Ильф и Петров

С Ильей Ильфом и Евгением Петровым Булгакова связывала и дружба со времен совместной работы в редакции «Гудка», и определенная близость идеологических и эстетических позиций.

О раннем периоде их знакомства вспоминает Виктор Ардов: «Михаил Афанасьевич Булгаков дебютировал в Москве как журналист, писал великолепные фельетоны и юмористические рассказы. И.А. Ильф, который работал с Михаилом Афанасьевичем в двадцатых годах в "Гудке", с восхищением отзывался о заметках, что давал в железнодорожную газету Булгаков. А Ильфа удивить было трудно. И понравиться ему — еще труднее: больно взыскателен был Илья Арнольдович. Но я помню, как Ильф со смехом пересказывал мне, через десять лет после напечатания, какие-то забавные сюжеты и выражения из произведений Булгакова, опубликованных в "Гудке"» (Ардов. Мой сосед).

Близость эстетических позиций этих писателей, их тесное сотрудничество в «Гудке» и хорошее знакомство с творчеством друг друга (в библиотеке Булгакова были «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», а также «Одноэтажная Америка» с пометами Булгакова) позволяют говорить об их взаимовлиянии и сопоставлять некоторые эпизоды «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» и с ранними повестями и фельетонами Булгакова, написанными задолго до знаменитых романов Ильфа и Петрова, и с «Мастером и Маргаритой», появившимся позднее. (О булгаковских реминисценциях в творчестве Ильфа и Петрова см.: Чудакова. Архив... С. 46—47). В частности, ею отмечено сходство одного из фрагментов булгаковского «Трактата о жилище» (1926) с описанием Общежития имени монаха Бертольда Шварца в «Двенадцати стульях» (1928).

У Булгакова: «Куда я вошел? Черт меня знает. Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собой большие, продолговатые картонки для шляп. В средней сидел приятель на кровати, рядом с приятелем — его жена, а рядом с женой — брат приятеля... Шепот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки, и ихняя была средняя.

— Маня! (из крайней картонки).

— Ну? (из противоположной картонки).

— У тебя есть сахар? (из крайней)...»

Илья Ильф (справа) и Евгений Петров. Фото середины 30-х годов

У Ильфа и Петрова: «Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками на длинные ломти, в два аршина каждый. Комнаты были похожи на пеналы, с тем только отличием, что, кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы.

— Ты дома, Коля? — тихо спросил Остап, остановившись у центральной двери.

В ответ на это во всех пяти пеналах завозились и загалдели.

— Дома, — ответили за дверью.

— Опять к этому дураку гости спозаранку пришли! — зашептал женский голос из крайнего пенала слева.

— Да дайте же человеку поспать! — буркнул пенал № 2...»

В «Мастере и Маргарите» можно найти отголоски (хотя и не столь разительные) «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». Так, эпизод с Прохором Петровичем, за которого пустой костюм накладывал резолюции, напоминает «резинового Полыхаева» из «Золотого теленка», имеющего набор клише заранее подготовленных резолюций, успешно используемых его секретаршей.

Непроизвольному хоровому пению сотрудников филиала Городской зрелищной комиссии И. Белобровцева и С. Кульюс находят параллель в «Двенадцати стульях»: «Так шумно дышал теплый вечер, так мягко полоскалась у бортов водичка, что председатель месткома, человек вполне положительный, открывши рот для произнесения речи об условиях труда в необычной обстановке, неожиданно для всех и для самого себя запел:

Пароход по Волге плавал,
Волга-матушка река...

А остальные суровые участники заседания пророкотали припев:

Сире-энь цвяте-от...

Резолюция по докладу председателя месткома так и не была написана».

Волна просьб и угроз, вызванных неожиданно освободившейся квартирой Берлиоза, сопоставима с похожей реакцией на исчезновение летчика Севрюгова в «Золотом теленке» (указано И. Белобровцевой и С. Кульюс в кн. «Роман М. Булгакова "Мастер и Маргарита". Комментарий», к сожалению, с ошибкой — Севрюгов назван персонажем «Двенадцати стульев»). Ими же отмечено, что жульническое поведение кота Бегемота во время шахматной партии с Воландом перекликается с поведением Остапа во время сеанса одновременной игры в Васюках.

Однако «космическая» всеохватность романа Булгакова осталась недоступна Ильфу и Петрову. О. Михайлов в книге «Страницы советской прозы» вспоминает: «Характерен эпизод, сообщенный мне Е.С. Булгаковой. И. Ильф и Е. Петров, прочитав роман Булгакова (в одном из ранних вариантов), убеждали автора "исключить все исторические главы" и переделать его в юмористический детектив.

— Тогда мы гарантируем, что он будет напечатан.

Когда они ушли, Булгаков горько сказал:

— Так ничего и не поняли... А ведь это еще лучшие...»

Этот же эпизод с незначительными отличиями описан М. Чудаковой (Чудакова. Жизнеописание... С. 629).

Близкую мысль более обстоятельно развивает М. Чудакова и в работе, посвященной Булгакову и Пастернаку: «В романе Булгакова завершается — на самой высокой ноте — начатая в первые послеоктябрьские годы сатирическая, ироническая, саркастическая, гротескная, с почти непременной дьявольщиной литература. Оппозиционной функцией (давно отмеченной и осмысленной) значение этой линии в литературном развитии первого цикла совсем не исчерпывается. Необходимо учесть, что в конечном счете она была нужной и выгодной для власти, потому что послужила могучим рычагом для смены регистра.

Именно при ее помощи удалось прервать традицию — разговор о жизни и смерти, о свободе воли, о бытии Божьем. Тот крупный разговор, который идет во второй половине XIX века в каждом заметном произведении русской литературы, умолк. В романах Ильфа и Петрова и тем более их многочисленных эпигонов такому разговору просто не было места. Все темы "старой" литературы отпадали как бы сами собой под веселым и остроумным пером советских сатириков.

Булгаков делает нечто противоположное. Его роман, с первой редакции (1928 г.) задуманный как "роман о Боге и Дьяволе", линию Христа и христианства, вытесняемую давлением нового социума при помощи "сатиры", сумел соединить с "сатирой", с иронией, с гротеском. А в то же время как бы заново объявлял существующей глубоко "серьезную" тему и "серьезную" речь» (Чудакова. Булгаков и Пастернак. С. 17).

См. также статью «Весенний бал полнолуния».