Алоизий Могарыч

Образ Алоизия рифмуется с образом Иуды в ершалаимских главах романа. Знаменательно, что Мастер, как и Иешуа в Иуде, не распознал в Алоизии доносчика.

Сочетание латинского имени (Aloisius) с русским вульгаризмом «Могарыч» (выпивка после заключения сделки; «могарычить» — «промышлять срывом могарычей; бездельничать») — частый булгаковский прием, создающий комический эффект. Это же редкое имя встречается и в «Записках покойника»: Алоизий Рвацкий (тоже крайне антипатичный персонаж). Булгаков мог встретить это имя в романе А.В. Амфитеатрова «Жар-цвет» (1895—1910).

Втершись в доверие к Мастеру, Алоизий написал на него «донос, что он хранит нелегальную литературу». Так было во франкфуртском издании 1969 г. (см. статью «История создания и публикации»). Цензура заменила в однотомнике 1973 г. слово «донос» на «жалобу», что не соответствует здравому смыслу, ибо жаловаться на то, что у кого-то лежит какая-то «литература», незачем, об этом факте можно только сообщить, а сообщить в тайную полицию — значит «донести». В пятитомнике оставлен цензурный вариант: «жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу», — фраза стала неуклюжей, но смысла не прибавилось.

История знакомства Мастера с Алоизием — поздняя вставка, сделанная зимой 1939—1940 гг. В рукописи был намечен план дальнейшего развития этой темы: «Начало болезни. Продолжение газетной травли. Отъезд Алоизия в Харьков за вещами. Развитие болезни. Сожжение романа. Под утро арест. Отправление в больницу». Возможно, ввиду того, что тема эта не была разработана, как намечалось, история знакомства с Алоизием была вычеркнута либо по просьбе Булгакова, либо при доработке рукописи Еленой Сергеевной в окончательной редакции романа. В пятитомном Собрании сочинений, к которому в основном обращаются как к наиболее авторитетному в текстологическом отношении, ее нет, как нет ее и в восьмитомном, наиболее полном на сегодняшний день, Собрании сочинений (М., 2007).

Эта вставка была опубликована в однотомнике 1973 г., а в дальнейшем — в издании романа, предпринятом петербургским издательством «Вита нова», и в полном собрании редакций и вариантов романа «Мой бедный, бедный мастер...». Так как все упомянутые издания малодоступны широкому читателю, будет оправданно поместить этот отрывок в Путеводителе:

«Наступили совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели в огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И — представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу какой-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт его знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.

Так вот, в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в калиточку вошел человек, он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство. Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше — больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там и прочее. К себе как-то не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:

— Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее.

Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в том, что человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) — имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорит: глава такая-то идти не может...»

Михаил Булгаков. 1926

Утверждение Б. Соколова, что прототипом Алоизия Могарыча был друг Булгакова драматург С.А. Ермолинский (1900—1984)» представляется совершенно необоснованным. Однако игра, придуманная Ермолинским уже в период тяжелой болезни Булгакова, могла в те годы всеобщего страха перед «одним из московских учреждений» навести кого-то на такие подозрения. Ермолинский вспоминает об этом так:

«Я бывал у него каждый день. Пытаясь восстановить факты его жизни, предложил игру в навязчивого журналиста, приставшего с вопросами к знаменитому писателю.

— Ты хитришь, — сказал он, но игру принял.

В дальнейшем она развлекала его, и я в шуточной форме записал несколько таких бесед, состоявших из вопросов и ответов. Несколько листков случайно сохранилось. Вот эта запись:

Он. Мне непонятно все-таки, уважаемый товарищ, зачем вы ко мне пристаете?

Я. Мировому человечеству интересна каждая деталь из вашей жизни.

Он. Я согласен, это так. Но я обязан все же по благородству своего характера предупредить вас... — Тут он прищурился и добавил юмористически: — Я, дорогой мой, "не наш" человек.

Я. Быть может, как раз поэтому вы и представляете особый интерес?

Он (уже с непритворным негодованием). Это отвратительно, что вы говорите, голубчик! Я наш человек, а не наш — это я сам выдумал, сам подстроил.

Я. Простите, не понял.

Он. Вчера вы допрашивали меня о начале моего литературного пути.

Я. Совершенно верно. Я весь внимание.

Он. Именно тогда я и подложил себе первую свинью.

Я. Каким образом вам удалось это сделать?

Он. Молодость! Молодость! Я заявился со своим произведением в одну из весьма почтенных литературных редакций, приодевшись не по моде. Я раздобыл пиджачную пару, что само по себе было тогда дико, завязал бантиком игривый галстук и, усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом. У меня даже где-то валяется карточка — я снят на ней с моноклем в глазу, а волосы блестяще зачесаны назад. Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана я извлек дедовскую "луковицу", нажал кнопку, и мой фамильный брегет проиграл нечто, похожее на "Коль славен наш Господь в Сионе". "Ну-с?" — вопросительно сказал я, взглянув на редактора, перед которым внутренне трепетал, почти обожествлял его. "— Ну-с, — хмуро ответил мне редактор. — Возьмите вашу рукопись и займитесь всем, чем угодно, только не литературой, молодой человек". Сказавши это, он встал во весь свой могучий рост, давая понять, что аудиенция окончена. Я вышел и, уходя, услышал явственно, как он сказал своему вертлявому секретарю: "Не наш человек". Без сомнения, это относилось ко мне.

Я. И вы считаете, что этот случай сыграл роковую роль во всех ваших дальнейших взаимоотношениях с редакциями?

Он. Взгляните, голубчик, на этот случай шире. Дело в моем характере. "Луковица" и монокль были всего лишь плохо продуманным физическим приспособлением, чтобы побороть застенчивость и найти способ выразить свою независимость.

Я. Последуем дальше. Что привело вас в театр?

Он. Жажда денег и славы. Затаенная мечта выйти на аплодисменты публики владела мною с детства. Я во сне видел свою длинную шатающуюся фигуру с растрепанными волосами, которая стоит на сцене, а благодарный режиссер кидается ко мне на шею и обцеловывает меня буквально под рев восторженного зрительного зала.

Я. Позвольте, но при возобновлении "Турбиных" занавес раздвигался шестнадцать раз, все время кричали "автора!" а вы даже носа не высунули.

Он. Французы говорят, что нам дарят штаны, когда у нас уже нет задницы, простите за грубое выражение. (И подозрительно.) А вы не из французской ли газеты?

Я. Нет.

Он (вкрадчиво). А может быть, из какой-нибудь другой иностранной, а?

Я. Нет, нет... Я из русской.

Он. Не из рижской ли белоэмигрантской? (И он угрожающе поднял кулак.)

Я. Избави бог! (Я отмахнулся в ужасе.) Я из "Вечерки"! Прекрасной, неповторимой "Вечерки" нашей!

Он. Ура! Тюпа! Люся! Водку на стол! Пускай этот господин напьется в свое полное удовольствие! Мне отнюдь не грозит опасность, что он напечатает обо мне хоть одну строчку!» (Ермолинский. Из записей разных лет. С. 475—477.)

М. Булгаков с Сережей Шиловским и С.А. Ермолинским. Февраль 1940

Как убедительно показала М.О. Чудакова, в действительности прототипом Алоизия был знакомый Булгакова Эммануил Львович Жуховицкий (1881—1937). Причем Булгаков, в отличие от Мастера и Иешуа, раскусил «стукача», однако продолжал с ним общаться, возможно, из писательского интереса. Приведем запись беседы Мариэтты Омаровны с Еленой Сергеевной от 12 ноября 1969 года. В ней речь идет о том, «как Булгаков говорил: "Позвони этому подлецу" (он знал), как тот приходил, "толстый, плотоядный", как Булгаков начинал с ним игру:

— Хочу за границу поехать. — (Е.С. артистически разыгрывала мечтательно-беспечную интонацию и мимику говорящего.)

— Вы бы сначала, М.А., на заводы, написали бы о рабочем классе, а там уж и за границу.

— А я, знаете, решил наоборот — сначала за границу, а потом уж о рабочем классе. Вот вместе с Еленой Сергеевной поедем.

— Почему же с Еленой Сергеевной?..

— Да мы, знаете, привыкли как-то вдвоем по заграницам ездить.

— Нет, вам, наверное, дадут переводчика...

Как Жуховицкий спешил уходить (являться), а Булгаков нарочно задерживал его до 11-ти ночи...

Потом говорил Елене Сергеевне, что больше не пустит его на порог:

— Ведь это надо! Кончал Оксфорд, чтобы потом... — и стучал по столу костяшками пальцев.

А через две-три недели опять хотелось ему чего-то острого, и он говорил:

— Ну, позови этого подлеца <...>

Последняя запись о нем — от 25 июня 1937 года: "Вечером вдруг решили позвать Эммануила. Условились — в 10 ч. Явился в одиннадцать, почему-то злой и расстроенный". При редактуре дневника в 50-е годы Е.С. далее приписала по памяти: "М.А. потом объяснил мне — "ну, ясно, потрепали его здорово в учреждении"» (Чудакова. О прототипе Алоизия Магарыча. С. 468, 471).

Знаменательно, что на Алоизия, в отличие от других персонажей московских глав (Лиходеева, Варенухи, Римского, Бенгальского и др.), не повлияла даже встреча с сатаной: «Алоизий был человек чрезвычайно предприимчивый. Через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через два месяца уже сидел в кабинете Римского».

И. Белобровцева и С. Кульюс связывают судьбу Алоизия с возвращением к активной работе после опалы «мерзавца Литовского», уволенного было с поста председателя Главреперткома в июне 1937 г. Булгаков писал по этому поводу: «Раз Литовский опять всплыл, опять получил место и чин, — все будет по-старому. Литовский — это символ».