Сцена бала, на который раз в год являются умершие грешники, на эту ночь избавленные от адских мук, видимо, принадлежит всецело фантазии Булгакова, хотя идея «отдыха» грешников от загробных мучений известна еще в древней апокрифической литературе. В частности, Булгаков мог найти ее в популярном на Руси «Хождении Богородицы по мукам» (с которым он, возможно, был знаком еще в Киеве, а мог познакомиться и в Москве, когда в 1935 г. вышла хрестоматия Н.К. Гудзия по древнерусской литературе). В этом апокрифе Богородица умолила Иисуса Христа даровать отдых грешникам от Великого четверга до Пятидесятницы.
Мысль о бале, может быть, возникла под влиянием строки из любимой арии Булгакова: «Сатана там правит бал...» — из оперы «Фауст» Ш. Гуно. К «Фаусту» Гёте восходят также имя королевы бала и черный пудель на медальоне Маргариты. А в одной из ранних редакций в числе гостей на бал сатаны являются «директор театра и доктор прав господин Гёте» и «господин Шарль Гуно, известнейший композитор».
В ранних редакциях бал не был столь грандиозным. Рассказ Е.С. Булгаковой (в записи В.А. Чеботаревой) об этой ранней версии приводит Б. Соколов: «Сначала был написан малый бал. Он проходил в спальне Воланда; то есть в комнате Степы Лиходеева. И он мне страшно нравился. Но затем, уже ко времени болезни, Михаил Афанасьевич написал большой бал. Я долго не соглашалась, что большой бал был лучше малого... и однажды, когда я ушла из дома, он уничтожил рукопись с первым балом. Я это заметила, но ничего не сказала... Михаил Афанасьевич полностью доверял мне, но он был Мастер, он не мог допустить случайности, ошибки, и потому уничтожил тот вариант. А в роскоши большого бала отразился, мне кажется, прием у У К. Буллита, американского посла в СССР.
Раз в год Буллит давал большие приемы по поводу национального праздника. Приглашались и литераторы. Однажды мы получили такое приглашение. На визитной карточке Буллита чернилами было приписано: "фрак или черный пиджак". Миша мучился, что эта приписка только для него. И я очень старалась за короткое время "создать" фрак. Однако портной не смог найти нужный черный шелк для отделки, и пришлось идти в костюме. Прием был роскошный. Особенно запомнился огромный зал, в котором был бассейн и масса экзотических цветов» (цит. по: Соколов. Энциклопедия булгаковская. С. 139).
Булгаковы были приглашены послом США в СССР Уильямом К. Буллитом на этот бал (он состоялся 23 апреля 1935 г. в здании посольства — Спасопесковский переулок, дом 10) в числе 500 других гостей, среди которых были известнейшие дипломаты и актеры, наркомы и писатели, режиссеры и художники — словом, политическая и интеллектуальная элита Москвы. По замыслу Буллита, этот бал должен был «превзойти все, что видела Москва до и после революции» (Эткинд. Эрос невозможного. С. 348). В отчете президенту Рузвельту Буллит писал: «Мы достали тысячу тюльпанов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, танцевальщиками и всякими детскими штучками — птицами, козлятами и парой маленьких медвежат». К этому надо добавить, что бал открылся в полночь и «закончился в 9 часов утра лезгинкой, которую Тухачевский исполнил с Лелей Лепешинской, знаменитой балериной Большого театра» (Эткинд. Эрос невозможного. С. 349).
Вот как вспоминает это удивительное событие в жизни опального Булгакова Елена Сергеевна: «Бал у американского посла. М.А. в черном костюме. У меня вечернее платье исчерна-синее с бледно-розовыми цветами. Поехали к двенадцати часам. Все во фраках. Было только несколько смокингов и пиджаков.
Афиногенов в пиджаке, почему-то с палкой. Берсенев с Гиацинтовой, Мейерхольд с Райх, Вл. Ив. с Котиком, Таиров с Коонен. Буденный, Тухачевский, Бухарин в старомодном сюртуке, под руку с женой, тоже старомодной. Радек в каком-то туристском костюме. Бубнов в защитной форме...
В зале с колоннами танцуют. С хор — прожектора разноцветные. За сеткой — птицы — масса — порхают. Оркестр, выписанный из Стокгольма. М.А. пленился больше всего фраком дирижера — до пят.
Ужин в специально пристроенной для этого бала к посольскому особняку столовой, на отдельных столиках. В углах столовой — выгоны небольшие, на них — козлята, овечки, медвежата. По стенкам — клетки с петухами. Часа в три заиграли гармоники и петухи запели. Стиль рюсс.
Масса тюльпанов, роз — из Голландии.
В верхнем этаже — шашлычная. Красные розы, красное французское вино. Внизу — всюду шампанское, сигареты.
Хотели уехать часа в три — американцы не пустили — и секретари, и Файмонвилл и Уорд все время были с нами. Около шести мы сели в их посольский Кадиллак и поехали домой. Привезли домой громадный букет тюльпанов от Боолена».
Уильям К. Буллит, посол США в СССР в 30-х годах
С. Ермолинский вспоминает, как сам Булгаков в беседе с И. Ильфом, только что вернувшимся из Америки, рассказывал курьезный эпизод, связанный с этим приемом в американском посольстве: «— Вы не думайте, мне тоже удалось показать себя на международной арене, — говорил он, подзадоривая гостя. — Я был недавно в числе приглашенных на прием в американское посольство. Должен сказать, что сначала поежился — стоит ли пускаться в столь опасное путешествие. Вообще я иностранцев побаиваюсь. Они могут окончательно испортить мне жизнь. Если говорить серьезно, я не получаю никакой радости от того, что они переиздают мою "Белую гвардию" с искажениями, их устраивающими, или от того, что где-то играют "Дни Турбиных". Ну пусть играют, черт с ними! Но что они там про меня пишут? Будто я арестован, замучен в Чека, помер... Послушайте, вы объяснили бы им, что так нельзя! А вы заметили, что они приходят в возбуждение не от литературы нашей, а лишь от тех писателей, кто у нас хоть чуточку проштрафился? Эх, эх, ну как это назвать? Торгуют сенсациями, так что ли?.. Но, знаете ли, в американское посольство я пошел. Я нарочно пошел! Мне хотелось доказать, что я жив и что я необыкновенно хорошо воспитан — готов к светской беседе и не растеряюсь перед любым напором ножичков и вилочек — знаю, за какую взяться. Словом, я был во всеоружии (это был как бы мой ответ вашим заграницам), но светская беседа меня все-таки подвела. Любезный советник из Наркоминдела представил меня некоему краснощекому немцу и исчез. Немец, приятнейше улыбаясь, сказал:
— Здравствуйте, откуда приехали?
Вопрос был, как говорится, ни к селу, ни к городу, но немец говорил по-русски, и это упрощало дело.
— Недавно я был в Сухуме, в доме отдыха.
— А потом? — спросил немец, совсем уже очаровательно улыбаясь.
— Потом я поехал на пароходе в Батум. Мне хотелось показать жене те места, в которых я бывал в молодости.
— А потом?
— Потом мы поехали в Тбилиси.
— А потом?
Я с некоторой тревогой взглянул на немца.
— Потом по Военно-Грузинской дороге мы приехали в Орджоникидзе, раньше он назывался Владикавказ.
— А потом?
— Потом в Москву.
Вежливая назойливость немца решительно мне не нравилась, я оглядывался с беспокойством.
— А потом? — с той же интонацией повторил немец.
— Потом... вот... я в Москве и никуда не собираюсь.
— А потом? — продолжал немец. Но тут, к счастью, промелькнул советник из Наркоминдела, я не дал ему улизнуть и схватил его под локоть.
— Послушайте! — начал я возмущенно.
— А, — вскричал наркоминделец. — Я совсем забыл! Он ни черта не знает по-русски, кроме двух-трех слов. Плюньте на него! — И потащил меня от немца, который стоял по-прежнему нежнейше улыбаясь, с застывшим вопросом на губах:
— А потом?
Михаэль Хеер. Шабаш на Лысой горе в Вальпургиеву ночь. Фрагмент
Ильф слушал с коротким смешком, неотрывно следя за рассказчиком, а затем перестал смеяться, опустил голову и произнес хмуро, повторяя интонацию немца, как только что делал это Булгаков:
— А потом? — И, посмотрев на него, добавил другим тоном: — Что все-таки потом, Михаил Афанасьевич?» (Ермолинский. Из записей разных лет. С. 403).
В позднейших воспоминаниях бал этот мог приобрести даже инфернальный оттенок, так как многие из самых высокопоставленных его участников — маршал Тухачевский, нарком Бубнов, член Политбюро Бухарин, публицист Радек и др. — вскоре оказались в пыточных камерах и были уничтожены как «враги народа».
Б. Соколов предполагает, что еще одним источником этого эпизода было описание бала в Михайловском дворце в книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» (1843): «...Свет отдельных групп цветных лампионов живописно отражался на колоннах дворца и на деревьях сада, в глубине которого несколько военных оркестров исполняли симфоническую музыку. Группы деревьев, освещенные сверху прикрытым светом, производили чарующее впечатление, также ничего не может быть фантастичнее ярко освещенной зелени на фоне тихой прекрасной ночи.
Большая галерея, предназначенная для танцев, была декорирована с исключительной роскошью. Полторы тысячи кадок и горшков с редчайшими цветами образовали благоухающий боскет. В конце зала, в густой тени экзотических растений виднелся бассейн, из которого беспрерывно вырывалась струя фонтана. Брызги воды, освещенные яркими огнями, сверкали, как алмазные пылинки, и освежали воздух...
Трудно представить себе великолепие этой картины. Совершенно терялось представление о том, где ты находишься. Исчезали всякие границы, все было полно света, золота, цветов, отражений и чарующей, волшебной иллюзии» (цит. по: Соколов. Расшифрованный Булгаков. С. 260).
Более убедительное предположение о прототипе интерьера в сцене бала было предложено в докладе О.Е. Этингоф «Заметки о бале сатаны»: «Описание интерьера, где происходит бал, указывает на Музей изящных искусств. Лестница, колонны из желтоватого камня и диванчики отражают облик главной лестницы музея и галереи. Гробы и скелеты — образ саркофагов и мумий из египетского зала, вход в него вел из вестибюля. Писатель упоминает Нептуна, навеянного слепком античного жертвенника со свадьбой Посейдона. Зал на балу превращается в готический собор — слепок портала Фрайбергского собора выставлен в итальянском дворике».
Средневековые легенды повлияли на картину бала сравнительно мало: одеяние сатаны (грязная и рваная рубаха), нагота женщин, обилие яств и напитков; но в окончательной редакции нет ничего грязного, развратного, богохульного. В ранних редакциях эротики было больше: «Письменный стол исчез, вместо него была навалена груда подушек, и на подушках, раскинувшись, лежал голый кудрявый мальчик, а на нем сидела верхом, нежилась ведьма с болтающимися в ушах серьгами и забавлялась тем, что, наклонив семисвечие, капала мальчику стеарином на живот. Тот вскрикивал и щипал ведьму, оба хохотали как исступленные» (Великий канцлер. С. 150).
Представляется, что можно назвать и литературное произведение, которое в своей избыточной фантасмагории могло навеять описание Весеннего бала полнолуния. Это «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова: «Ослепительные перспективы развернулись перед васюковскими любителями. Пределы комнаты расширились. Гнилые стены коннозаводского гнезда рухнули, и вместо них в голубое небо ушел стеклянный тридцатитрехэтажный дворец шахматной мысли. В каждом его зале, в каждой комнате и даже в проносящихся пулей лифтах сидели вдумчивые люди и играли в шахматы на инкрустированных малахитом досках...
Мраморные лестницы ниспадали в синюю Волгу. На реке стояли океанские пароходы. По фуникулерам подымались в город мордатые иностранцы. Шахматные леди, австралийские поклонники индийской защиты, индусы в белых тюрбанах, приверженцы испанской партии, немцы, французы, новозеландцы, жители бассейна реки Амазонки и завидующие васюковцам — москвичи, ленинградцы, киевляне, сибиряки и одесситы. <...>
Франсиско Гойя. Офорт из серии «Капричос»
Приветственные крики потрясли город. Хосе-Рауль Капабланка-и-Грауперра поморщился. По мановению руки одноглазого к аэроплану была подана мраморная лестница. Доктор Григорьев сбежал по ней, приветственно размахивая новой шляпой и комментируя на ходу возможную ошибку Капабланки в предстоящем его матче с Алехиным.
Вдруг на горизонте была усмотрена черная точка. Она быстро приближалась и росла, превратившись в большой изумрудный парашют. Как большая редька висел на парашютном кольце человек с чемоданчиком.
— Это он! — закричал одноглазый. — Ура! Ура! Ура! Я узнаю великого философа-шахматиста, доктора Ласкера. Только он один во всем мире носит такие зеленые носочки.
Рауль Капабланка снова поморщился. Ласкеру проворно подставили мраморную лестницу, и бодрый экс-чемпион, сдувая с левого рукава пылинку, севшую на него во время полета над Силезией, упал в объятия одноглазого. <...>
Экспрессы подкатывали к двенадцати васюковским вокзалам, высаживая все новые и новые толпы шахматных любителей. <...>
— Не беспокойтесь, — сказал Остап, — мой проект гарантирует вашему городу неслыханный расцвет производительных сил. Подумайте, что будет, когда турнир окончится и когда уедут все гости. Жители Москвы, стесненные жилищным кризисом, бросятся в ваш великолепный город. Столица автоматически переходит в Васюки. Сюда переезжает правительство. Васюки переименовываются в Нью-Москву, Москва — в Старые Васюки. Ленинградцы и харьковчане скрежещут зубами, но ничего не могут поделать. Нью-Москва становится элегантнейшим центром Европы, а скоро и всего мира».
В этой пространной цитате есть множество пересечений с романом Булгакова: и тема пятого измерения («расширившиеся пределы комнаты»), и роскошная мраморная лестница, и толпы гостей самых разных обличий, и квартирный вопрос («жители Москвы, стесненные квартирным кризисом»), и Васюки — третий Рим...
А внезапное появление парашюта («Вдруг на горизонте была усмотрена черная точка. Она быстро приближалась и росла...») почти дословно повторено Булгаковым в одной из ранних редакций, когда вдогонку Воланду посылают аэроплан («Тут вдалеке за городом возникла темная точка и стала приближаться с невыносимой быстротой. Два-три мгновения точка эта сверкнула, начала разрастаться...»
См. статью «Аэроплан».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |