Яйцо вервольфа. Мифопоэтический подтекст в произведениях М. Булгакова

Известно, сколь значительную роль в творчестве писателя играли евангельские реминисценции. Сложные смысловые отношения, возникающие между различными пластами новозаветных мотивов (Четвероевангелие — Апокалипсис), являются частью более широкого круга библейского подтекста, включающего, помимо евангельских, многочисленные реминисценции из Ветхого Завета. Преимущественно связанные с Книгой Бытия, они также весьма важны в булгаковских текстах: это сюжеты творения («Белая гвардия», «Роковые яйца», «Собачье сердце»), грехопадения и изгнания из рая («Белая гвардия», «Адам и Ева»), всемирного потопа («Белая гвардия», «Собачье сердце», «Адам и Ева») и т. п. Однако христианские мотивы в качестве подсистемы в свою очередь входят здесь в еще более широкое ассоциативное поле мифопоэтических аллюзий, составляя оппозицию «христианство/язычество».

Исследователи булгаковских сюжетов приходят к выводу, что современные фабульные события ассоциируются у Булгакова с тремя историческими периодами: античность времен Римской империи; Киевская Русь; европейская история рубежа XVIII—XIX вв. С учетом «эсхатологизма» мировоззрения писателя, можно заметить, что его интерес к данным эпохам продиктован стремлением подчеркнуть «типологическое» сходство этих удаленных друг от друга периодов истории, проявляющееся в общей ситуации резкого культурного слома, смены культурной парадигмы (начало новой эры мировой истории — возникновение Русского государства и эсхатологические ожидания конца первого тысячелетия — эпоха Великой Французской революции и наполеоновских войн — период войн и революций в России начала XX в.). «Многослойность» сюжета, в частности, служит созданию образа бесконечной исторической перспективы, в которой борьба культур и постоянные смены одного культурного «кода» другим выглядят как ситуация универсальная, бесконечная и, в сущности, самоценная.

Художественное мышление Булгакова «архетипично», т. е. всегда направлено на демонстративное соположение знаков различных культурных эпох, диффузию культурных «кодов». Мифологические, фольклорные реминисценции в его произведениях противостоят библейским как «языческие» — «христианским»; но при этом те и другие слиты в неразрывное «метакультурное» единство. Подобно тому, как в библейской истории человечества писателя привлекают наиболее драматичные, «узловые» фрагменты Ветхого и Нового Заветов, мифопоэтический подтекст его произведений обнаруживает связь с наиболее фундаментальными космогоническими сюжетами, в том числе с «основным мифом». Тяготение Булгакова к тем или иным конкретным мифопоэтическим мотивам вряд ли может быть объяснено в рамках филологического анализа; можно лишь заметить, что, помимо соответствующих произведений художественной литературы и фольклора, ему, вероятно, были известны и некоторые культурологические работы¹.

Примечания

1. Например: Афанасьев 1865—1869; Миллер 1876; Орлов 1991; Клингер 1911 (работа Клингера была опубликована в Киеве, когда Булгаков учился там в университете, а до того, как выйти отдельным изданием, печаталась в «Киевских университетских ведомостях»).