Настоящая книга посвящена, в основном, анализу заимствованных мотивов в прозе Булгакова — иначе говоря, связям творчества писателя с художественно-культурным интертекстом в двух его разновидностях: в аспекте мифопоэтической традиции и в аспекте влияния старших писателей-современников.
Интертекстуальный анализ булгаковских произведений явился темой многих исследований. Это, однако, не означает, что с исчерпывающей полнотой описаны все ассоциативные поля, знаки которых присутствуют в текстах писателя. Многочисленные работы, посвященные поискам источников, которые «цитировал» Булгаков, выглядят некими подступами к исследованию фундаментального вопроса о специфике интертекста в структуре его произведений. Данная проблема — одна из основных в истории литературы XX в. вообще и, естественно, имеет особые оттенки в связи с творчеством каждого конкретного писателя.
Михаил Булгаков, чуждавшийся широковещательных эстетических деклараций и не примыкавший к художественному авангарду, в течение длительного времени воспринимался как писатель-традиционалист, «архаист». Весьма высокая активность интертекста в булгаковских произведениях, на первый взгляд, свидетельствует о консерватизме писателя, о его приверженности идее сохранения «старой» культуры. Однако в «карнавальной» атмосфере булгаковских произведений любые культурные знаки обретают черты пародийности, бурлеска — и потому воспринимаются как более или менее громоздкие «мифы», затрудняющие непосредственное и непредвзятое восприятие событий. Двойственная установка по отношению к интертексту — одно из проявлений диалектичности булгаковского мироощущения, в котором идея вечного повторения и возвращения равновесно сочетается с идеей абсолютного поступательного движения.
Философское содержание произведений Булгакова включает две фундаментальные проблемы: во-первых, это проблема истины, адекватности сознания бытию — вопрос о состоятельности, «качестве» тех духовных форм, которые культура придает отрефлектированной реальности; во-вторых, это проблема практики, адекватности «воплощения» идеи — самой идее, вопрос о неизбежных искажениях при тиражировании «оригинала». Одна из главных коллизий в булгаковском художественном мире — непреходящий диалог Истории и Культуры: непредсказуемой и бесконечно саморазвивающейся во времени человеческой жизни «как она есть» — и аккумулирующего «остановленные мгновения», обретающего метафизическое инобытие в вечности «культурного слоя». Эта коллизия, естественно, разыгрывается не на какой-то специально отведенной «площадке»: она пронизывает каждый квант изображенной реальности, влияет на любой характер и отражается в любом поступке персонажа. Авторская позиция сочетает «объективный» смысл, вытекающий из непосредственного хода фабульных событий, с их «мифологической» интерпретацией, которая задается культурными ассоциациями. Подобно персонажам Булгакова, читатель призван ощутить себя на грани двух реальностей: мифологически-вневременной и конкретно-исторической.
При всей фантасмагоричности ситуаций, изображаемых в произведениях писателя, многочисленность могущественных «посюсторонних» и «потусторонних» сил парадоксально сочетается здесь с ощущением одиночества человека и «богооставленности» человечества — хотя творчество Булгакова отнюдь не лишено оптимизма. В условиях всеобщего нравственно-философского кризиса стремление показать качественную нерасчлененность (и в конечном счете тождественность) сталкивающихся крайностей бытия означает перенос внимания на тех, кто волею судеб оказался «между двух огней», что, в свою очередь, вызывает резкое усиление личностного акцента. Пафос одиночества и трагического стоицизма сближает творчество Булгакова с экзистенциальными поисками всей мировой литературы и философии XX в.
* * *
Работа выполнена при поддержке Международного фонда «Культурная инициатива».
| К оглавлению | Следующая страница |