Глава IX. Новый век

19-й век. Классицизм в гимназии. Кризис гимназического образования. Я — солист в хоре. Переезд Судзиловских в Житомир. Поездка в Арзамас. Жизнь в Артамасе. Поездка в Житомир.

Горе веку и тем, которые живут в нем,
Ибо приблизился меч и истребление их,
И восстанет народ на народ для войны,
И мечи в руках их.

Библия. Третья книга Ездры, глава XV, стихи 14 и 15

«Если не смеешься над XX веком, то надо застрелиться»

Э.М. Ремарк. Три товарища

У старого века оставались считанные дни. Уходил в прошлое самый замечательный век в истории человечества, непревзойденный век, раскрывший и доведший до необычайной высоты творческие силы европейской индивидуалистической культуры.

С каким периодом, с каким временем человечества его можно было бы сравнить?

Быть может, с четвертым веком до нашей эры, веком Платона и Аристотеля, веком расцвета древней греческой культуры, давшей начало любой отрасли человеческого познания?

Или, быть может, с первым веком до нашей эры, веком Юлия Цезаря, Вергилия, Горация и Овидия, веком мировой победы римской культуры, принципами которой мы пользуемся до сих пор?

Или с эпохой Возрождения? Но это была все же эпоха только Возрождения, да и то, потребовавшая не один век, а целых четыре.

Нет, ни с кем нельзя сравнить 19-й век; он ушел от нас несравнимым.

Нет буквально ни одной области человеческого творчества, в котором бы не сказалась исключительная гениальность представителей 19-го века. Он философски осмыслил человеческое бытие, он дал человечеству: Гегеля, Фихте, Шеллинга, Канта, Шопенгауэра, Ницше, Маркса, Энгельса.

Полную безграничную власть и обаяние сохранило до сих пор искусство 19-го века, хотя нас от него отделяет более 50-ти лет.

Нации европейской культуры, точно соперничая друг с другом, дали таких творцов и такие произведения, после которых для дальнейшего художественного прогресса возникли необычайные трудности. Действительно, пока нет и намека, чтобы можно было превзойти корифеев 19-го века в области художественной литературы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова (Россия), Гете, Шиллера, Гейне, Гауптмана, Гофмана, Келлермана (Германия), Стендаля, Флобера, Бальзака, Гюго, Мопассана, Золя, Анатоля Франса, Ростана (Франция), Байрона, Диккенса, Теккерея, Голсуорси, Шоу (Англия), Марка Твена, Джека Лондона (США), Ибсена (Норвегия), Ибаньеса (Испания), Габриэля д'Аннунцио (Италия), Мицкевича (Польша) и многих, многих других.

И, пожалуй, еще грандиознее, еще разительнее творчество музыкальное, где подлинные гении появлялись точно пачками: Бетховен, Шуберт, Шуман, Мендельсон, Лист, Вагнер, Брамс, Григ, Берлиоз, Мейербер, Бизе, Гуно, Маснэ, Сен-Санс, Дебюсси, Россини, Паганини, Верди, Пуччини, Леонкавалло, Глинка, Даргомыжский, Чайковский, Рахманинов, Рубинштейн, Римский-Корсаков, Мусоргский, Бородин, Шопен, Манюшко, Сметана, Дворжак и еще длинный ряд других.

Но 19-й век был титаном не только в области философии, литературы и искусства, но и в области чистой науки и техники. Колоссальные достижения современной физики и естественных наук обязаны тоже 19-му веку. Ведь именно в 19-м веке свершилось величайшее открытие — расщепление атома, то есть была установлена связь между материей и энергией, была открыта радиоактивность, покорен воздух, открыты радиоволны, выяснена структура вселенной, галактики, найдены микроорганизмы, установлена периодическая система химических элементов, созданы пароходы и паровозы, локомобили и механические двигатели, был установлен переход электрической энергии в тепловую, двигательную и световую, созданы турбины. И много, очень много другого было открыто. И не только в области физики и естествознания, но и в области гуманитарных наук: например, было создано сравнительное языкознание, значение которого для развития культуры огромно; точно из мертвых могил воскресли перед нами народы Ассирии, Вавилона, Египта, когда были прочитаны иероглифы и клинопись.

Возникли демократические государства. Появились парламенты со всеобщим избирательным правом.

Да, поистине, это был достойный удивления век. Мы живем им до сих пор, и еще ряд столетий человечество будет находиться в его власти.

И вот этому веку приходил конец. Общество волновалось. Продолжится развитие человеческого духа дальше и в каком направлении? Газеты и журналы были полны предсказаний:

— Двадцатый век будет веком сказочной техники, — предсказывали одни.

— Это будет век мира и общего счастья, — убеждали другие.

И никто, кажется, не подумал о том, что за эпохой подъема наступает эпоха упадка, и что за светлой эрой расцвета древнего мира наступила мрачная пора средневековья. Самая гениальность века несла в себе свою обреченность, культура и идеология, построенная на свободе индивидуального развития, достигла своей вершины и этим истощила себя. Энергия века должна была неминуемо в дальнейшем гаснуть.

Так было с культурой Греции и Рима, так должно стать с индивидуализмом и свободой Европы, что, конечно, не мешает дальнейшему и огромному развитию техники.

В 1900 году все надеялись на счастье, на победу человеческого разума над тьмой, мысли над суеверием.

Все с надеждой смотрели на будущее.

Мне было тогда 11 лет. Внимательно, с широко раскрытыми глазами я слушал разговоры взрослых.

С нетерпением я ждал прихода 20-го века. Я в нем буду жить. Он должен будет сделать меня счастливым.

С любопытством смотрел я вдаль.

И вот появление нового века я почувствовал непосредственно очень скоро, с первых его дней.

Был поставлен вопрос о реформе среднего образования в России.

Последние три десятилетия девятнадцатого века в России были временем расцвета так называемого классицизма, введенного министрами графом Дмитрием Толстым и графом Деляновым. Почти половина учебного времени в гимназиях отводилась изучению древних языков, латинского и греческого и, к сожалению, именно только языков, а не древней филологии и культуры. И только классические гимназии были полноправными средними учебными заведениями, только они давали право на поступление в университет.

Откуда взялся этот классицизм и почему он получил такие привилегии? Объясняется это очень просто. Классицизм в школьном образовании появился в Европе в эпоху Возрождения со времени создания первых университетов. Оказалось совершенно необходимым для познания существовавших в это время наук, философских, исторических, литературных, правовых, медицинских и естествоведческих, овладеть в совершенстве латинским языком, на котором они были написаны.

Это был единственный путь к науке. Мало того, латинский и греческий языки были лишь единственной филологией того времени, то есть лишь на этих языках существовала классическая литература и исторические документы (за очень редким исключением).

Все существовавшие в эпоху Возрождения народы были вынуждены подражать литературным нормам древних, изучать их правила логики, поэтики, драматургии и прочих литературных искусств. Тогда же в эпоху Возрождения у народов Европы будто открылись глаза, и они увидели непревзойденное зодчество, скульптуру, человеческую красоту и архитектурное строительство Греции и Рима.

Стало ясно, что учиться в университете можно только при условии хорошего знания древних языков, в особенности латинского, так как даже лекции можно читать только по латыни: у местных германских, романских и славянских языков нет для этого даже ни слов, ни терминов, ни оборотов.

Появились школы, задачей которых стала подготовка молодежи в университет. Ясно, что латинский язык, и именно язык, а не филология, стал главным предметом в этих школах.

Но шли века. Эпоха Возрождения ушла в прошлое. Расцвели науки и языки европейских национальностей. Далеко перешагнула наука 16-го и 17-го столетий границы латино-греческой науки, появились европейские литературные языки, не уступающие по богатству своей лексики латинскому языку.

Но велика оказалась сила многовековой традиции и инерции. Все еще продолжали читать в университетах лекции по латыни, писать по латыни научные работы и поэтому заставляли мальчиков и юношей учить мертвый латинский язык.

18-й век раскрепостил от латинского языка высшую школу, хотя и не вполне. Но средняя школа, являющаяся подготовительной по отношению к высшей, оставалась во власти старых традиций. Считалось, что лучшей подготовкой к слушанию лекций в университете является изучение древних языков. Но так как они практически в высшей школе в 18-м веке были уже не нужны, разве только для понимания научной терминологии, для чего не требовалось полного изучения языка, то были придуманы другие объяснения.

Стали доказывать, что особенностью древних, уже мертвых языков, является их законченная формальная логичность, поэтому их изучение и переводы с них служат прекрасным упражнением в логике. К тому же, их изучение развивает память и, наконец, дает доступ к предметам классической литературы.

В 19-м веке после революционных событий консервативные защитники обветшавшего классицизма выдвинули новые аргументы: классическая литература учит-де любви к отечеству и преданности властям. А в России в 70-х годах 19-го века у этого своеобразного лингвистического «классицизма» появился еще один козырный аргумент: изучение древних языков отнимает у юношества время от изучения других социальных наук, которые имеют в России слишком прогрессивный, даже революционный характер.

В 1899 году умер Министр народного просвещения граф Делянов, и на его место был назначен Ректор Московского Университета, профессор Римского права Боголепов.

Нарекания на засилье древних языков, на оторванность гимназий от других учебных заведений и от требований современной жизни и науки стали раздаваться в публицистике и в обществе настолько громко, что Боголепов посчитал своей задачей критически отнестись к системе среднего образования, созданной его предшественниками, и провести реформы.

Через несколько месяцев после вступления своего в должность министра народного просвещения в июле 1899 года Боголепов разослал попечителям учебных округов циркуляр, получивший широкую известность и поразивший русскую общественность неслыханным в то время либерализмом и силой критики.

Учебная программа гимназий была подвергнута министром резкой критике. В циркуляре говорилось о «чрезмерностях умственной работы, возлагаемых на учеников, особенно в низших классах», об «излишнем преобладании древних языков и неправильной постановке их образования, благодаря которой не достигается цели классического образования». Был сделан и довольно пессимистический вывод о «недостаточной умственной зрелости оканчивающих курс гимназии».

Уже из этого циркуляра было ясно, что министр Боголепов проведет реформу гимназий. Но был ли прав Боголепов, издавая свой циркуляр? Я думаю, не вполне. Как раз в то время я был в низших классах гимназии и совершенно не ощущал тяжести чрезмерной умственной работы. У меня оставалось время и на чтение, и на игры, и на прогулку, а учился я хорошо. И не знал ни одного из моих товарищей, кто бы жаловался на трудность учения. Но были, конечно, лентяи и тупицы, которым всякая нагрузка не по плечу.

Более прав был Боголепов в том, что цель классического образования не достигалась, если целью считать хорошее знакомство со всей культурой древнего мира, историей его литературы и быта, его идеологией и политическими учреждениями. Обращалось внимание только на грамматические формы языка, и главную роль играли переводы с русского, что не могло иметь никакого практического и образовательного значения, не говоря уже о невозможности достичь необходимой правильности стиля. Литературные же отрывки на древних языках брались выборочно, и у учащегося не оставалось знания не только всей классической литературы в целом, но и единичного литературного произведения.

Так, например, мы переводили отдельные главы из произведений Гомера и Ксенофонта, Цезаря и Тита Ливия, но все произведения их, например «Илиаду» мы знали плохо, почти не знали.

Упрек Боголепова в недостаточной «умственной зрелости» нужно было понимать очень своеобразно: этим Боголепов хотел сказать, что молодые студенты оказывались очень неустойчивыми перед современными философскими и политическими доктринами, не получив в гимназии какого-либо определенного мировоззрения.

Действительно, гимназия абсолютно ничего не делала в этом направлении, предоставив гимназистов самим себе, влиянию семьи, среды, случайных товарищей и знакомых, случайных книг. Раньше чем предпринять реформу средней школы, Боголепов решил объехать ряд городов и познакомиться с провинциальными гимназиями на месте. В октябре 1899 года Боголепов приехал в Ригу и появился в Александровской гимназии.

В класс, где я учился, он не зашел, но я увидел его во время перемены в коридоре. Он стоял в начале коридора первого этажа, где кончается вестибюль. Возле него был попечитель учебного округа Шварц, дядя Гуля в вицмундире со звездой и еще человека два из высшего начальства.

Боголепов казался еще не старым человеком с русой небольшой бородкой и очень приветливым лицом. Он весело говорил с окружающими и иногда останавливал прошмыгивающих гимназистов разными вопросами. Мне он показался вовсе не страшным.

В тот же день он завтракал у дяди Гули. Меня к столу не пустили. Хозяйничала тетя Аня. Министр, как мне потом сказали, был очень любезен с дядей Гулей. Кажется, у них нашлось что-то общее по Москве.

Из разговоров же я узнал, что вопрос об изменении программ гимназии принципиально уже решен.

Боголепов объявил о созыве в январе 1900 года комиссии при Министерстве просвещения по реформе средней школы. В эту комиссию каждый учебный округ должен был выделить 2—4 представителя. Одним из представителей Рижского Учебного Округа был назначен дядя Гуля.

Предварительно были проведены совещания в учебных округах. Некоторые выступления на этих совещаниях носили весьма радикальный характер. Некоторые педагоги обвиняли гимназистов в «неграмотности» по русскому языку, в слабости познаний по новым языкам, в «неумении разобрать небольшой отрывок научного текста по латинскому языку», указывали на «плохое знание истории и географии», на «отсутствие знаний по естествознанию».

На некоторых совещаниях отмечались «крайне ограниченный умственный кругозор», «отвращение и нелюбовь к труду», и, в конце концов, иные совещания устанавливали у абитуриентов гимназии благоприятную почву для подчинения посторонним, иногда вредным, влияниям.

Теперь, когда я уже стал стариком, проведшим добрую половину своей жизни, если не больше, в тесном общении со студентами различных эпох, десятилетий и в различных местностях, я имею возможность широкого сравнения умственного склада и умственного багажа абитуриентов средних школ. И я с полным сознанием ответственности могу сказать, что высказывавшие вышеприведенные мнения педагоги 1900 года несколько перегибали палку, то ли от радости, что вырвались из-под гнетущего режима Толстого-Делянова, то ли из-за старинной русской привычки выслуживаться. В целях восстановления правды я говорю, что обвинение в «неграмотности» было просто ложно. На экзамене на аттестат зрелости абитуриенты писали сочинение 5 часов подряд, надо было написать не менее 6 листовых страниц, и за две ошибки ставилась неудовлетворительная отметка. Между тем, по сочинению редко кто проваливался, во всяком случае, не более 2%, да и не всегда неудовлетворительную отметку ставили за неграмотность. Значит, случаи неграмотности были единичными, просто необычайно редкими, если даже считать, что сделать грамматическую ошибку уже неграмотность.

По новым языкам в Рижской гимназии слабости познаний не было. Позже, когда я учился в Житомирской гимназии, где знание иностранных языков было хуже, все же мы свободно переводили с немецкого и французского на русский, мало прибегая к словарю.

С тем, что гимназисты не умели разбирать латинские предложения, я не согласен. Мы переводили легко, но на разбор синтаксический у нас мало обращали внимания, нас по нему почти не спрашивали.

Я не считаю, что знания по истории и географии были плохи, но, конечно, всюду и всегда были плохие ученики и плохие знания. Но такие ученики оставлялись на второй год и исключались. Кто же успешно учился, тот знал.

А вот, что правда, то правда: знаний по естественным наукам, то есть по ботанике, по зоологии, по геологии у нас не было, так как их нам не преподавали.

Что у оканчивающих гимназию абитуриентов был «крайне ограниченный кругозор» — это просто ложь. Гимназисты много читали, не меньше, чем взрослые, и то же, что взрослые.

Наконец, что гимназия воспитывала «отвращение и нелюбовь к труду», — это тоже ложь. Я знаю сотни лиц, окончивших дореволюционную гимназию, и я не знаю ни одного, у кого было бы отвращение к труду. А откуда же взялась вся русская интеллигенция? Земские врачи, учителя, юристы, инженеры, ученые? Ведь это же в основном бывшие гимназисты! Правда, у многих была нелюбовь к скучному, чисто формальному обучению древним языкам, у некоторых, быть может, отвращение к ним. Но ведь это не значит отвращение к труду!

Комиссия по реформе средней школы, созванная Боголеповым, приступила к работе в январе 1900 года.

Дядя Гуля уехал в Петербург. Вместо него временно исполнять обязанности Директора гимназии стал инспектор Владимир Васильевич Руднев, а обязанности инспектора были возложены на Людвига Людвиговича Кортези.

Комиссия Боголепова работала с января по апрель месяц 1900 года, работала очень интенсивно. Она была разбита на 17 подкомиссий. Председателем подкомиссии по русскому языку и литературе Боголепов назначил Е.В. Белявского (дядю Гулю).

Комиссия еще не успела закончить своих трудов, как на местах почувствовалось ее влияние. В марте 1900 года Боголепов издал приказ, разрешающий педагогическим советам гимназий переводить учеников в следующий класс без экзаменов, если ученик из 4-х главных предметов, а именно русскому, латинскому, греческому языкам и математике, по двум из них, имеет годовую оценку — 4, а по всем остальным предметам не ниже тройки.

Это было косвенное разрешение учить древние языки на тройки. Фактически половина гимназистов освобождалась от экзаменов. Так был произведен первый удар по «чрезвычайной» нагрузке учащихся.

Моя домашняя жизнь и ученье в гимназии шли без перемен. В классе я был 6-м или 7-м учеником и числился во 2-м разряде, так как у меня было всего 3 пятерки: по Закону Божьему, географии и чистописанию, по всем остальным предметам были четверки. Конечно, я мог бы учиться лучше, но не следует забывать, что мне было всего 11 лет, и никто не только не помогал мне в учении, но и не интересовался, готовлю ли я уроки или нет. Никто не помогал мне ни в решении задач, ни в переводе, и никто не следил, учу ли я иностранные слова. Я все это делал один, сам распределяя время, выискивая время, чтобы покататься на коньках и почитать книгу.

Вдруг в гимназии со мной случилась неприятность.

Я уже писал, что помощник классного наставника Онисим Игнатьевич Болотов, учитель подготовительного класса, дежурил в коридоре нижнего этажа, где находились младшие классы. Как я уже писал, гимназисты его любили, а он с ними шутил, награждая подзатыльниками и теребя уши. Во время перемены он беспрерывно ходил по коридору, наблюдая за порядком и разнимая повсюду вспыхивающие драки.

Как-то во время перерыва он быстро подошел к дверям моего класса, возле которого стоял я. Около дверей толпилась кучка кричащих и толкающихся второклассников, совершенно заполнивших узкий коридор, и Болотов вынужден был остановиться. Тогда я рванулся с места, расталкивая товарищей и дружелюбно, желая сделать приятное Болотову, закричал:

— Дорогу, дорогу его сиятельству!

Болотов побледнел и набросился на меня:

— Сейчас же идите в младший приготовительный класс и ждите меня там!

Ничего не понимая, лишь заметив, что Болотов страшно рассердился, я направился в пустой класс, предвидя какую-то большую неприятность.

Когда перемена кончилась, явился Болотов, бледный от волнения: «Ну что же теперь делать? — сказал он, подойдя ко мне. — Или я, или вы должны уйти из гимназии. Я не могу оставаться вместе с вами после такого оскорбления. Как вы смели меня оскорбить?»

Я остолбенел и старался объяснить, что я и не думал его оскорблять и назвал «его сиятельством» в шутку. Несколько минут он выговаривал мне и грозил, что этого так не оставит. Он так злобно на меня смотрел, что я тут окончательно понял, что инстинктивно чувствовал еще в приготовительном классе, когда у него учился, что он меня не любит. Я замолчал. Тогда он сказал, чтобы я отправлялся в класс на занятия.

С тяжелым чувством и страхом я ушел от него. Несколько дней я ждал всяких наказаний от тети Ани, если бы это дело дошло до нее. Но все это дело заглохло. Ни гимназическое начальство, ни тетя Аня не сказали мне ни слова. По-видимому, сам Болотов решил не раздувать этой истории, в которой он сам ничего не мог выиграть, но мог оказаться в смешном положении. Но до конца года я старался не попадаться на глаза Болотову. И если случайно я вдруг натыкался на него, я спешно отвешивал ему молчаливый поклон и удирал дальше, он же перестал отвечать мне на поклоны.

В этот год я уже считался опытным певцом церковного хора, в котором пел уже второй год. Пел я альтовые партии. Я стал неплохо разбираться в нотах, у меня выработался слух, который помогал мне правильно брать альтовую (вторую) партию даже тогда, когда я не особенно твердо читал ноты.

Церковные пения мы пели по нотам, разучивая их на еженедельных спевках. Песнопения носили концертный характер, и в каждом голосе несколько певчих считались солистами. Им поручалось пение соло в концертных произведениях.

Весной 1900 года таким солистом стал и я. У меня открылся не сильный, но чистый голос и правильный слух, так что регент не боялся, что я совру. Кроме меня, среди альтов было еще два солиста: третьеклассник Исаев и мой товарищ по классу и приятель Анатолий Жуков. Я признавал приоритет Исаева, который был старше меня и по классу, и по стажу в хоре и обладал более сильным голосом, но считал свой голос лучше, чем у Жукова, который пел в хоре только первый год. В хоре мы солировали по очереди, и никаких трений у нас не возникало.

Но наступала Страстная неделя поста и вместе с ней Страстные песнопения. На Страстной неделе за обедней «преждеосвященных даров» исполняется трио мальчиков, которые поют его посреди церкви. Такое пение считалось очень ответственным и почетным делом. Этих обеден в гимназической церкви было три: в Страстные понедельник, вторник и среду, когда говел весь состав гимназии, и церковь полна родителями и знакомыми учащихся. Я надеялся, что хоть в одну из обеден петь в трио посредине церкви поручат мне. Это очень красивое трио называется:

— «Да исправится молитва моя».

Всего четыре стиха. После окончания каждого стиха хор повторяет первый стих обыкновенным церковным напевом. При пении последнего стиха все молящиеся в церкви должны становиться на колени, только три солиста продолжают посредине церкви петь стоя. Алтарь раскрыт, и перед престолом стоит в траурном облачении священник, подняв вверх руки.

Выходило очень торжественно и красиво, особенно в нарядной гимназической церкви с паркетным полом и белоснежным алтарем.

И вдруг я узнал, что регент Ненашев назначил от альтов в понедельник петь Исаева, а во вторник составлено специальное трио братьев Жуковых. Самый младший пел первым дискантом, второй — вторым дискантом и старший — мой приятель — альтом.

Оказывается, их отец, служивший советником губернского правления, был знатоком церковного пения и дома разучил со своими сыновьями трио и попросил Ненашева выпустить их вместе, на что Ненашев согласился. Но я оставался за бортом.

Я ничего не имел против Исаева, который был старше меня и пел лучше, но мне было обидно, что будет петь Жуков, так как считал, что у меня больше прав на соло, чем у него.

Когда на репетиции регент Ненашев объявил состав каждого трио, я был очень огорчен, но сдержался и не выдал себя, когда же пришел домой, бросился на кровать и не мог сдержать рыданий.

Как-то случилось, что тетя Аня их услышала, зашла в мою комнату и увидела меня в слезах. Я был вынужден рассказать ей причину моих слез.

— А ты убежден, что поешь не хуже Жукова? — спросила она.

— Да, я пою не хуже, я старше его по хору, я выучил трио наизусть.

Тетя Аня не стала меня утешать и вышла. Но через несколько дней должен был вернуться из Петербурга вследствие окончания работ комиссии дядя Гуля.

Когда он приехал, я случайно услышал разговор с ним тети Ани. «Ты разберись тут с Леней, — сказала тетя Аня, — его тут обидели в хоре, не дали что-то петь, он был очень обижен и сильно плакал. Конечно, раз тебя не было, Руднев всегда рад обидеть твоего племянника, и Ненашев ему в угоду. Я поэтому с Рудневым и не стала говорить».

Дня через два у нас была репетиция. Вошел дядя Гуля, послушал, спросил регента Ненашева, кто будет петь трио, затем подошел ко мне, положил руку мне на голову и сказал Ненашеву: «Пусть он тоже поет». Я был смущен, а Ненашев выполнил распоряжение директора так, что поставил меня в глупое и обидное положение. Он не создал для третьего дня отдельного трио, а присоединил меня к первому трио, в котором пел Исаев, в качестве четвертого певца. Я постеснялся отказаться, чтобы не казаться капризным, да не хотел, чтобы из-за меня был отстранен Исаев, и выходил в трио четвертым. Но это был именно только выход, глупый и ненужный, и я почти не пел, а только стоял, так как Исаев прекрасно справлялся и без меня.

После окончания говенья вечером в Страстной четверг я уехал один в Митаву. Ведь ехать до Митавы надо было лишь час.

Моя мать после смерти отца оставила свою отдельную квартиру и жила в квартире своего брата, штабс-капитана 180-го пехотного Виндавского полка, Михаила Федоровича Миотийского (дяди Миши), который уступил ей довольно большую комнату. Он вернулся из лечения на юге немного окрепшим и встретил меня приветливо.

Мы с ним гуляли по городу. Он очень любил сладости, сам их ел целый день и меня угощал. Особенно мне запомнились какие-то твердые ягоды-варенье в лубяных коробочках.

Мать вела его несложное хозяйство с помощью его денщика и продолжала ходить на работу к Гохфельдтам, чувствовала себя лучше, так как братик Ваня оставался дома не взаперти, а с денщиком, и черную работу, топку печей и мытье полов делал денщик.

После Пасхи учебный год длился недолго. 10-го мая занятия кончились, и я вместе с другими хорошими учениками, а таких в нашем классе было человек двенадцать, был согласно циркуляру Боголепова, переведен в 3-й класс с наградой 2-й степени.

Но май месяц я должен был провести у Белявских, так как мама не хотела, чтобы я тоже жил у дяди Миши.

Содержать меня у нее не было средств, одолжиться еще у дяди Миши она не хотела, а главное, она боялась, чтобы я не заразился от него туберкулезом. Я ведь еще в самом младенческом возрасте, когда мне было всего два месяца, болел воспалением легких, и с тех пор считалось, что у меня слабые легкие. Поэтому решили, что май месяц я должен провести в Риге.

Но что мне делать? Мне было скучно без занятий. И вот я, никому не говоря ни слова, решил держать переводные экзамены в 3-й класс. Это мне доставляло удовольствие. Я неожиданно явился на экзамены и попросил меня экзаменовать.

Я был единственным добровольцем не только в своем классе, но и во всей гимназии. Учителя удивлялись, но экзаменовали. Я отвечал бойко и уверенно и лучше других, так как экзаменовались лишь более слабые ученики.

Помню, на экзамене по латинскому языку была, как полагалось тогда, письменная работа, перевод с русского на латинский (нелепая, по существу вещь, но, как я уже писал, основной работой были именно переводы с русского на древние языки). Было задано перевести на латинский язык басню «Стрекоза и муравей», переложенную сначала, конечно, на прозу.

Так как на экзаменах я был вполне спокоен, хорошо дома подготовлялся, повторил все пройденное, я все письменные и устные экзамены сдал очень хорошо и получил пятерки. Поэтому мне вывели окончательные отметки отличными и дали награду I-й степени. Мне было очень приятно.

Между тем, за пределами гимназии и моей жизни у Белявских произошли события, которые коренным образом изменили мою дальнейшую жизнь.

Назначенный в Вологду Губернатором Иосиф Яковлевич Дунин-Борковский поехал туда с большой неохотой и смотрел на свое назначение, как на временное, стремясь получить место губернатора где-нибудь возле Киева. Дело в том, что в 30-ти километрах от Киева по Брест-Литовскому шоссе между Киевом и Житомиром ему принадлежало небольшое, но благоустроенное именье, по названию Петрушки. От Житомира до него было 120 километров по хорошему шоссе.

И вот Дунин-Борковский все выжидал, когда освободится место Губернатора в Киеве или Житомире. Собственно говоря, губернаторские места в Юго-Западном крае (как тогда называлась правобережная Украина) были не в особенной чести, так как там Губернатор был менее самостоятелен, чем в других губерниях, потому что положение его и компетенция были ограничены пребыванием в Киеве Генерал-Губернатора Юго-Западного края, который должен был контролировать и координировать деятельность трех губернаторов (Киевского, Волынского и Подольского), имел право давать им указания и отменять их решения.

Но Дунин-Борковский готов был променять более самостоятельное место Вологодского Губернатора на менее самостоятельное, лишь бы иметь возможность постоянно бывать в своем имении. Живя в Киеве, он мог туда ездить каждый день, но и из Житомира он мог бы уезжать туда довольно часто, хотя это было не так удобно, так как Петрушки находились не в Волынской, а в Киевской губернии.

И вот, после четырехлетнего пребывания Дунина-Борковского в Вологде, открылась в 1898 году вакансия Волынского губернатора в Житомире, так как Волынский губернатор Ф.Ф. Трепов был назначен сенатором. По просьбе Дунин-Борковского, он был переведен в город Житомир.

Судзиловские были очень огорчены, но Дунин-Борковский, уезжая из Вологды, обещал Судзиловскому при первой же возможности перевести его тоже в Житомир. И хотя новый Вологодский губернатор граф Мусин-Пушкин тоже очень хорошо относился к дяде Коле Судзиловскому, Судзиловский в 1899 году принял предложение Дунин-Борковского занять должность члена губернского по воинской повинности присутствия.

Эта должность была лучше полицеймейстерской должности. Во-первых, на должность полицеймейстера назначал губернатор, который мог каждую минуту его уволить, а во-вторых, должность полицеймейстера была беспокойной и ответственной и сравнительно плохо оплачиваемой, так как вызывала много расходов, так что без долгов мог жить лишь тот, кто брал взятки.

Судзиловские за время своей жизни в Вологде влезли в большие долги, которые они в течение ряда лет выплачивали из Житомира.

На должность члена губернского по воинским делам присутствия назначал не губернатор, а по его предложению Министр внутренних дел, который только и мог уволить. Поэтому положение такого чиновника было прочнее и независимее от всяких интриг, чем полицеймейстерское. Это место было выше и по классу: оно считалось VI-го класса, в то время как полицеймейстер был VII-го класса. На этой должности, которая в 1901 году была переименована в должность «непременного члена губернского по воинским делам присутствия», можно было получить чин статского советника. В обязанность присутствий по воинским делам входил учет военнообязанных и призыв их на военную службу, то есть те функции, которые в настоящее время выполняет военкомат. Фактически учет вели уездные присутствия, губернские же руководили ими.

Судзиловскому, бывшему офицеру, эта должность была более по душе, чем полицеймейстерская. Осенью 1899 года он с тетей Варей и маленьким Колей приехал в Житомир. С ними вместе приехала из Вологды девочка-сирота Анюта, 11-ти лет, которую дядя Коля подобрал в Вологде.

Вскоре Судзиловские узнали о смерти моего отца и о желании моей матери получить место сиделицы в казенной винной лавке. Так как им было известно бедственное материальное положение моей матери, а также то, что винная монополия в Митаве откроется лишь с января 1901 года, они, вспоминая долгую совместную жизнь в Митаве, предложили маме выхлопотать ей место сиделицы в Житомире, где винная монополия уже действовала.

Мать это обрадовало, так как она была рада уехать из чужого в сущности города Митавы и переехать в русский город, где жили Судзиловские. Поэтому она поблагодарила Судзиловских и подала прошение в Волынское Акцизное управление. Винная монополия была введена в Волынской губернии еще в 1899 году, и все места были уже заняты, но вакансии, конечно, должны были открываться.

Дядя Коля попросил Дунин-Борковского помочь маме, тот поговорил с управляющим акцизными сборами Будько, и мама стала первым кандидатом на открывающуюся вакансию.

Но из Митавы мама все же обратно прошения не взяла, решив занять место там, где оно раньше откроется. Надо было ждать.

Наступало лето. Мать опять оставалась без работы. Дядя Миша уходил с полком в лагерь, в Икскюль. Оставаться матери с двумя детьми в Митаве было совершенно ни к чему. Поэтому она приняла предложение своей старшей сестры, Екатерины Федоровны Орловой, приехать на лето погостить в имение Артамас Пензенской губернии Керенского уезда, где она жила в качестве экономки у помещика С.А. Гильдебрандта.

Тетя Катя была на 16 лет старше моей матери, но их соединяла самая нежная дружба. Между ними никогда не было никаких разногласий, как у мамы с тетей Варей Судзиловской, они хорошо понимали друг друга, вероятно потому, что у обеих жизнь сложилась тяжело. Тетя Катя была два раза замужем, один раз за офицером Орловым, умершим вскоре после свадьбы, а другой раз за Матвеевым, каким-то мелким чиновником. С Матвеевым она вскоре развелась. От каждого брака у нее было по дочке, Сашеньке и Женечке, о которых я уже писал, когда рассказывал о митавской жизни Судзиловских.

Тетя Катя после развода поселилась в имении друга своего умершего отца, моего дедушки, Сергея Андреевича Гильдебрандта. Гильдебрандт был вдов, она вела у него хозяйство.

Вскоре Гильдебрандт снова женился, но тетя Катя осталась у него фактической хозяйкой, так как молодая жена ни в какое хозяйство не вмешивалась.

Тетя Катя не получала никакого жалованья, так уж это установилось сразу, а брала себе деньги в случае надобности. Но помещичье хозяйство Гильдебрандта все более приходило в упадок, а расходы вырастали.

В 90-х годах прошлого столетия он был выбран уездным предводителем дворянства, что потребовало жизни в уездном городе и значительных расходов на представительство: надо было иметь открытый дом, держать стол, чтобы можно было принять и накормить любого помещика из уезда, приехавшего в город и зашедшего по делам или по знакомству к своему предводителю.

Уездный предводитель дворянства был председателем целого ряда государственных уездных учреждений или присутствий, как они тогда назывались: дворянской опеки, воинского съезда земских начальников (уездного съезда) и разных других. Это занимало у него весь день, своим имением заниматься он мог только урывками. А жалованья за свою работу он не получал.

У Гильдебрандта выросли 4 дочери, их надо было вывозить в свет. В это время младшей Вареньке было уже 22 года. За год перед этим она поступила в Петербурге на Высшие медицинские курсы, которые только что открылись. На медицинские курсы брали только совершеннолетних девиц, то есть 21-го года и старше.

Все это вместе взятое расстроило сравнительно скромные средства Гильдебрандта, и именье оказалось в долгах. Тем более что прошли два неурожайных года. Тетя Катя оказалась в затруднительном положении, так как ей трудно было брать деньги у Гильдебрандта. Все-таки она время от времени помогала моей матери. Так и в этом году она выслала ей деньги на проезд в Артамас и заручилась приглашением Гильдебрандта моей матери провести у него в доме все лето.

Наши сборы были недолги. В начале июня мать со мной и братом Ваней выехала из Митавы. Я был горд тем, что сам по карте установил маршрут поездки. Мы поехали через Ригу по Риго-Орловской железной дороге до Смоленска, там пересели на Московско-Брестскую железную дорогу и доехали до Вязьмы, где снова пересели на Сызрань-Вяземскую дорогу и через Калугу, Тулу, Скопин, Ряжск и Моршанск доехали до станции Вернадовки. На станции Вернадовка нам надо было вылезти и пересесть на маленькую железнодорожную ветку длиной километров 25 до станции Земетчино, где был сахарный завод. В то время в Пензенской и Тамбовской губернии патриархальное сельское хозяйство переходило в капиталистическое промышленное.

Но на станции Вернадовка нас ждало разочарование: поезд из Вернадовки до Земетчино ходил лишь один раз в сутки и ушел как раз перед нашим приездом. Пришлось почти целые сутки томиться на маленькой станции. Я бродил по двум комнатам вокзала и глазел на стены, сплошь заклеенные всякими рекламами.

Впервые я познакомился со стенной рекламой, с улыбающимися молодыми женщинами на размалеванных картинах. Особенно меня поразили плакаты крема «Метаморфоза». В греческом языке я был тогда еще не искушен и не знал, что значит метаморфоза, но я видел веснушчатое лицо, а рядом с ним лицо поразительной белизны с пояснением, что такое преображение делает крем «Метаморфоза». «Метаморфозой» были обклеены решительно все стены.

Кроме того, я увидел плакат, который начинался словами: «Я, Анна Чиллаг...». На нем была нарисована молодая женщина с распущенными волосами, доходившими до полу и даже лежащими на нем, а под изображением красавицы были напечатаны ее слова: «Мой дед был лысым, мой отец был лысым, моя бабушка имела редкие волосы, моя мать имела редкие волосы, но я натираю голову этой мазью для ращения волос (следовало название мази), и у меня выросли такие пышные волосы». Это была мазь какой-то американской фирмы¹.

Промучившись весь день на безлюдной станции и переночевав кое-как на деревянном диване и стульях, мы на другое утро сели в небольшой товарно-пассажирский поезд, где было всего два пассажирских вагона, и через час были в Земетчино.

Но тут оказалось, что лошади, высланные нам накануне тетей Катей, не дождались нас и уехали домой. Мать наняла какую-то крестьянскую телегу, и через 2 часа мы подъехали к помещичьему дому Артамас.

По-видимому, это было старинное имение. Не доезжая до деревни, мы свернули в большой старый запущенный парк, где росли огромные дубы и липы, проехали мимо запущенного пруда и на красивой аллее вдруг очутились перед одноэтажным деревянным длинным домом, помещичьей усадьбой.

Нас все выбежали встречать. Дом был полон народа: сам Сергей Андреевич, высокий, худой старик с женой — моложавой, любезной дамой, две дочери, Наденька и Варенька, толстая старушка тетя Катя с почти беззубым ртом и ее восьмилетняя внучка Галя, дочь умершей Сашеньки Капациной. Приняли нас очень любезно. Тетя Катя уступила нам свою комнату.

Я быстро ориентировался в доме; комнат было очень много. Одна комната была отведена под библиотеку, все ее стены были уставлены шкафами и полками с книгами, книги были главным образом французские. Но были и русские журналы и газеты. Позади дома был большой двор со службами, конюшнями, сараями, кухнями, баней, скотным двором и т. п. Впервые я видел такое большое хозяйство.

Я был рад, что приехал в Артамас. Дни проходили очень интересно. В пруду стояла оборудованная купальня, я стал ходить купаться.

Кушанья подавали вкусные. Впервые я ел варенец, но это был такой варенец, какой я больше нигде не ел и не видел: желтый точно сметана, без пенок, холодный и очень густой.

Товарищей по возрасту у меня не оказалось, и моими главными друзьями оказались сам С.А. Гильдебрандт и его дочка студентка Варенька.

Сергей Андреевич каждое утро в 7 часов выезжал на дрожках смотреть полевые работы и часто брал меня с собой, давал мне править лошадью. У него был приказчик, проводивший работы.

Золотились хлебные поля. Шел сенокос. Но Сергей Андреевич волновался, что не было дождей. Напрасно ждали дождя каждый день. На ясном небе не было ни облачка. Вдруг мы узнали, что крестьяне потребовали идти на поля крестным ходом молиться о ниспослании дождя.

Двинулся из церкви крестный ход со священником, хоругвями, иконами, крестами. Гильдебрандт тоже присоединился к крестному ходу. Жарка была молитва крестьян. Толпа мужчин и женщин с детьми на руках с пением молитв прошла по полям вокруг деревни. Люди падали на колени, целовали иконы, крестились, кланялись земными поклонами и подымали полные слез глаза к небу.

Нам пришлось недолго пробыть в Артамасе, всего 2 недели, но погода не менялась. Но, во всяком случае, неурожая в тот год не было и, по-видимому, в июле прошли дожди.

В доме утром все вставали в разное время, обед был в час дня, все сходились к нему из разных мест, оставляя свою работу или занятия. Варенька была полна деятельности: ежедневно она ходила на фельдшерский пункт в деревню, где помогала фельдшеру, и очень часто ездила в волостное село Большие Ижморы, где была земская больница и работал земский врач. Раза два при поездках в Большие Ижморы она брала меня с собой, так как знала, что я люблю прокатиться.

Перед первой поездкой она меня предупредила, что по дороге будут встречаться крестьяне, которые нам будут кланяться, и я обязательно должен отвечать на поклоны, хотя я никого не знаю.

Так и было. Я не помню ни одного случая, чтобы встречный крестьянин не снял шапки, крестьянка не поклонилась.

В первый день моего разговора с Варенькой меня только неприятно поразило то, что она мне говорила «ты». Я был обижен. В Риге никто из учителей не говорил «ты» ученикам даже первого класса, а я уже ведь перешел в третий. Посторонние знакомые мне тоже говорили «Вы». Мне говорили «ты» родные, но это было на основе обоюдности: я им тоже говорил «ты». А тут посторонняя девушка говорит мне «ты», хотя я должен говорить ей «Вы». Я затаил обиду, но высказать ее не посмел.

Мой братик Ваня, которому вскоре должно было исполниться 7 лет, играл вместе с Галей. Мне же Галя казалась глупенькой, что, кажется, на самом деле и было, и я с ней никогда не бывал. Это вызвало замечание моей матери с предложением играть вместе с Галей. Мать хотела сделать этим удовольствие тете Кате.

— Галя умненькая девочка, — сказала мать, — ты поговори с ней, она даже по-французски немного знает.

Меня это удивило, и я спросил Галю, что она знает по-французски. После уговоров мамы и тети Кати Галя сказала на чистом русско-волжском наречии: «лаптитфиль».

— Что? — спросил я. — Я не понимаю.

— Это значит — маленькая девочка, — пояснила Галя.

— Ах, la petite fille, — поправил я с видом превосходства. — Надо иначе выговаривать.

На этом французские разговоры прекратились, и я в один из следующих дней открыто сказал маме при тете Кате, что Галя мне не нравится, и я играть с ней не буду. Мать была огорчена и сконфужена. Но еще более сконфужен оказался я сам, когда вместо выговора, которого я ожидал от тети Кати, я вдруг почувствовал на себе ее поцелуй. Она не хотела ничем омрачать нашу жизнь.

Вскоре я узнал, что молодые Гильдебрандт собираются поехать на ежегодную ярмарку в город Керенск в день Петра и Павла, 29-го июня. Мне предложили тоже поехать. Я с удовольствием согласился, так как никогда раньше не видел ярмарки. Ранним утром мы втроем, Наденька, Варенька и я, поехали в город Керенск.

Ехали на тройке быстро и весело. Погода стояла чудесная. До Керенска было километров 40. Дорога шла золотистыми полями, лесов почти не было. Не доезжая километров 10, мы увидели всю панораму города.

Город Керенск, переименованный после революции в Беднодемьяновск², стоит на открытой горе, омываемой с трех сторон небольшими речками: Вадом и впадающими в нее Керенкой и Чангаром. Это был маленький город, в то время население его равнялось всего 14 тысячам, главным образом, русских крестьян, с большой примесью мордовцев, встречались также татары и мещеряки.

Во время поездки мы по дороге обгоняли много крестьян, спешивших пешком и на телегах на ярмарку. Среди них заметно отличались белыми рубашками и какими-то замысловатыми кокошниками мордовки.

Возле самого Керенска были раскиданы мордовские деревни, да и топонимика указывала, что когда-то вся эта местность была мордовская: отсюда и названия: Артамас, Вад, Чангар. И теперь, когда образована автономная Мордовская республика, граница проходит в 30-ти километрах от Беднодемьянска, оставшимся все же в русской Пензенской области, так как русская национальность в ней преобладает.

Керенский уезд принадлежал к числу тех, о которых так сокрушался доктор Астров из только что перед тем написанной драмы Чехова «Дядя Ваня»: в нем варварски вырубались леса. Поэтому возле Керенска стали расти маленькие кирпичные заводики. Число их меня поразило. В городке оказалось много кирпичных зданий.

Керенск сравнительно молодой город. Впервые он упоминается под 1658 годом, а через несколько лет его захватил Степан Разин, разграбил его и перебил в нем царский гарнизон и помещиков. В 1900 году, когда я туда заехал, Керенск мог похвастаться четырьмя каменными церквами, трехклассным городским училищем и тремя одноклассными церковно-приходскими школами.

Прямо на тройке подкатили мы к ярмарке, раскинувшейся на городской площади в центре города. В не менее чем сотне наскоро сооруженных палатках, ларьках и шатрах продавалась всякая всячина, главным образом, нужная для крестьян: ситцы, бусы, кружева, посуда и другие предметы крестьянского обихода, гармошки, свистульки, детские игрушки, балалайки, дешевые куклы и барабаны. Много было ларьков и со сластями, пряниками и дешевыми конфетами. Среди палаток толпился народ, стоял шум, все свистело, шумело, играло.

Мы стали ходить по ярмарке, а Наденька с Варенькой покупать разные вещи для подарков многочисленной помещичьей дворне. Купили и мне с братом по просьбе мамы сарпинки на летние рубашки. Мне купили синюю и красную с полосками и горошком. Я помню, что аршин сарпинки (то есть 3/4 метра) стоил 11 копеек.

Накупив столько, что все взятые с собой корзиночки и кулечки были полны, а руки заняты до отказу, мы направились к знакомым, куда еще раньше поехала наша тройка.

Это был стоящий на углу центральной площади неплохой одноэтажный деревянный дом, который занимал делопроизводитель одного из уездных учреждений, бывший подчиненный С.А. Гильдебрандта.

Когда мы вошли в дом, в квартире было уже много народа, съехавшегося на ярмарку. Нас встретили хозяин дома, высокий белобрысый молодой человек с небольшой бородкой и жена его — очень хорошенькая пышная шатенка среднего роста, необычайно веселая, приветливая и шумливая. Около нее у всех сразу создавалось веселое и непринужденное настроение. Даже я, застенчивый мальчик, почувствовал себя легко.

Нас посадили обедать, который длился, верно, почти целый день, одни вставали, другие садились. Обед показался мне очень вкусным, были вино и закуски, пироги, бульон, жаркое и пирожное. Всем распоряжалась хозяйка, гости обращались только к ней; хозяин сидел молча где-то в углу, и его никто не замечал.

После обеда все перешли в гостиную, хозяйка взяла в руки гитару и стала петь. Мне показалось, что я никогда лучшего пения не слышал. У хозяйки, которую звали Оленька, было чудесное мягкое контральто и большая музыкальность. Пела она романсы и песни. Мужчины подходили к ней, целовали ручки, а она все хохотала и пела.

Когда уже взрослым я увидел на сцене «Бесприданницу» Островского, я невольно ассоциировал образ Ларисы с образом Оленьки из Керенска. Я только удивлялся, как может делопроизводитель так хорошо и, как мне казалось, богато жить. Ведь я прекрасно знал, что больше чем 50—60 рублей в месяц он получать не может. Я знал это на примере собственной семьи.

Под вечер Наденька и Варенька стали собираться домой, а мне очень не хотелось уезжать и оставлять такую ласковую, веселую и красивую хозяйку. Но надо было до темноты вернуться домой. Мы приехали в Артамас, когда было уже совсем темно.

А меня, оказывается, ждала новость. Покуда я был на ярмарке, мама получила телеграмму от дяди Коли Судзиловского из Житомира, предлагавшего ей немедленно приехать, так как освободилось место сиделицы винной лавки, которое она может занять. Мама решила не медлить ни минуты и дала телеграмму, что выезжает.

Я был огорчен: мне было приятно и весело в Артамасе, я думал там пробыть все лето, до начала августа, а пробыл всего две недели. Но что было делать?

1-го июля мы двинулись снова через Земетчино и Вернадовку в путь. Новый маршрут я по карте тоже выбрал сам. Надо было из Вернадовки по Сызрань-Вяземской железной дороге ехать немного на запад, до Ряжска, а затем пересесть на поезд, который из Ряжска шел на юг через Грязи и Козлов (теперь Мичуринск) до Воронежа. В Воронеже третья пересадка на поезд Киево-Воронежской железной дороги, чтобы ехать через Курск в Киев. В Киеве четвертая пересадка на Юго-Западную железную дорогу и поездка до Бердичева. А в Бердичеве — пятая пересадка на узкоколейную железную дорогу до Житомира.

На всю дорогу требовалось не менее трех суток, если долго не ждать на пересадках.

Мама с грустью расставалась с тетей Катей; обе плакали. У тети Кати было ожирение сердца, она была очень полной, у нее были постоянные сердечные приступы, она задыхалась и чувствовала, что жить ей не долго. Так и случилось, больше мама с тетей Катей не виделись.

Путешествие наше было довольно благополучным. В Ряжске и Воронеже мы ждали только по нескольку часов, но в Киеве пришлось пробыть на вокзале целую ночь в ожидании поезда на Бердичев.

Подъезжал к Киеву с волнением: слишком уж много я читал и слышал про этот город, «мать городов русских». Вереница картин из русской истории вставала у меня перед глазами.

Еще издалека я увидел золотой купол колокольни Печерской Лавры. Неужели я наяву вижу те места, где прошло так много славных и трагических событий из русской истории. Неужели по этим местам ходил Олег и Игорь, Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. И неужели именно на этом месте произошло крещение Руси и свержение Перуна. Я жадно и с благоговением смотрел на высокий киевский берег над Днепром, через который мы проезжали, через Днепр, воспетый Гоголем.

А на высоком берегу возле самого железнодорожного полотна высился золотыми куполами «Выдубицкий» монастырь, построенный на том самом месте, где скопившийся взволнованный народ кричал плывшим по Днепру поверженным в воду идолам: «Выдыбай, выдыбай!» (Выплывай).

Киевский вокзал оказался довольно скромным. Ночевать в общем зале I-го и II-го класса, куда мы обыкновенно заходили, нам не разрешили. В нем можно было только сидеть. Но братик Ванечка очень устал, его надо было уложить. Поэтому мать пошла с нами в дамскую комнату. Там она соорудила на наших корзинках и чемоданах и комнатных стульях нам постели.

Я очень стеснялся, что нахожусь в дамской комнате, тем более что находившиеся там дамы вступали с моей матерью в спор, возражая моему пребыванию в дамской комнате. При первой возможности я оттуда выскакивал.

На вокзале я узнал, что в Киеве ходит электрический трамвай. Но чтобы его посмотреть, надо было выйти из вокзала, а мама меня не отпускала и сама не выходила, боясь оставить вещи, лежавшие в дамской комнате.

В Киеве меня поразила какая-то странная речь: говорили по-русски, но с каким-то особым выговором, неправильным ударением, а иногда и просто неправильно, употребляя неизвестные слова. Иногда слышалась польская речь, а часто то, чему я не знал названия, искаженная и непонятная, тягучая немецкая речь, я догадался по виду говоривших, что это еврейский жаргон.

Я считал Киев коренным русским городом, и мне было неприятно, что не все говорят между собой правильно по-русски. Заметил я большое число евреев.

Наутро мы поехали дальше и к вечеру через Казатин приехали в Бердичев. Здесь была для нас не только пересадка с покупкой новых билетов, но предстояла дальнейшая поездка по узкоколейной железной дороге, принадлежащей частному обществу, носившему название «1-е общество подъездных железнодорожных путей». В Бердичеве надо было перейти на другой вокзал, который был построен почти рядом, только фасадом в другую сторону. К нему вела специальная дорожка для пешеходов и багажных тачек.

Носильщик взял наши вещи, и мы пошли. Но по дороге он нам сказал, что поезда на Житомир не идут, так как накануне шли сильные дожди, и дорогу размыло. Надо ждать, когда отремонтируют.

Вокзал узкоколейной железной дороги оказался очень маленьким зданием. Все в этом вокзале мне показалось игрушечным: очень узенькие, меньше метра шириной рельсы, на которых стояли маленькие и узенькие вагончики. Паровозы были до смешного малы: будка машиниста высилась над паровозом.

Мы вновь расположились на ночлег в крохотной дамской комнате. Народу было мало. Местные пассажиры знали, что поезда до Житомира не идут, а транзитные пассажиры разъехались по гостиницам или поехали в Житомир на лошадях.

Мы не могли этого сделать из-за отсутствия средств. От Бердичева до Житомира было всего 40 километров, но по узкоколейке 50, так как местность холмистая (прикарпатская возвышенность), и слабенькому паровозику приходилось делать много петель, чтобы забраться на небольшой холмик.

Пока мы сидели на Бердичевском вокзале, мы наслышались про узкоколейку много интересного. Рассказывали, что после сильного дождя, какие часто тут бывают, поезда не ходят, так как узенькое и низенькое полотно обязательно где-нибудь да размоет сильным потоком воды откуда-нибудь с холма. А дожди здесь не то, что в Прибалтике или в средней полосе России, льют точно из ведра. И тогда пассажиры из Бердичева в Житомир и наоборот едут на почтовых лошадях или просто нанимают извозчиков. Зимой поезда останавливаются из-за сильных снежных заносов. Бывают случаи, когда поезда останавливаются в пути. Остановить поезд может корова, ставшая поперек рельсов. Тогда поезд должен остановиться и ждать, покуда корова не сойдет с рельсов, так как если бы он на корову наехал, то не поздоровилось бы не только корове, но и самому поезду, который бы потерпел крушение.

К счастью, ждать нам в Бердичеве пришлось не слишком долго. Лишь одну ночь провели мы на стульях и диванах, а наутро было объявлено, что пойдет пробный поезд.

Мы купили билеты, поезд был подан, мы с трудом влезли в маленький вагончик, где по бокам узенького прохода стояли скамейки по два сиденья на каждой. Лежать на этих скамейках нельзя было. Спальный вагон был только первого класса, но там скамейка стояла вдоль вагона, поэтому на ней можно было лежать. Но спать вообще пассажиры даже ночных поездов не собирались, так как поезд шел всего три часа.

Примечания

1. Героиня знаменитой рекламы одной венгерской парфюмерной фирмы, на протяжении 30 лет не сходившая с газетных полос Австро-Венгрии, России и Германии вплоть до первой мировой войны. — Ред.

2. Ошибка автора: в Беднодемьяновск был переименован город Спасск (до 2005 года). Керенск же из-за созвучия с фамилией главы Временного правительства сначала лишился статуса города, а в 1940 получил свое нынешнее имя Вадинск. — Ред.