше, чем она представила залог, то есть 300 рублей, и вот раза 2—3 в неделю она должна была сама относить деньги в городское казначейство, помещавшееся далеко от лавки в центре города.

Совершенно очевидно, что один человек со всем этим делом справляться не мог, не мог одновременно торговать и принимать или сдавать возчикам товар, не мог сразу и торговать и ходить в город в казначейство, которое работало с 9 часов утра до 3 часов дня. Поэтому, как правило, место сиделицы (в Житомире это были только женщины) брали только семейные, у которых были сестры, дочери или мужья в отставке, имевшие возможность помогать сиделице.

У мамы этого не было: она была одинока. Поэтому в первый же день ее работы возник вопрос о приискании и найме за ее счет торговца-помощника, который мог бы и торговать, и следить за чистотой в лавке. Не знаю и не помню, старая ли сиделица или кто-либо из других сослуживцев рекомендовал ей молодого деревенского парня по имени Петр Антоник, 19 лет отроду, достаточно грамотного, чтобы вести несложную торговлю, считать деньги и выдавать сдачу. Честного и непьющего, который к тому же мог выполнять хозяйственную работу, мыть полы, топить печь и рубить дрова. У мамы выхода не было, и она согласилась его взять за жалованье 8 рублей в месяц с полным питанием и помещением.

Петр поместился на кухне. Утром он мыл пол в лавке, отпирал ее и торговал. Если нужно, он ходил на базар, топил печи, зажигал вечером перед входом в лавку два фонаря и убирал комнаты.

Сначала мама его боялась и запирала его на ночь в кухне на ключ, но потом привыкла к нему. Действительно, он никогда не пил и, по-видимому, из кассы ничего не брал, держал себя чисто, был вежлив, редко уходил из дому, и мать моя была им вполне довольна, даже уходить стала по вечерам, оставляя его в доме одного.

Но все это пришло не сразу, и в начале мать страшно нервничала, боясь, что тот же Петр ночью впустит кого-либо, ограбит и убьет нас. Этот Петр прожил у мамы два года, после чего все-таки разразилась катастрофа, о которой я расскажу позже.

Таким образом, Министерство финансов, где жалованье чиновников было значительно выше, чем в других министерствах, где окружной акцизный надзиратель получал 250 рублей в месяц, а его помощники по 200 рублей, необычайно плохо оплачивало труд несчастной сиделицы, труд, собственно говоря, нескольких лиц, так как было очевидно, что одна сиделица справиться со всеми своими обязанностями не может. Но акцизное начальство этим не интересовалось и представляло сиделице выходить из положения как хочет, но допускали, чтобы казенную работу выполняли, ей помогая, лица, ничего общего с государственной и казенной службой не имеющие. Так крестьянский сын Петр стал фактически продавцом в казенной винной лавке.

В каких же материальных условиях жила моя мать?

Ей было положено жалованье, как начинающей работать сиделице лавки 2-го разряда, 35 рублей в месяц, с предоставлением бесплатной квартиры, в данном случае 2-х комнат с кухней, но без всяких удобств, и с выдачей в течение года по 3 рубля в месяц на освещение лавки, а 6 месяцев в году еще 5 рублей на отопление. Покупать дрова (Житомир топился дровами) и керосин для фонарей и ламп мама должна была сама.

Чтобы отапливать и освещать квартиру, этих денег зимой не хватало, так как печку в лавке надо было топить целый день: входная дверь была одинарной и ежеминутно отворялась покупателями. Но фактически мать не получала даже и этого мизерного жалованья, и не потому, что были какие-либо вычеты, налоги или обязательные взносы и подписки. Тогда это не практиковалось. В то время служащие никаких налогов не платили. А потому, что почти каждый день были неизбежные просчеты, то 10 копеек, то 20 копеек в день, а также билась посуда, или недобросовестный покупатель возвращал треснувшую посуду, которую у мамы не брали на склад, а иногда бывала кража бутылки с водкой при приеме товара.

Если привозили в лавку лопнувшую бутылку, это надо было отмечать в акте приема. Если же разбитая бутылка обнаруживалась позже, то стоимость ее должна была возмещать все та же сиделица.

Поэтому, в конце месяца, мама 2—3 рублей всегда недосчитывалась и покрывала недостачу из своего 35-ти рублевого жалованья. Иногда же недостача доходила до 5-ти рублей. И эта недостача получалась, несмотря на абсолютную, по-видимому, честность Петра.

Мама, Ваня и я переехали жить в квартиру при лавке, но мебели у нас не было никакой, спали на каких-то взятых у соседей топчанах, раздобыли два стула и стол. Выручали Судзиловские: все лето, пока я там был, они делали нам обед, его приносила Анюта или я. Благо, лавка была недалеко от квартиры Судзиловских.

Судзиловским приходилось материально тоже очень туго. Дядя Коля еще не кончил расплачиваться с Вологодскими долгами, переезд в Житомир тоже стоил денег, дорого обходилась и болезнь тети Вари: врач приезжал каждый день в течение нескольких месяцев, надо было содержать сестру милосердия. И, наконец, сама семья Судзиловских состояла из 5-ти лиц (дядя Коля, тетя Варя, Коленька, фрейлейн и Анюта) и кухарки.

В тот год дядя Коля получал по должности члена губернского по военной повинности присутствия всего 200 рублей в месяц. Губернатор Дунин-Борковский, зная о его тяжелом материальном положении, устроил ему еще одну должность: секретаря Губернского Отделения Общества Трезвости (это общество имело в своем ведении народные чайные и Дома Трудолюбия) с окладом 50 рублей в месяц. Но и этого не хватало, и в этот год дядя Коля сделал еще долги уже в Житомире у местных ростовщиков-евреев под большие проценты.

Делать было мне в Житомире нечего. Я было попросился позволить мне торговать, но надсмотрщик запретил мне это, говоря, что несовершеннолетним, тем более гимназистам, ни покупать, ни продавать водку не разрешается. Я оказался предоставленным самому себе.

Погода стояла в Житомире прекрасная. Солнце, тепло. Воздух чистый, аромат цветов из бесчисленных садов, окружающих дома. Утром мы с Ваней уходили к Судзиловским в сад. Ваня там оставался играть с Колей под присмотром фрейлейн, а я отправлялся осматривать город.

Город был не похож ни на Митаву, ни на Ригу, но он мне очень нравился, так как был весь, за исключением центра, в зелени. Никогда я раньше не чувствовал столько солнца. Народу на улицах было много, так как на дачу из Житомира почти никто не уезжал: ездить было незачем, дома с верандами выходили в сад, где было тихо и спокойно, как на даче.

Вначале я решил познакомиться с трамваем, покататься на нем. Мне позволили поездить по всем линиям. Стоимость проезда внутри вагона была 5 копеек, по всей вокзальной линии 8 километров, а на площадках вагона гимназистам и солдатам 3 копейки.

В Житомире в то время было 4 трамвайных линии, и все они начинались от центра города, от довольно широкой «площади», на которую выходил католический семинарский костел и дом католической семинарии.

С площади в пяти направлениях расходились 5 главных улиц города, из них по 4-м были проложены трамвайные одноколейные линии. Номеров линий не существовало. Всего было 18 трамвайных моторных вагонов, маленьких с 4-мя окнами и скамейками вдоль стен. На вокзал от центра трамвайная линия шла по Киевской улице и далее по Киевскому шоссе. Это была самая длинная линия. Летом к утреннему и вечернему поезду по Киевской линии прицепляли по одному или двум открытому прицепному вагону.

Киевская улица была самой аристократической: на ней в глубине двора, засаженного липами и каштанами, стоял недалеко от центра ветхий одноэтажный губернаторский дом, комнат в 12, а по бокам от него лицом друг к другу и боком к улице находились два деревянных флигеля, в которых размещалась канцелярия губернатора и какие-то губернские присутствия, в том числе Присутствие по Воинской Повинности, где служил дядя Коля. И дом, и флигель были уничтожены в войне 1941—1945 годов.

По этой же улице были единственные две приличные гостиницы (неприличных было очень много — десятка два — они размещались по разным улицам), помещавшиеся в двухэтажных каменных домах, под названием «Франция» и «Рим». Оба этих дома тоже разрушены в ту же войну 1941—1945 годов.

На этой же улице была лучшая кондитерская «Франсуа» и лучшая фотография Корицкого, и самый большой универсальный и всегда пустынный русский магазин Журавлева. Всех этих домов тоже не существует по той же причине.

Другая трамвайная линия шла от центра по самой бойкой торговой улице под названием Бердичевская.

Сначала меня очень шокировало, что самая главная улица носит такое название, так как город Бердичев назывался в шутку «еврейской столицей» и был заселен почти исключительно торговым еврейским людом. Но название улицы произошло потому, что подобно Киевской улице она переходила в Бердичевское шоссе, шедшее на Бердичев.

На Бердичевской улице была расположена Городская Управа, все большие магазины, главным образом еврейские, казначейство и казенная палата, два частных банка, которые потом объединились в «Соединенный Банк», архиерейский дом с большой архиерейскою церковью, отделение Государственного банка. А несколько далее от центра, во дворе большой усадьбы, занявшей целый квартал, здание Житомирской 1-й гимназии и, наконец, на окраине города, где улица уже переходила в шоссе, ведущее к мосту через реку Тетерев, находились еврейская больница и богоугодные заведения, то есть городская больница и богадельня для престарелых.

Третья трамвайная линия, являясь как бы продолжением Бердичевской линии, шла от центра в противоположном от нее направлении, по Соборной улице, где стоял построенный в 80-х годах прошлого столетия, лет за 15 до моего приезда сравнительно большой русский православный собор необычайно безвкусной архитектуры. Он был построен по чертежам еще 18-го века, изготовленным при польском владычестве, когда проектировалась в Житомире постройка униатского собора. Так что собор является памятником церковной униатской архитектуры 18-го века.

Трамвай, пройдя по Соборной улице, шел дальше по Вильской улице, мимо квартиры Судзиловских, и доходил до русского кладбища на северной окраине города, откуда начиналось шоссе, идущее на Новоград-Волынск и дальше до Брест-Литовска, так называемое Брест-Литовское шоссе.

Четвертая линия была самая короткая, по ней курсировали лишь два трамвая, и был лишь один разъезд. Она была проложена от центра по Чудновской улице, ведшей кратчайшим путем от центра к реке, к купальням. Так как город стоит на высоком берегу, и улица спускалась к реке круто вниз, в ней для трамвая был прорыт открытый туннель, чтобы сделать более отлогим спуск к реке. Теперь эта линия снята. Она была не рентабельна.

Я объездил все трамвайные линии, стоя на открытой площадке рядом с вагоновожатым, тогда это допускалось.

И вагоновожатые, и кондукторы были исключительно мужчины. Вагоны ходили часто, через каждые 5 минут, и в них были всегда свободные места. За исключением только тех трамваев, которые шли ко времени отхода или прихода поезда. В вагонах всегда царила вежливость, даже когда они были полны: мужчины всегда уступали даме место, и я не помню случая, чтобы дама в вагоне стояла.

Определенных остановок у трамвая не было. Кому нужно было выйти из трамвая, тот выходил на переднюю площадку и просил вагоновожатого остановиться. Это было очень удобно, так как многие могли подъезжать прямо к своему дому. Кто же хотел сесть в трамвай, то подходил к линии и делал знак рукой подходящему трамваю: трамвай останавливался. Так как в трамвае помещалось максимум 25—30 человек, то эти остановки не задерживали движение трамвая.

Разъезжая на трамвае, я естественно смотрел по сторонам и читал вывески. Мне бросались в глаза названия, которые я раньше никогда не встречал. Например, на каждой из главных улиц было по нескольку «аптечных складов». Что это за склады, думал я, и чем они отличаются от магазинов? Оказывается, это были обыкновенные аптекарские магазины, которые я много видел в других городах. Наименование магазина складом говорило о польском влиянии. В аптечных складах можно было найти различные вещи санитарно-медицинского обихода, парфюмерию и патентованные лекарства. Аптеки в то время занимались изготовлением лекарств по рецептам врачей. У них можно было найти патентованное средство, но как исключение.

Всякие медико-санитарные приборы покупались в аптечных складах, владельцы которых чаще всего были провизоры и фармацевты. Таких складов было гораздо больше, чем аптек, число которых было строго ограничено нормой Министерства внутренних дел. В Житомире на весь город было 4—5 аптек, но работали они круглые сутки, они все были «дежурные», и ночью в аптеке должен был находиться дежурный фармацевт для изготовления и выдачи срочного лекарства.

Были еще и другие странные названия, например, «Паштетная», «Пивная» и т. п.

Почти все крупные магазины находились на Бердичевской улице и принадлежали евреям.

В городе было всего три русских магазина, они занимали большие помещения в собственных домах. Это были магазины: Журавлева — огромный универмаг, Хоботина — продуктовый и Муравьева — промтоварный. Магазин Журавлева был на Киевской улице, а последние два — на центральной площади. Но в этих магазинах не было покупателей, не было жизни. Евреи и поляки их бойкотировали, а русские не поддерживали.

Еврейские магазины были по объему значительно меньше, но в них всегда была толкотня, крики, споры, торговались из-за любой цены и, в конце концов, покупали. Все знали, что купец назначает цену «с запросом», поэтому покупатель назначал свою цену, и, в конце концов, находили компромиссную цену. Над тем, кто платил цену, которую назначал продавец, смеялись, так как он явно переплачивал и покупал втридорога.

Иногда магазины носили загадочное название, например «Курляндский магазин». Польских магазинов не было вовсе. Лишь лучшая кондитерская, лучший конфетный магазин «Франсуа» и лучший, хотя и небольшой, книжный магазин принадлежали полякам Поматовскому и Королькевичу.

Два магазина было немецких: перчаточный — Трибеля, продававший знаменитые «житомирские» перчатки, и лучший продуктовый магазин Эйленбурга, под названием «Петербургский магазин».

Один раз дядя Коля взял меня с собой на службу. Там я в одноэтажном деревянном флигеле увидел три комнаты, темных оттого, что кругом во дворе под окнами росли огромные пирамидальные тополя и колоссальные липы. В темных и сырых комнатах сидели 3 хмурых старых писца, составляющих канцелярию дяди Коли. Сам дядя Коля был в то время не очень аккуратен по службе, так как ему очень мешали болезнь тети Вари и приезд мамы.

Итак, город мне понравился, особенно из-за зелени, в которой он утопал. Меня приводили в восторг пирамидальные тополя, высоченные, ростом в 6 этажей. Таких деревьев я не видел раньше. Все деревья, вся зелень были другого цвета, чем в Риге: они были темно-зеленые. Вечером при луне улицы были очень красивы. Правда, на окраине они были замощены только посреди проезда, и между мощеной частью и тротуаром, чаще всего плиточно-каменным, оставалась незамощенная часть. Сенная площадь вообще не была замощена. В центре и на больших улицах освещение было электрическое, и на перекрестках улиц висели огромные электрические фонари. Но на окраинах освещение было керосиновое, ламповое.

В Житомире было сравнительно мало улиц, так как он рос без плана. Из небольшой когда-то центральной площади перед замком, который в мое время уже не существовал, шли дороги в соседние города и села, отсюда возникли улицы Киевская, Бердичевская, Чудновская, Вильская и другие. Эти улицы из центра, от центральной площади, расходились радиусами, как в Москве.

Поперечных улиц было мало, усадьбы были большие, и если уж трудно было до какой-либо из них добраться, то частным образом прокладывался проезд между усадьбами, который назывался «проулком». Таких проулков было много. Правда, за последнее десятилетие прошлого века был составлен план города и запланирован ряд улиц, которые должны быть проложены. Но город, имея право отчуждать частную землю для прокладки улиц, должен был отбирать землю не бесплатно, а по рыночной стоимости городской земли. Город должен был затратить много денег, чтобы выкупать землю у частных владельцев под улицы.

Поэтому прокладка и прорезка улиц затянулась на целую четверть века, и хотя за мое время проживания в Житомире в 1900—1912 годы появилось много новых или продолжено старых улиц, так до самой революции 1917 года работа по прорезке улиц не была закончена. И вот вы могли идти по улице и вдруг наткнуться на перегораживающий улицу забор. Но все же каждый год что-то вносил в это дело новое, и количество улиц все увеличивалось, а перегораживающих заборов все уменьшалось. Улицы становились все длиннее и подход к усадьбам и домам все удобнее.

Когда я приехал в Житомир, я взял у дяди Коли план города. В плане были указаны все улицы, которые должны существовать, но там, где они еще были застроены, улицы были обозначены пунктиром. Много было пунктиров. Но за 12 лет много улиц открылось, и много порядка было внесено в распланировку города.

Такие отпечатанные красками планы города были в любой квартире, в любой семье житомирянина и очень помогали ориентироваться в городе.

Я уже писал, что к Житомиру вела узкоколейная железная дорога, которая и соединяла Житомир с внешним миром, с другими городами. Но оказалось, что Житомир был связан с внешним миром, а именно с Киевом, и другим образом. Между Житомиром и Киевом ходила по шоссе, так называемому Брест-Литовскому шоссе, «балагула»¹ Фельденкрайза. Еврейским словом «балагула» назывался огромный дилижанс, запряженный шестью лошадьми. Ежедневно, в 3 часа дня из центра города, с Бердичевской улицы, из ворот дома Фельденкрайза, громыхая и пыхтя, выезжал чудовищный дилижанс. Ободранные лошади-клячи были запряжены в 2 ряда: в первом ряду были две лошади, во втором, заднем, четыре лошади, чаще всего слепые.

Сама повозка была сложным сооружением. Впереди на козлах, очень высоких, сидел кучер с огромным кнутом, достававшим передних лошадей. Дилижанс был очень широким, так как в ряд запрягали 4-х лошадей. Рядом с кучером могли сидеть еще 4 пассажира — это был 3-й класс балагулы. Сам дилижанс был закрытым помещением вроде широкой кареты. Помещение разделялось перегородкой, перпендикулярной движению, на 2 отделения. Впереди был 1-й класс, состоявший из 2-х мягких сидений друг против друга, рассчитанный на 8 мест, по 4 места на каждом сидении. Позади 1-го класса размещалось отделение 2-го класса, это отделение было закрыто только с трех сторон: сверху крышей, спереди — перегородкой 1-го класса и с боков. Сзади оно было открыто. В нем стояли деревянные скамьи со спинками, стояли вдоль движения, так что пассажиры 2-го класса ехали боком. Здесь тоже было 8 мест. Отделение 2-го класса заканчивалось ступеньками, на которых помещался кондуктор. Багаж клали на крышу. Но иногда желающих ехать было так много, что и на крыше ставили скамейку, и там создавался дополнительный класс, тоже 3-й, в котором размещалось человека 4.

Расстояние от Житомира до Киева составляло 130 километров, и дилижанс проходил этот путь за 8 часов. В 11 часов вечера балагула появлялась в Киеве на Еврейском базаре, где была ее станция. Такой переезд был быстрей, чем по железной дороге, так как по ней из Житомира в то время надо было ехать сначала в Бердичев, на что уходило 3 часа, затем следовала пересадка на Казатин, а там снова была пересадка на киевский поезд. А так как и в Бердичеве, и в Казатине надо было долго ждать нужного поезда на вокзалах, то, в общем, поездка занимала около двенадцати часов.

Билет для поездки на балагуле стоил дешевле, чем железнодорожные билеты Киев-Житомир, поэтому недостатка в пассажирах на балагулу не было, несмотря на тесноту и неудобство поездки. Но ездили исключительно евреи, кучер и кондуктор тоже были евреями.

Проезд балагулы по Киевской улице был удивительным и живописным зрелищем. Еще издалека, квартала за два, начинал нарастать громыхающий шум от колес с огромными железными ободьями, стучащими по булыжной мостовой, затем можно было различить ободряющие и грозящие крики кучера, щелканье огромным бичом. Наконец, появлялась балагула во всей своей красоте, наполненная сидящими чуть ли не друг на друге евреями в котелках, разноцветных пальто или костюмах с повязанными вокруг шеи шарфами. С крыши виднелись обеспокоенные фигуры, крепко держащиеся руками за что попало, чтобы нечаянно не сверзиться оттуда на мостовую. Люди были завалены чемоданами, корзинами, узлами и палками, наверху все это лежало в два этажа. Движущее и трещащее чудовище не было спокойно, пассажиры сами были тоже в движении, все жестикулировали, все вместе говорили, кричали друг другу на ухо, так как и соседу что-либо разобрать было трудно. Если среди пассажиров попадались женщины в цветных платьях, платках и шляпках, то получалась подлинно какая-то картина из жизни средневекового гетто.

Июнь месяц в хлопотах и заботах прошел быстро. Никаких знакомств у меня не было. Все взрослые были погружены в свои дела. Мама держалась героически: ведь она раньше никогда и не торговала, и на казенной службе не была, а тут пришлось сразу быть и торговцем, и бухгалтером, и кассиром-инкассатором, и снабженцем. Теперь на такую работу было бы назначено не менее трех лиц.

Рабочий день сиделицы продолжался 13 часов, да, кроме того, 1—2 часа уходили на подсчет и отчетность, выписку требовательных документов и т. п., итого 15 часов работы.

Но мать решила стать на собственные ноги и переносила бодро все. То, что она имела самостоятельную работу, поднимало ее настроение и дух. Конечно, большую помощь ей оказывал дядя Коля Судзиловский, человек исключительной доброты, честности и благородства.

Но мама чувствовала себя очень непрочно, да и средств было очень мало, чтобы взять меня жить к себе. Поэтому было решено, что я буду продолжать жить у Белявских и учиться в Рижской гимназии. Но как мне, одиннадцатилетнему мальчику, было туда из Житомира попасть? Прямого железнодорожного сообщения не было, две пересадки были обязательны: в Двинске и в Бердичеве, причем в Бердичеве надо было покупать новый билет, а Двинск был огромной узловой станцией. Но случай помог мне.

В июле Судзиловские получили письмо от Женечки Гладыревской, муж которой служил и жил в местечке Гриве, в одной станции от Двинска, что хочет приехать навестить больную тетю Варю. И действительно, в конце июля она приехала. Я думаю, что главным поводом к ее приезду было не желание повидать больную тетю Варю, а вопрос о дальнейшей службе ее мужа, Л.П. Гладыревского, с которым уже и в Гриве что-то стряслось, и оставаться на службе в Курляндской губернии было уже невозможно.

Я уже писал, что после ревизии в Доблене он был осенью 1899 года переведен в Иллукский уезд, в местечко Гриву. Но репутация его уже была сильно подмочена, и поэтому после первой же новой неприятности, он стал искать работу за пределами Курляндской губернии.

Вот Женечка и приехала к Судзиловским просить у них помощи и протекции для получения места исправника где-либо в уездном городе Вологодской губернии. В те действительно захолустные места охотников ехать было мало, а между тем, Вологодский Губернатор граф Мусин-Пушкин, с которым Судзиловский служил последний год перед отъездом в Житомир, очень любил дядю Колю, и Женечка надеялась, что он исполнит просьбу дяди Коли. Так это в дальнейшем и случилось.

Женечка пробыла в Житомире около недели, в начале августа собралась ехать обратно, взяв с собой меня. Она взялась довести меня до Двинска и там посадить на Рижский поезд. От Двинска до Риги было всего 8 часов езды.

В первых числах августа мы и отправились, доехали до Гривен, где я погостил у нее дня два, а затем она поехала со мной в Двинск и усадила меня в Рижский поезд, который утром уходил из Двинска, а к вечеру прибывал в Ригу.

Я впервые ехал значительное расстояние один, но так привык к самостоятельным железнодорожным поездкам из Торнсберга в Ригу, что чувствовал один себя в вагоне очень хорошо.

В это лето я сделал такие огромные железнодорожные путешествия, Рига — Артамас, Артамас — Житомир, Житомир — Рига, что в дороге меня уже ничего не удивляло. Мне было приказано из вагона не выходить, и я действительно не выходил.

Примечания

1. Балагула — еврейский возница, нанимаемый для поездки между деревнями и местечками черты оседлости. От ивритского баал-hаагала — владелец колесницы, трансформировавшееся на идише в слово «балагула». — Ред.